Неточные совпадения
Девочка махонькая, а по всем горницам бегает, по стульям скачет, да еще, прости Господи, мирски
песни поет…
«Бесстрастие телесное имети, ступание кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питие немятежно»; а она у вас намедни за обедом кричит, шумит, даже, прости Господи, мирску
песню запела…
Попутным ветром вниз по реке бежал моршанский хлебный караван; стройно неслись гусянки и барки, широко раскинув полотняные белые паруса и топсели, слышались с судов громкие
песни бурлáков, не те, что поются надорванными их голосами про дубину, когда рабочий люд, напирая изо всей мочи грудью на лямки, тяжело ступает густо облепленными глиной ногами по скользкому бечевнику и едва-едва тянет подачу.
Громко разносится в свежем воздухе удалая
песня...
Взглянул приказчик на реку — видит, ото всех баржей плывут к берегу лодки, на каждой человек по семи, по восьми сидит. Слепых в смолокуровском караване было наполовину. На всем Низовье по городам, в Камышах и на рыбных ватагах исстари много народу без глаз проживает. Про Астрахань, что бурлаками Разгуляй-городок прозвана, в путевой бурлацкой
песне поется...
Как на каменну стену надеялись они на Василья Фадеева и больше не боялись ни водяного, ни кутузки, ни отправки домой по этапу; веселый час накатил, стали ребята забавляться: боролись, на палках тянулись, дрались на кулачки, а под конец громкую
песню запели...
Громче и громче раздается по каравану удáлая
песня. Дядя Архип молча и думчиво сидит у́ борта и втихомолку ковыряет лапотки из лык, украденных на барже соседнего каравана. На своем красть неловко — кулаки у рабочих, пожалуй, расходятся.
Смолкли певуны, не допели разудалой бурлацкой
песни, что поминает все прибрежье Волги-матушки от Рыбной до Астрахани, поминает соблазны и заманчивые искушенья, большею частью рабочему люду недоступные, потому что у каждого в кармане-то не очень густо живет.
И дело говорил он, на пользу речь вел. И в больших городах и на ярманках так у нас повелось, что чуть не на каждом шагу нестерпимо гудят захожие немцы в свои волынки, наигрывают на шарманках итальянцы, бренчат на цимбалах жиды, но раздайся громко русская
песня — в кутузку певцов.
— Одна пустая намолвка, — с важностью, пожимаясь, молвил Орошин. — Вот нашей
песни запевало, — прибавил он, указывая пальцем на Марка Данилыча. — Шутка сказать!.. Восемь баржей!..
Когда засидевшиеся в трактире рыбники поднялись с мест, чтоб отправляться на спокой, в «дворянской» было почти уж пусто. Но только что вышли они в соседнюю комнату, как со всех сторон раздались разноязычные пьяные крики, хохот и визг немецких певуний, а сверху доносились дикие гортанные звуки ярманочной цыганской
песни...
Пробраться сквозь крикливую толпу было почти невозможно. А там подальше новая толпа, новый содом, новые крики и толкотня… Подгулявший серый люд с
песнями, с криками, с хохотом, с руганью проходил куда-то мимо, должно быть, еще маленько пображничать. Впереди, покачиваясь со стороны на сторону и прижав правую ладонь к уху, что есть мочи заливался молодой малый в растерзанном кафтане...
Насилу выбрались рыбники. Но не отъехали они от трактира и ста саженей, как вдруг смолкли шумные клики. Тихо… Ярманка дремлет. Лишь издали от тех мест, где театры, трактиры и разные увеселительные заведения, доносятся глухие, нестройные звуки, или вдруг откуда-нибудь раздастся пьяный крик: «Караул!..» А ближе только и слышнá тоскливая
песня караульщика-татарина, что всю ночь напролет просидит на полу галереи возле хозяйской лавки с длинной дубиной в руках.
Летит косная, а на ближних и дальних судах перекликаются развалившиеся на палубах под солнопеком бурлаки, издалека доносятся то заунывные звуки родимой
песни, то удалой камаринский наигрыш вторной Сизовской гармоники.
Несется косная по тихому лону широкой реки, вода что зеркало, только и струится за рулем, только и пенится что веслами. Стих городской и ярманочный шум, настала тишь, в свежем прохладном воздухе не колыхнет. Петр Степаныч передал руль кормщику и перешел к носу лодки. Шепнул что-то песенникам, и тотчас залился переливчатыми, как бы дрожащими звуками кларнет, к нему пристал высокий тенор запевалы, песенники подхватили, и над широкой рекой раздалась громкая
песня...
— Шабаш! — крикнул Самоквасов. Не хотел он, чтоб песенники продолжали старинную
песню про то, как на лежавшее в степи тело белое прилетали три пташечки: родна матушка, сестра да молода вдова. Пущай, мол, подумает Авдотья Марковна, что про иное диво чудное в
песне пелося — пущай догадается да про себя хоть маленько подумает.
— Что не дал допеть? — спросил у Самоквасова Марко Данилыч. —
Песня годная.
Залилась веселая
песня...
Грянула живая, бойкая
песня...
Не догадываясь, что
песня поется по заказу Петра Степаныча, Веденеев еще больше смутился при первых словах ее. И украдкой не смеет взглянуть на Наталью Зиновьевну. А она, веселая, игривая, кивает сестре головкой и с детской простотой говорит...
— Говорят: «Сказка — складка, а
песня — быль», — усмехнулся, вслушавшись в Наташины слова, Марко Данилыч. — Пожалуй, скоро и в самом деле сбудется, про что в
песне поется. Так али нет, Татьяна Андревна?..
