Неточные совпадения
— Знания их, — продолжал Марфин, — более внешние. Наши — высшие и беспредельные. Учение наше — средняя линия между религией и законами… Мы не подкапыватели общественных порядков… для нас одинаковы
все народы,
все образы правления,
все сословия и
всех степеней образования умы… Как
добрые сеятели, мы в бурю и при солнце на почву
добрую и каменистую стараемся сеять…
— Никакого нет тут
добра, никакого! —
все несвязней и несвязней бормотал Марфин. — Денежные раны не смертельны… нисколько… никому!..
Думаю, если так будет продолжаться, то, чего
доброго, у нас заберут
всех наших крестьян, передерут их плетьми и сошлют в Сибирь…
Сверх того, она утверждала, что люди деловые, рассудительные пускай женятся на каких им угодно неземных существах, но что людям с душой
доброй, благородной следует выбирать себе подругу жизни, которая умела бы хозяйничать и везде во
всем распорядиться.
Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною, что Егор Егорыч рассердился на неприличные выражения капитана о масонах, и, чтобы не допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это Звереву, и когда он, расспросив барышень
все до малейших подробностей об Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла за ним в переднюю и
добрым голосом сказала ему...
В таком именно положении очутилась теперь бедная Людмила: она отринулась от Ченцова ради нравственных понятий, вошедших к ней через ухо из той среды, в которой Людмила родилась и воспиталась; ей хорошо помнилось, каким ужасным пороком мать ее, кротчайшее существо, и
все их
добрые знакомые называли то, что она сделала.
«
Добро для всякого существа есть исполнение сродственного ему закона, а зло есть то, что оному противится; но так как первоначальный закон есть для
всех един, то
добро, или исполнение сего закона, должно быть и само едино и без изъятия истинно, хотя бы собой и обнимало бесконечное число существ».
Они могут исполнять законы добродетели и не исполнять их, и только с удалением от
добра они
все больнее будут чувствовать страдания.
— Он простудился на похоронах у Людмилы Николаевны!.. Когда у адмиральши случилось это несчастие, мы
все потеряли голову, и он, один
всем распоряжаясь, по своему необыкновенно
доброму сердцу, провожал гроб пешком до могилы, а когда мы возвращались назад, сделался гром, дождь, град, так что Аггей Никитич даже выразился: «Сама природа вознегодовала за смерть Людмилы Николаевны!»
Сколько Егор Егорыч написал в жизнь свою ходатайствующих писем — и перечесть трудно; но в этом случае замечательно было, что
все почти его письма имели успех. Видно, он от очень
доброго сердца и с искренним удовольствием писал их.
—
Все это прекрасно, — сказал он, — но я боюсь, чтобы дорога не растормошила очень старушку!.. Чего
доброго, ее медленный паралич, пожалуй, перейдет в скачущий.
— Но чем же, однако, мы вас вознаградим? — продолжал Ченцов, бывший в
добром настроении духа частию от выпитого шампанского, а также и от мысли, что на похоронах Петра Григорьича
все прошло более чем прилично: «Надобно же было, по его мнению, хоть чем-нибудь почтить старика, смерть которого все-таки лежала до некоторой степени на совести его и Катрин».
— У вас
все обыкновенно
добрые и благородные, — произнесла с тем же озлоблением Миропа Дмитриевна, и на лице ее как будто бы написано было: «Хочется же Аггею Никитичу болтать о таком вздоре, как эти поляки и разные там их Канарские!»
— Не думала я, Егор Егорыч, что вы будете так жестокосерды ко мне! — сказала она со ртом, искаженным печалью и досадой. — Вы, конечно, мне мстите за Валерьяна, что вам, как
доброму родственнику, извинительно; но вы тут в одном ошибаетесь: против Валерьяна я ни в чем не виновата, кроме любви моей к нему, а он виноват передо мной во
всем!
— У меня на вечере; человек пятьдесят гостей было. Я, по твоему
доброму совету, не играю больше в банк, а хожу только около столов и наблюдаю, чтобы в порядке
все было.
И Аграфена Васильевна велела подать шампанского, бывшего у нее всегда в запасе для
добрых приятелей, которые, надобно сказать правду,
все любили выпить.
— Нет, нет, — отвечала ему торопливо Сусанна Николаевна, — ты не думай нисколько, что я больна… Будь прежде
всего покоен за меня; ты нужен еще для многих
добрых дел, кроме меня…
— Потом, — отвечала она даже с маленьким азартом, — делать
добро, любить прежде
всего близких нам, любить по мере возможности и других людей; а идя этим путем, мы будем возвращать себе райский луч, который осветит нам то, что будет после смерти.
— Быть таким бессмысленно-добрым так же глупо, как и быть безумно-строгим! — продолжал петушиться Егор Егорыч. — Это их узкая французская гуманитэ, при которой выходит, что она изливается только на приближенных негодяев, а
все честные люди чувствуют северитэ [Северитэ — франц. severite — строгость, суровость.]… Прощайте!.. Поедем! — затараторил Егор Егорыч, обращаясь в одно и то же время к Углакову и к жене.
Добрый властитель Москвы по поводу таких толков имел наконец серьезное объяснение с обер-полицеймейстером; причем оказалось, что обер-полицеймейстер совершенно не знал ничего этого и, возвратясь от генерал-губернатора, вызвал к себе полицеймейстера, в районе которого случилось это событие, но тот также ничего не ведал, и в конце концов обнаружилось, что
все это устроил без всякого предписания со стороны начальства толстенький частный пристав, которому обер-полицеймейстер за сию проделку предложил подать в отставку; но важеватый друг актеров, однако, вывернулся: он как-то долез до генерал-губернатора, встал перед ним на колени, расплакался и повторял только: «Ваше сиятельство!
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него
все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его
все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и
добрый масон — аптекарь Вибель…
Не говоря уже об утехах любви, как будто бы и
все другое соединялось, чтобы доставить ему наслаждение: погода стояла сухая, теплая, и когда он, при первом еще брезге зари, возвращался по совершенно безлюдным улицам, то попадавшиеся ему навстречу собаки, конечно,
все знавшие Аггея Никитича, ласково виляли перед ним хвостами и казались ему
добрыми друзьями, вышедшими поздравить его с великим счастьем, которое он переживал.
— Вот это прелестно, милей
всего! — продолжала восклицать Екатерина Петровна, имевшая то свойство, что когда она разрывала свои любовные связи, то обыкновенно утрачивала о предметах своей страсти всякое хоть сколько-нибудь
доброе воспоминание и, кроме злобы, ничего не чувствовала в отношении их.
— Monsieur Зверев? — переспросила Муза Николаевна, припомнившая множество рассказов Сусанны Николаевны о том, как некто Зверев, хоть и недальний, но
добрый карабинерный офицер, был влюблен в Людмилу и как потом
все стремился сделаться масоном.
— Вот что-с, понимаю, — проговорил Иван Дорофеев, — и ее справедливо называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и сказать нельзя; господин доктор больше
добрый, но она теперича по дому ли что, или насчет денег, и даже по конторской части,
все это под ее распоряжением.