Неточные совпадения
— Вы, пожалуйста,
будьте с ним построже; у него прекрасные способности, только он очень ленив: это
говорили все его учителя, — сказала г-жа Ваньковская и, найдя, конечно, что достаточно обласкала меня, обратилась к помещику...
Чайный стол, наконец,
был убран, разговор как-то не клеился: мать
говорила вполголоса с Иваном Кузьмичом; Лидия Николаевна села за работу; мой ученик молчал и курил.
Я знал ее походку, чувствовал шелест ее платья, и потом, когда мы, кончив занятия, входили в гостиную, — если не
было ее там, мной овладевала невыносимая тоска: я садился, задумывался и ни слова не
говорил; но она входила, и я оживал, делался вдруг весел, болтлив.
Не знаю, замечал ли это кто-нибудь, но только Лида
была ко мне очень ласкова: вообще молчаливая, со мной всегда заговаривала первая и всякий раз, когда я сбирался уходить домой,
говорила мне вполголоса: «Куда вы?
Я сел.
Говорить с Лидиею Николаевною
было для меня величайшим наслаждением, но мне это редко удавалось. Я решился воспользоваться настоящим случаем.
В гостиной я застал странную сцену: у Марьи Виссарионовны
были на глазах слезы; Пионова, только что переставшая
говорить, обмахивала себя платком; Иван Кузьмич
был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна сидела вдали и как будто похудела в несколько минут. Я раскланялся. Леонид подвез меня к моей квартире. Во всю дорогу он ни слова не проговорил и только, когда я вышел из саней, спросил меня...
Несмотря на то, что он все это
говорил, по-видимому, равнодушно, но видно
было, что семейное расстройство его сильно беспокоило. Мне
было более всего досадно, что Марасеев
был в числе кредиторов.
Так вот кто
был супруг Пионовой; недаром она не возит его к Ваньковским и
говорит, что он домосед.
— Хорошо, что я вспомнил об жене, — продолжал Пионов, обращаясь к хозяину. — Она меня поедом
ест за твоего бурку;
говорит: зачем купил, не нравится. Да полно, что ты нахмурился?
Холодный пот выступил у меня, слушая поручика; хотя по желчному лицу его и можно
было подозревать, что он о себе подобных не любит отзываться с хорошей стороны, но в этом случае
говорил, видимо, правду.
Я возвратился домой, возмущенный донельзя. Леонид прав!
Говорят, он добр; но что же из этого, когда он пьяница, и пьяница безобразный и глупый. Вечером я поехал к Леониду, чтобы передать ему все, что видел, и застал его в любимом положении, то
есть лежащим на кушетке.
Я рассказал ему, чему
был свидетелем и что
говорил мне поручик.
—
Говорят не о вашем муже, а об Иване Кузьмиче, который у нас рюмки сладкой водки не
пьет, а дома тянет по целому штофу. Что вам
говорил про него прежний его товарищ? — отнесся он ко мне.
Все бы это
было хорошо, только, кажется, Леонид мало этому верил, да и у меня лежало на сердце тяжелое предчувствие; внутренний голос
говорил мне:
быть худу,
быть бедам!
Марья Виссарионовна молчала. Наши представления начинали ее колебать, инстинкт матери
говорил за нас, и, может
быть, мы много бы успели переделать, но Пионова подоспела вовремя. Марья Виссарионовна еще издали услышала ее походку и сразу изменилась: ничего нам не ответила и, когда та вошла, тотчас же увела ее в спальню, боясь, конечно, чтобы мы не возобновили нашего разговора.
Я с своей стороны тоже убедился, что действовать на Марью Виссарионовну
было совершенно бесполезно; но что же, наконец, сама Лидия Николаевна, что она думает и чувствует? Хотя Леонид просил меня не
говорить с нею об женихе, но я решился при первом удобном случае если не расспросить ее, то по крайней мере заговорить и подметить, с каким чувством она относится к предстоящему ей браку; наружному спокойствию ее я не верил, тем более что она худела с каждым днем.
— Зачем? Не
говорите ей более:
будет с нее и без наших слов, — сказал он и вздохнул.
Дамы
были какие-то особенного свойства, не
говоря уже о предметах их разговоров, о способе выражения, самая наружность их и костюмы
были удивительные: у одной, например, дамы средних лет, на лице
было до восьми бородавок, другая, должно
быть, девица,
была до того худа, что у ней между собственною ее спиною и спинкою платья имелся необыкновенной величины промежуток, как будто бы спина
была выдолблена.
— Вы, господа, —
говорил он, — сами не
пейте: вы люди молодые; это может войти в привычку, в обществе это не принято; я сам тоже терпеть не могу вина и, когда увижу его, тотчас стараюсь уничтожить, что я и сделаю с этим шато-марго.
