Неточные совпадения
Ананий Яковлев(несколько потупившись). Никакой тут лошади нет-с… ни единой… А ежели
и есть какая, так ее самое везут… Вы это,
может, дилижанец видали; а чугунка другое дело: тут пар действует.
Ананий Яковлев(солидно). Никакого тут дьявола нет, да
и быть не
может. Теперь даже по морской части, хошь бы эти паруса али греблю, как напредь того
было, почесть, что совсем кинули, так как этим самым паром стало не в пример сподручнее дело делать. Поставят, спокойным манером, машину в нутро корабля; она вертит колеса,
и какая ни на
есть там буря, ему нипочем. Как теперича стал ветер крепчать, развели огонь посильнее,
и пошел скакать с волны на волну.
Ананий Яковлев. Ни одной, почесть, фабрики нет без него. На другую,
может, прежде народу требовалось тысячи две, а теперь одна эта самая машина только
и действует. Какие там станы
есть али колеса, все одна ворочает: страсти взглянуть, когда вот тоже случалось видать,
и человек двадцать каких-нибудь суется промеж всего этого,
и то больше для чистоты.
Ананий Яковлев. Нет-с, это словно бы не так! Торговый человек завсегда должен паче себя наблюдать, чем мастеровой. У нас теперь, по нашей разносной торговле,
может, праздника христова нет, все мы перед публикой на глазах
быть должны, а мастерового человека мы тоже знаем: шесть дней поработал, а седьмой, пожалуй,
и в кабаке за бочкой проваляется.
Ананий Яковлев. Какие же это
могли быть повеленья
и приказанья? Ежели теперича, как вы говорите, силой вас к тому склоняли, что же мать ваша — потатчица — смотрела? Вы бы ей сейчас должны
были объявление сделать о том.
То мне теперича горчей
и обидней всего, что,
может, по своей глупой заботливости, ни дня, ни ночи я не прожил в Питере, не думаючи об вас; а мы тоже время свое проводим не в монастырском заточении: хоша бы по той же нашей разносной торговле — все на народе; нашлись бы там не хуже тебя, криворожей, из лица: а обращеньем, пожалуй,
и чище
будут…
Твоя, вишь, повинна, а ты чужую взяла да с плеч срезала,
и, как по чувствам моим, ты теперь хуже дохлой собаки стала для меня: мать твоя справедливо сказала, что, видишь, вон на столе этот нож, так я бы,
может, вонзил его в грудь твою, кабы не жалел еще маненько самого себя; какой-нибудь теперича дурак — сродственник ваш, мужичонко — гроша не стоящий,
мог меня обнести своим словом, теперь ступай да кланяйся по всем избам, чтобы взглядом косым никто мне не намекнул на деянья твои,
и все, что кто бы мне ни причинил, я на тебе, бестии, вымещать
буду; потому что ты тому единая причина
и первая, значит, злодейка мне выходишь…
Золотилов. Да… ну, я этого не знаю. Во всяком случае, если бы твой риваль даже
и рассердился немного, ну, поколотит ее,
может быть, раз-другой.
Золотилов. Слова очень понятные, потому что отними ты у нее ребенка, ваши отношения всегда бы
могли быть кончены; а теперь напротив: муж там побранит ее, пощелкает, а она все-таки сохранит на тебя право на всю твою жизнь. Я очень хорошо, поверь ты мне, милый друг, знаю этот народ. Они глупы только на барском деле; но слишком хитры
и дальновидны, когда что коснется до их собственного интереса.
Золотилов. То-то, к несчастию, не клевета, а сущая истина, в которой, впрочем,
и обвинять тебя много нельзя, потому что в этой проклятой деревенской жизни человеку в твоем возрасте, при твоем состоянии, с твоим, наконец, образованием, что тут
и какое
может быть занятие?