— То-то и есть, оттого вы так и говорите. А вот как огреют вас разика три, четыре, так не бойсь другую
песню запоете.
А певцы на косной дружно грянули громкую
песню, и далеко она разнеслась по сонной реке.
Одни жнеи
песни поют имениннику в честь, другие катаются с боку на бок по сжатому полю, а сами приговаривают: «Жнивка, жнивка, отдай мою силку на пест, на мешок, на колотило, на молотило да на новое веретено».
В самый день дожинок после обедни идут, бывало, с веселыми
песнями на широкий двор помещичий, высоко́ держа над головами именинный сноп.
Расходятся мирно и тихо по избам, и там в первый раз после лета вздувают огни. Теперь барские дожинные столы перевелись, но у зажиточных крестьян на Успеньев день наемным жнеям и жнецам ставят еще сытный обед с вином, с пивом и непременно с деженем, а после обеда где-нибудь за околицей до поздней ночи молодежь водит хороводы, либо, рассевшись по зеленому выгону, поет
песни и взапуски щелкает свежие, только что созревшие орехи.
По большим и малым городам, по фабричным и промысловым селеньям Вели́ка пречиста честно́ и светло празднуется, но там и в заводе нет ни дожинных столов, ни обрядных хороводов, зато к вечеру харчевни да кабаки полнехоньки, а где торжок либо ярманка, там от пьяной гульбы, от зычного крику и несвязных
песен — кто во что горазд — до полуночи гам и содом стоят, далеко́ разносясь по окрестностям. То праздничанье не русское.
Минул час обеда, и загремела музыка, по трактирам запели хоры московских песенников родные
песни; бешено заголосили и завизжали цыгане, на разные лады повели заморские
песни шведки, тирольки и разодетые в пух и прах арфистки, щедро рассыпая заманчивые улыбки каждому «гостю», особенно восточным человекам.
Вокруг самокатов чуть не с самой обедни раздаются роговая музыка, хриплые голоса подгулявших спозаранок певунов, нестройные звуки дешевых оркестров; пищат шарманки, дерут уши пронзительные звуки волынок, шум, крик, музыка,
песни, но веселья, задушевного веселья не видится.
По лону могучей реки, вместо унылых напевов про Лазаря, вместо удалых
песен про батьку атамана Стеньку Разина, вместо бурлацкого стона про дубинушку, слышится теперь лишь один несмолкаемый шум воды под колесами да резкие свистки пароходов.
Руки в боки, и лихая веселая
песня раздалась по долине.
Одни за другим пристают голоса, звучит
песня громче и громче, заглушая крикливую брань матерей.
Доподлинно знаю, что у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие в парчовых одеждах, много огней тогда горит у царицы, громкие
песни поют у нее, а она у гяуров даже руки целует.
Видит — дворец весь внутри освещен, из окон несутся звуки радостных
песен.
И видит: Звезда Хорасана, сродницы ее и рабыни все в светлых одеждах, с веселыми лицами, стоят перед гяуром, одетым в парчеву, какую-то громкую
песню поют.
Мерный шум колес, мерные всплески воды о стены парохода, мерные звуки дождя, бившего в окно каюты, звон стакана, оставленного на столе рядом с графином и от дрожанья парохода певшего свою нескончаемую унылую
песню, храп и носовой свист во всю сласть спавших по каютам и в общей зале пассажиров — все наводило на Меркулова тоску невыносимую.
За несколько минут перед тем дразнили и сердили его слышные издалека крики цыганской
песни и звуки роговой музыки.
Теперь и роговая музыка показалась приятной, даже чрезвычайно изящной, а
песни цыган просто восхитительными…
— Экая гадость! — отплюнувшись брезгливо и тряхнув седой головой, молвил Василий Петрович. — Сколько ноне у Макарья этих Иродиад расплодилось!.. Беда!.. Пообедать негде стало как следует, по-христиански, лба перед едой перекрестить невозможно… Ты с крестом да с молитвой, а эта треклятая нéжить с пляской да с
песнями срамными! Ровно в какой басурманской земле!
На пиры, на братчины, на свадьбы и на крестины не ходят,
песен не поют, ни на игрища, ни в хороводы, ни на другие деревенски гулянки ни за что на свете.
А по вечерам, особливо под праздники, сходятся они в келью, котора попросторней, и там сначала божественные книги читают, а потом зачнут петь свои фармазонские
песни.
И под те
песни скачут они и пляшут да вертятся по избе, оттого «вертячками» их и прозвали.
Не понимал смысла татарской
песни Флор Гаврилов, но от тоскливого, однозвучного напева ее стало ему еще тошней прежнего.
— А что, князь, не слыхать в самом деле, чтоб нынешней ярманкой дурманом кого-нибудь опоили да ограбили? — спросил он, когда татарин кончил
песню свою.
И, немного помолчав, снова завел
песню про какую-то Зюльму, тоже награжденную Аллахом и лицом краше полной луны, и рубиновыми щеками, и черными очами…
Этак совсем истоскуешься!» И только что кончил
песню татарин, опять стал расспрашивать его насчет «шалостей» на ярманке.
Сердито промолвив новое «иок» и схватив свой халат, он ушел на другое крыльцо и там завел новую
песню про какую-то иную красавицу.
«Хоть теперь она и не мирская девица, — думает он, — но, как любимица властной игуменьи, живет на всей своей воле, а надевши манатейку, уж нельзя ей будет по-прежнему скакать,
песни петь да проказничать…
И снова запела. Громче и громче раздавалась по перелеску ее печальная
песня...
Строго, сурово повсюду — ни вольной, как птица небесная,
песни, ни веселого задушевного говора, ни бойких, спорливых разговоров.