И он чувствовал, что это самоубийство и мужицкое горе
лежат и на его совести; мириться с тем, что эти люди, покорные своему жребию, взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни — как это ужасно!
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все
и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи
лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона,
и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит,
и на Онуфрия его именины. Что делать?
и на Онуфрия несешь.
Право,
на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да
и заботности меньше; возьмешь себе бабу, да
и лежи весь век
на полатях да ешь пироги.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут
и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем
и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить
и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя
на железном сундуке. После всякого сундук отворит
и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет,
лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
А он между тем неподвижно
лежал на самом солнечном припеке
и тяжело храпел. Теперь он был у всех
на виду; всякий мог свободно рассмотреть его
и убедиться, что это подлинный идиот —
и ничего более.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню
и мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он
лежал поверженный
и изнеможенный, когда ни
на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.