Золотилов. Во-первых, ты должен
был бы служить. Не делай, пожалуйста, гримасы… Я знаю всех вас фразу на это: «Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно!» Но это совершенный вздор. Все дело в лености
и в самолюбии: как-де я стану подчиняться, когда начальник не умней, а,
может быть, даже глупее меня! Жить в обществе, по-вашему, тоже пошло, потому что оно, изволите видеть, ниже вас.
Золотилов. А так, как все смотрят.
И чтоб успокоить тебя, я приведу свой собственный даже пример, хоть это
и будет не совсем скромно… (Вполголоса.) Я вот женатый человек
и в летах, а,
может быть, в этом отношении тоже не без греха; однако чрез это ни семейное счастие наше с твоей сестрой не расстроено, ни я, благодаря бога, не похудел, не спился,
и как-то вот еще на днях такого рода особа вздумала перед женой нос вздернуть, — я ее сейчас же ограничил: знай сверчок свой шесток!
Чеглов. Ну, вы
можете смотреть
и понимать, как знаете, а я смотрю… Постой, однако, там кто-то
есть… Шороху каждого боюсь, — вот мое положение!.. Кто там?
Бурмистр. Никогда он, коли паспорта выдано не
будет, не
может увезти ни тебя, ни сына. Что тебе этим хоша бы себя
и барина тревожить. За беглых, что ли, он вас предоставить хочет? Вот тут другой помещик сидит,
и тот тебе то же скажет.
Лизавета. Ой, судырь, до глаз ли теперь!.. Какая уж их красота, как,
может, в постелю ложимшись
и по утру встаючи, только
и есть, что слезами обливаешься: другие вон бабы, что хошь, кажись, не потворится над ними, словно не чувствуют того, а я сама человек не переносливый: изныла всей своей душенькой с самой встречи с ним… Что-что хожу на свете белом, словно шальная… Подвалит под сердце — вздохнуть не
сможешь, точно смерть твоя пришла!.. (Продолжает истерически рыдать.)
Может, как вы еще молоденьким-то сюда приезжали, так я заглядывалась
и засматривалась на вас,
и сколь много теперь всем сердцем своим пристрастна к вам
и жалею вас, сказать того не
могу,
и мое такое теперь намеренье, барин… пускай там, как собирается: ножом, что ли, режет меня али в реке топит, а мне либо около вас жить, либо совсем не
быть на белом свете: как хотите, так
и делайте то!
Так как у ней ребенок
есть… барин не желает, чтобы он куда отлучен
был от него…
и кто теперь, выходит, окромя матери,
может быть приставлен к своему дитю,
и каким же манером ему брать ее с собой, — невозможно-с!
Вот вы, Сергей Васильич, братец теперь ихней,
может, не поговорите ли им, да не посоветуете ли: теперь, через эту ихнюю самую доброту, так у нас вотчина распущена, что хошь махни рукой: баба какая придет, притворится хилой да хворой: «Ай, батюшко, родиминькой, уволь от заделья!..» — «Ступай, матушка,
будь слободна на всю жизнь…», — того не знаючи, что вон
и медведи представляют в шутку, как оне на заделье идут, а с заделья бегут.
Чеглов(стремительно). Дело в том, Ананий, я призвал тебя потолковать: наши отношения, в которых мы теперь стоим с тобой, ты, вероятно, знаешь,
и первая просьба моя: забудь, что я тебе господин
и будь совершенно со мной откровенен. Как всех я вас, а тем больше тебя понимаю, Калистрат Григорьев
может засвидетельствовать.
Ананий Яковлев. Всегда
могу! Я, хоша
и когда-нибудь, немного вам разговаривать давал: забыли,
может, чай, межевку-то, как вы с пьяницей землемером, за штоф какой-нибудь водки французской, всю вотчину
было продали, — барин-то неизвестен про то! А что теперешнее дело мое, коли на то пошло, оно паче касается меня, чем самого господина,
и я завсегда вам рот зажму.