Приехав в Москву, я не застал его: он с Марьею Виссарионовною и с маленькими сестрами уехал в деревню, а Лидия с мужем жила в Сокольниках; я тотчас же к ним отправился. Они нанимали маленький флигель; в первой же после передней комнате я увидел Лидию Николаевну, она стояла, задумавшись, у окна и при моем приходе обернулась и вскрикнула. Я хотел взять у ней ручку, чтобы поцеловать; она мне подала обе; ей хотелось
говорить, но у ней захватывало дыхание; я тоже
был неспокоен.
— Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, —
говорил он, — вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с Леонидом; они вам
будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?
Дело объяснилось тем, что они затевали кататься, и Лидия просила меня не уходить,
говоря, что они очень скоро вернутся; но я отозвался надобностию
быть в Москве, впрочем, проводил их.
Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек,
говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.
— Нет, я должна
была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу
говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы
были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна
была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
— Этому нельзя
было не верить… Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и
говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать
говорила об этом.
— Да, и Пионовы, но они не столько: тут
есть,
говорят, другая дрянная женщина — старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье.
— Я ничего не
говорила, меня дома не
было… я гуляла.
— И потому я просил бы вас Лидии Николаевне ничего не
говорить о состоянии болезни Ивана Кузьмича, а ему скажите и объясните, какие могут
быть последствия, если он не
будет воздерживаться.
В этот раз повторилось то же: более получаса она
говорила совершенную галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить
спеть что-нибудь; он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним; она, вероятно, с тою целью и вызвала его в залу, чтобы остаться с ним наедине. Это очень не понравилось Марье Виссарионовне.
Сама она
была в необыкновенно тревожном состоянии: соломенная шляпка
была у ней совсем набоку, локоны распустились и падали в беспорядке длинными прядями; она брала всех попадавших ей навстречу знакомых под руку,
говорила им что-то такое с большим жаром, потом оставляла их, переходила к другим и, наконец, совсем скрылась.
— Э, как не знаете, верно, знаете, в самый жар еще гуляет;
говорит, что декохт
пьет, непременно знаете.
— Не дай бог, чтоб все
была правда;
говорят не только, что он за вами ухаживал, но что у вас
была интрига и Надина
была громовым отводом, который обеспечивал ваши отношения. Неужели и это правда?
— Может
быть, но что ж мне делать, если я такая глупенькая, если я так слабохарактерна, вы это и прежде мне
говорили, — проговорила Лида и залилась горькими слезами.
От Пионовых я отправился в магазин, о котором мне некогда
говорил желтолицый поручик, и отыскал его очень скоро по вывеске, на которой
было написано: «Махазин лучих французких цвитов, Анны Ивановой».
Он лежал на диване; перед ним стоял графин водки и морс. Комната
была разгорожена ширмами с дверцами, которые при моем появлении захлопнулись. Увидев меня, Иван Кузьмич ужасно смешался, привстал,
говорить ничего не мог и весь дрожал. Он
был очень истощен и болезнью и, вероятно, недавнею попойкою. Я начал прямо...
— И вы туда же! Стыдно
быть таким малодушным, — продолжал Леонид. — Теперь мать
будет за меня проклинать Лиду; вразумите ее и растолкуйте, что та ни в чем не виновата. Она вчера,
говорят, так ее бранила, что ту полумертвую увезли домой. Там, в моей шкатулке, найдете вы записку, в которой я написал, чтобы Лиде отдали всю следующую мне часть из имения; настойте, чтобы это
было сделано, а то она, пожалуй, без куска хлеба останется. Ой! Что-то хуже, слаб очень становлюсь… попросите ко мне мать.
Я позвал горничных женщин и с помощью их вынес бесчувственную Марью Виссарионовну; Пионову тоже вывели в двои руки. Пришел священник, Леонид очень долго исповедовался, причастился и ни слова уже потом не
говорил. Приехали медики, но
было бесполезно: он умер.
Возвратившись, Леонид отвел Гарновского в сторону и, предварительно обязав его клятвою не
говорить того, что он ему откроет, сказал, что у него дуэль, и просил его
быть секундантом; он согласился, и на другой день Леонид назначил ему заехать за ним ко мне в шесть часов утра.
Как должна
была огорчить ее смерть брата, которого она страстно любила и который умер за нее, об этом и
говорить нечего; но она не рыдала, не рвалась, как Марья Виссарионовна, а тихо и спокойно подошла и поцеловала усопшего; потом пошла
было к матери, но скоро возвратилась: та с ней не хотела
говорить.
— Она
была дурная дочь, как
говорила Алена Александровна.
Или по расчету, или по нестерпимому желанию выйти за кого-нибудь, и, наконец, уж если вышла, так должна
была исправить недостатки мужа, а не доводить его до того, что он с кругу спился и помер оттого; потом она завлекла молодого человека, отторгнула его совершенно от общества: последнее время его нигде не
было видно, и, чтобы скрыть свою интригу, сделала из родной сестры своего мужа, как
говорит Алексей Иваныч, громовой отвод, или средство скрывать любовь.