Неточные совпадения
Бальзаминов. Да помилуйте! на самом интересном месте! Вдруг вижу я, маменька, будто иду я по саду; навстречу мне идет дама красоты необыкновенной и говорит: «Господин Бальзаминов, я вас люблю и обожаю!» Тут,
как на смех, Матрена меня и разбудила.
Как обидно! Что бы ей хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы
не поверите, маменька,
как мне хочется доглядеть этот сон. Разве уснуть опять? Пойду усну. Да ведь, пожалуй,
не приснится.
Бальзаминов.
Как к чему? Что вы говорите! Вы знаете, маменька,
какая у нас сторона! Я уж теперь далеко
не хожу, а хожу тут поблизости.
Бальзаминов. Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом
не переведешь. Да и страм!
какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из окна, что ты летишь во все лопатки. Что за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот теперь,
как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так меня никто
не смеет тронуть. А знаете, маменька, что я задумал?
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего
не сделаешь. Ничего
не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «
Не родись умен,
не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька,
не унываю. Этот сон… хоть я его и
не весь видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох
как много!
Бальзаминова.
Какой странный сон! Уж очень прямо; так что-то даже неловко: «Я вас люблю и обожаю»… Хорошо,
как так и наяву выдет, а то ведь сны-то больше всё наоборот выходят. Если бы она ему сказала: «Господин Бальзаминов, я вас
не люблю и вашего знакомства
не желаю», — это было бы гораздо лучше.
Красавина. Нешто я, матушка,
не понимаю? У меня совесть-то чище золота, одно слово — хрусталь, да что ж ты прикажешь делать, коли такие оказии выходят? Ты рассуди,
какая мне радость, что всякое дело все врозь да врозь. Первое дело — хлопоты даром пропадают, а второе дело — всему нашему званию мараль. А просто сказать: «Знать,
не судьба!» Вот и все тут. Ну да уж я вам за всю свою провинность теперь заслужу.
Красавина.
Не такая душа у меня. Ежели я против кого виновата, так уж я пополам разорвусь, а за свою вину вдвое заслужу. Вот у меня
какая душа! Хоша оно в нынешнем свете с такой добродетелью жить трудно, милая…
Бальзаминова. Ты лучше, Гавриловна, и
не говори! я тебе в этом верить
не могу. Мы люди бедные,
какой тебе интерес?
Бальзаминова. Ты
не взыщи, Гавриловна, что я тебя так приняла. Мне обидно, что моим сыном
как дураком помыкают.
Красавина. Ну его! И без него жарко. Что такое чай? Вода! А вода, ведь она вред делает, мельницы ломает. Уж ты меня лучше ужо
как следует попотчуй, я к тебе вечерком зайду. А теперь вот что я тебе скажу. Такая у меня на примете есть краля, что, признаться сказать, согрешила — подумала про твоего сына, что, мол,
не жирно ли ему это будет?
Красавина. Так точно. И
как, матушка моя, овдовела, так никуда
не выезжает, все и сидит дома. Ну, а дома что ж делать? известно — покушает да почивать ляжет. Богатая женщина, что ж ей делать-то больше!
Красавина. «Я, говорит, замуж
не прочь; только где его найдешь, дома-то сидя?» — «А я-то, говорю, на что?» — «Ну, говорит, хлопочи!» Так вот
какие дела и
какие оказии бывают.
Бальзаминова.
Как же это
не счесть?
Красавина. Ну где ему! Тысяч до десяти сочтет, а больше
не сумеет. А то вот еще
какие оказии бывают, ты знаешь ли? Что-то строили, уж я
не припомню, так артитехторы считали, считали, цифирю
не хватило.
Красавина. Верно тебе говорю. Так что же придумали: до которых пор сочтут, это запишут, да опять цифирь-то сначала и оборотят. Вот
как! Так что ж тут мудреного, что мы денег
не сочли? Ну деньги деньгами — это само по себе, а еще дом.
Красавина. А вот
какой: заведи тебя в середку, да оставь одну, так ты и заблудишься, все равно что в лесу, и выходу
не найдешь, хоть караул кричи. Я один раз кричала. Мало тебе этого, так у нас еще лавки есть.
Бальзаминова. Нет, Миша, ты с ней
не должен таким манером обращаться; ты еще
не знаешь,
какую она пользу может тебе сделать.
Красавина.
Не тронь его, пущай! Что это ты такой гордый стал? Аль нашел на дороге сумму
какую значительную?
Красавина. Мне ведь
как хотите! Я из-за своего добра кланяться
не стану.
Какая мне оказия?
Бальзаминова. Что это ты, Гавриловна? Ты видишь, он
не в своем уме.
Как тебе, Миша,
не стыдно!
Бальзаминова. Нет, ты этого, Гавриловна,
не делай. Это тебе грех будет! Ты, Миша, еще
не знаешь,
какие она нам благодеяния оказывает. Вот ты поговори с ней, а я пойду: признаться сказать, после бани-то отдохнуть хочется. Я полчасика,
не больше.
Красавина. А ты еще все
не забыл? Видишь,
какой ты злопамятный! Ну вот за этот-то самый афронт я и хочу тебе заслужить.
Бальзаминов.
Как же
не спорить, когда она меня дураком называет?
Красавина. Что же станешь на суде говорить?