Чеглов. Отчего ж? Нисколько. Ты
будешь прав, как муж, я прав… Пойми ты, Ананий, у меня тут ребенок, он мой, а не твой,
и, наконец, даю тебе клятву в том, что жена твоя не
будет больше моей любовницей, она
будет только матерью моего ребенка — только! Но оставить в твоей власти эти два дорогие для меня существа я не
могу, понимаешь ли ты, я не
могу!
Чеглов. Я!.. Повторяю тебе, я!
И считаю это долгом своим, потому что ты тиран: ты женился на ней, зная, что она не любит тебя,
и когда она в первое время бегала от тебя, ты силою вступил в права мужа; наконец, ты иезуит: показывая при людях к ней ласковость
и доброту, ты мучил ее ревностью — целые ночи грыз ее за какой-нибудь взгляд на другого мужчину, за вздох, который у нее,
может быть, вырвался от нелюбви к тебе — я все знаю.
Ананий Яковлев. Я еще даве, Калистрат Григорьев, говорил тебе не касаться меня. По твоим летам да по рассудку тебе на хорошее бы надо наставлять нас, молодых людей, а ты к чему человека-то подводишь! Не мне себя надо почувствовать, а тебе! Когда стыд-то совсем потерял, так хоть бы о седых волосах своих вспомнил: не уйдешь могилы-то, да
и на том свету
будешь…
Может,
и огня-то там не достанет такого, чтобы прожечь да пропалить тебя за все твои окаянства!
Ананий Яковлев(тоже уходя
и почти вслух). Я сам,
может, еще менее того желаю, хошь бы какой там ни на
есть, разговор с вами иметь.
Матрена. Ну, матушка,
и ему тоже нелегко,
и сам,
может, не рад тому, что говорит
и делает. Как по-божески теперь сказать, не ему бы их, а им бы его оставить надо — муж
есть!
Ананий Яковлев. Врешь, всесовершенно врешь!.. Ежели
и было что, так сама знаешь, за што
и про што происходило… Мы, теперича, господи,
и все мужики женимся не по особливому какому расположенью, а все-таки, коли в церкви божией повенчаны, значит, надо жить по закону… Только того
и желал я,
может, видючи, как ты рыло-то свое, словно от козла какого, от меня отворачивала.
Хоть бы то теперича маненько поценили, что, жимши в Питере,
может, в каком-нибудь куске себе отказывал, а для чего
и для кого все это
было делано?..
Ананий Яковлев(продолжая). То-то! Видно,
и отвечать нечего, потому что сама лучше всякого знаешь, что никогда там ничего не
было, да
и быть не
могло; а что теперича точно что: я,
может,
и хуже того на что пойду! Для какого рожна беречь себя стану?.. Взять, значит, эти самые деньги, идти с ними в кабак
и кончить там…
И с ними,
и своей жизнию!
Ананий Яковлев. То бы теперь, кажись, рассудить надо: ну, пускай так, я пропадать, значит, должен, дурак, видно,
и был,
может, это еще за удовольствие для них
будет; вы тоже,
может, чрез то в могилу ляжете; что ж опосля того с самой-то последует? Царь небесный справедлив: он все это видеть
будет и не помилует тебя, Лизавета, поверь ты мне!
Выборный (тоненькой фистулой). Я, помилуйте, судырь, как, значит, совершенно все жил в Питере, как же, теперича,
мог, значит, знать, какие там положенья
есть?.. А хоша бы
и теперича, как привязан, значит, стал в свою должность, тоже ничего не знаю ни про себя, ни про других кого.
Бурмистр. Нечего мне тебе сказывать! Я уж
пел тебе свою песню-то: колькие годы теперь, жеребец этакой, в Питере живет; баловства,
может, невесть сколько за собой имеет, а тут по деревне, что маненько вышло, так
и стерпеть того не хочешь, да что ты за король-Могол такой великий?
