Борис.
Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так, какую-нибудь малость. Да еще станет рассказывать, что из милости дал, что и этого бы не следовало.
Неточные совпадения
Кудряш. Как не ругать! Он без этого дышать не может.
Да не спускаю и я: он — слово, а я — десять; плюнет,
да и пойдет.
Нет, уж я перед ним рабствовать не стану.
Кудряш. Ну, вот, коль ты умен, так ты его прежде учливости-то выучи,
да потом и нас учи! Жаль, что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной
нет.
Вот еще какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете
нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Еще хорошо, что добрые люди есть; нет-нет
да и услышишь, что на белом свету делается; а то бы так дураками и померли.
Варвара.
Нет, не любишь. Коли жалко, так не любишь.
Да и не за что, надо правду сказать. И напрасно ты от меня скрываешься! Давно уж я заметила, что ты любишь одного человека.
Кабанов.
Да не разлюбил; а с этакой-то неволи от какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой ни на есть, а я все-таки мужчина, всю-то жизнь вот этак жить, как ты видишь, так убежишь и от жены.
Да как знаю я теперича, что недели две никакой грозы надо мной не будет, кандалов этих на ногах
нет, так до жены ли мне?
Деток-то у меня
нет: все бы я и сидела с ними
да забавляла их.
Ты, говорит, смотри в людях меня
да на улице; а до семьи моей тебе дела
нет; на это, говорит, у меня есть замки,
да запоры,
да собаки злые.
Кудряш (входит с гитарой).
Нет никого. Что ж это она там! Ну, посидим
да подождем. (Садится на камень.)
Да со скуки песенку споем. (Поет.)
Кудряш.
Да что: Ваня! Я знаю, что я Ваня. А вы идите своей дорогой, вот и все. Заведи себе сам,
да и гуляй себе с ней, и никому до тебя дела
нет. А чужих не трогай! У нас так не водится, а то парни ноги переломают. Я за свою…
да я и не знаю, что сделаю! Горло перерву!
Кудряш.
Да вы видались когда аль
нет?
Дико́й.
Да что ты ко мне лезешь со всяким вздором! Может, я с тобой и говорить-то не хочу. Ты должен был прежде узнать, в расположении я тебя слушать, дурака, или
нет. Что я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет разговаривать.
Кабанов. Ну,
да. Она-то всему и причина. А я за что погибаю, скажи ты мне на милость? Я вот зашел к Дикуму, ну, выпили; думал — легче будет;
нет, хуже, Кулигин! Уж что жена против меня сделала! Уж хуже нельзя…
Кабанов.
Нет, постой! Уж на что еще хуже этого. Убить ее за это мало. Вот маменька говорит: ее надо живую в землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее люблю, мне ее жаль пальцем тронуть. Побил немножко,
да и то маменька приказала. Жаль мне смотреть-то на нее, пойми ты это, Кулигин. Маменька ее поедом ест, а она, как тень какая, ходит, безответная. Только плачет
да тает, как воск. Вот я и убиваюсь, глядя на нее.
Кабанов. Что ж мне, разорваться, что ли!
Нет, говорят, своего-то ума. И, значит, живи век чужим. Я вот возьму
да последний-то, какой есть, пропью; пусть маменька тогда со мной, как с дураком, и нянчится.
—
Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
— Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в середку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками, да поджаренной маленькой рыбкой, да проложи фаршецом из снеточков, да подбавь мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков,
да нет ли еще там какого коренья?