Какие во мне пороки станешь доказывать? Ты и слов-то
не найдешь; а и найдешь, так складу
не подберешь! А я и то скажу, и другое скажу; да слова-то наперед подберу одно к другому. Вот нас с тобой сейчас и решат: мне превелегию на листе напишут…
Бальзаминов. Только, Лукьян Лукьяныч,
как бы нам
не ошибиться насчет…
Бальзаминов. Что же это, Лукьян Лукьяныч! Я
не пойду-с!
Как же вы сами посылаете, а потом говорите, что высекут? На что же это похоже-с.
Чебаков.
Как вы, Бальзаминов, шуток
не понимаете!
Красавина. Лень тебе, красавица моя, а то
как бы
не придумать. Я бы на твоем месте, да с твоими деньгами, такое веселье завела, таких чудес бы натворила, что ни об чем бы, кроме меня, и
не разговаривали.
Белотелова. Я уж
не знаю, об чем говорить. Нет ли по Москве разговору
какого?
Анфиса. Еще
какая тоска-то! А за кого я пойду? Я лучше умру, а уж
не пойду за тех женихов, что братцы сватают. Невежество-то мне и дома надоело. А мы сами немножко виноваты: тогда,
как тятенька умер, уж мы много себе вольности дали.
Раиса. Вот я посмотрю,
как ты убежишь, да и я, может, то же сделаю.
Не умирать же тут с тоски в самом деле!
Химка.
Не знаю
какой,
не знаю. Батюшки, страсти! Говорит, знакомые послали, барышням мерку снимать, мерку снимать.
Раиса. А
как же Бальзаминов выдет отсюда? Ведь его никто
не видал,
как он вошел!
Сколько раз просил, чтобы показали,
как в любви объясняться — ни один
не показал.
Красавина. А за то, что
не лазий по заборам! Разве показано по заборам: ворам дорогу указывать? Ты у меня
как хозяйку-то испугал, а?
Как? Так что теперь неизвестно, жива ли она там в беседке-то! Вот что, друг ты мой!
Красавина. Уж это
не твое дело. Будут. Только уж ты из-под моей власти ни на шаг. Что прикажу, то и делай!
Как только хозяйка выдет, говори, что влюблен. (Показывая на забор.) Там тебе нечего взять, я ведь знаю; а здесь дело-то скорей выгорит, да и денег-то впятеро против тех.
Вот разве
как вдвоем с Матреной
не разберем ли.
Матрена.
Не видать что-то этих переворотов-то: богатый богатым так и живет, а бедный,
как ни переворачивай его, все бедный.
Бальзаминова.
Как ты глупо рассуждаешь! Разве
не бывает, что на дороге находят значительные суммы? Ну вот Миша жениться может на богатой: вот богат и будет.
Матрена. Оно точно, что говорить! Чем черт
не шутит! Только уж на редкость это дело будет,
как наш да на богатой женится!
Бальзаминов. Еще
как благополучно-то! Так, маменька, что я думаю, что
не переживу от радости. Теперь, маменька, и дрожки беговые, и лошадь серая, и все… Ух, устал!
Бальзаминов. Что сон! Со мной наяву то было, что никому ни в жизнь
не приснится. У своей был… и у той был, что сваха-то говорила, у Белотеловой, я фамилию на воротах прочел,
как выходил оттуда; а туда через забор…
Оттого, что я
не привык думать,
как богатые люди думают; все думал так,
как бедные думают; вот оно теперь богатство-то в голове и
не помещается.
Бальзаминов. Извольте, маменька! Другой бы сын, получивши такое богатство-то, с матерью и говорить
не захотел; а я, маменька, с вами об чем угодно, я гордости
не имею против вас. Нужды нет, что я богат, а я к вам с почтением. И пусть все это знают. С другими я разговаривать
не стану, а с вами завсегда. Вот я
какой! (Садится.)
Бальзаминова. Что же ты мне
не расскажешь,
как у вас дело-то было?
Бальзаминова. Брось, Миша, брось,
не думай! Право, я боюсь, что ты с ума сойдешь. Да что же это мы в потемках-то сидим! Ишь
как смерклось. Пойду велю огня зажечь.
Бальзаминов. Впотьмах, маменька, мечтать лучше. Оно можно и при огне, только надобно зажмуриться, а в потемках можно и так, с открытыми глазами. Я теперь могу себя представить
как угодно. И в зале могу себя представить в отличной, и в карете, и в саду; а принесите вы свечку, я сейчас увижу, что я в самой бедной комнате, мебель скверная, ну и все пропало. Да и на себя-то взгляну — совсем
не тот,
какой я в мечтах-то.
Бальзаминов. Отличная, маменька, погода. Я говорю: «Поди, душенька, одеваться, и я сейчас оденусь». — «Человек!» Приходит человек. «Одеваться, говорю, давай, и приготовь голубой плащ на бархатной подкладке!» Вот
не нравится мне, маменька, у него улыбка-то
какая противная.
Как точно он смеется надо мной.
Бальзаминова. Ах, батюшка, извините! Мы и
не видали,
как вы вошли.
Бальзаминов. Вот видите, маменька! А решиться я
не решился-с. Потому, извольте рассудить, маменька, дело-то
какое выходит: ежели я решусь жениться на одной-с, ведь я другую должен упустить. На которой ни решись — все другую должен упустить. А ведь это
какая жалость-то! Отказаться от невесты с таким состоянием! Да еще самому отказаться-то.