Бурмистр. Не по своей воле тя учат, а барское приказание на то я имею… (Обращаясь к мужикам.) Барин, теперича, приказал с ответом всей вотчины, чтобы волоса с главы его бабы не пало, а он тогда, только что из горницы еще пришедши, бил ее не на живот, а на смерть,
и теперь ни пищи, ни питья не дает; она, молока лишимшись, младенца не имеет прокормить чем: так барин за все то,
может, первей, чем с него, с нас спросит,
и вы все единственно, как
и я же, отвечать за то
будете.
Ананий Яковлев. Какая ж тут воля барская?.. Ах, вы, окаянный, дикий народ; миром еще себя имянуют!.. Коль я вам, теперича, на суд ваш дурацкий предан, какая же
и чья тут воля
может быть?.. Али пословица-то, видно, справедливотка, что мирской разум везде ныне из кабака пошел, так я вам, лопалам, три бочки выкачу, только говори, помня бога
и в правиле.
А насчет болтовни, ваше высокоблагородие, вы
и опасаться не извольте. Сами
можете увидать: у меня не то, что старшим всем на рот замки повешены, а какие малые ребята
были, так я
и тех всех велел верст за тридцать отседова увезти, чтобы лишнего не наболтали.
Никон(показываясь в дверях
и обращаясь к мужикам). О черти-дьяволы, право! Я завсегда
могу быть перед господами чиновниками, — что вы?
Никон. Это верно так, ваше высокородие, потому самому, что я человек порченый: первый,
может, мастер в амперии
был, а чтобы, теперича, хозяина уважать… никогда того не
моги: цыц! Стой! Слушай, значит, он моей команды… так ведь тоже, ваше высокородие, горько
и обидно стало то: «На-ста, говорит, тысячу целковых
и отшути ему эту шутку…» Человек, значит,
и погибать чрез то должен, — помилуйте!
Никон. Пригульной, ваше высокородие, мальчик
был: не сказывают только, потому самому, что народ эхидный… Мы-ста да мы-ста; а что вы-ста? Мы сами тоже с усами… У меня, ваше высокородие, своя дочка
есть… «Как, говорю, бестия, ты
можешь?.. Цыц, стой на своем месте…» Потому самому, ваше высокородие, что я корень такой знаю… как сейчас, теперь, обвел кругом человека, так
и не видать его… хошь восемь тысяч целковых он бери тут, не видать его.
Золотилов. А я вас
буду просить нуждаться в нем. Если бы дело шло о какой-нибудь пропавшей лошади или корове, вы бы
могли быть свободны в ваших действиях — законных
и незаконных; но когда оно касается дворянства, которому я имею честь служить, я всегда тут
буду иметь свой голос. Господин исправник, вы тоже избраны нами, а потому не угодно ли вам сказать ваше мнение.
Никон. Что мне, ваше благородие, уличать его?.. Нечего! Не очень они нас, стариков, слушают… ты его наставляешь на хорошее: «Делай-мо, паря, так
и так…» — так он тебя только облает… Я сам, ваше благородие, питерец коренной: не супротив их,
может, человек
был; мне тоже горько переносить от них это, — помилуйте! (Плачет.)
Ананий Яковлев(горько улыбаясь). Не для чего мне, судырь, теперь ни на какой подкуп идти: я вот свои, кровным трудом нажитые, 500 целковых имею
и те представляю… (Вынимая
и кладя деньги на стол.) Так как теперь тоже,
может, доступу ко мне не
будет, так я желаю, чтобы священник наш их принял. Дело мое они знают
и как им угодно: младенца ли на них поминать, в церковь ли примут, али сродственникам — семейству моему — раздадут, — ихняя воля; а мне они не для чего.
Золотилов. Никогда этого
быть не
может. Я сам поеду к губернатору
и объяснюсь… Нельзя же какому-нибудь мальчишке-молокососу выдавать дворянина с руками
и ногами.