Неточные совпадения
При них записка Андреевой
руки: «Сии ананасы тамо родятся, где дров в изобилии; а у меня лесу
не занимать, потому и сей дряни довольно».
Был у него на
руках мешок с золотом,
не успел его передать Поташову, когда смерть застигла властного барина…
Рук не покладывали охотники, работáли на славу и, до верхов нагрузив сани богатой добычей, стали сбираться домой.
У Анисьи Терентьевны были еще два промысла; Ольге Панфиловне, как церковнице, они были
не с
руки.
Радостно блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее от Марка Данилыча,
не показалась бы она ему обидною. «Тому, дескать, рада, что хозяйство покидает и дом бросает Бог знает на чьи
руки».
— Сегодня ж изготовлю, — молвила Макрина и, простясь с Марком Данилычем, предовольная пошла в свою горницу. «Ладно дельцо обделалось, — думала она. — После выучки дом-от нам достанется. А он, золотая киса, домик хороший поставит, приберет на богатую
руку, всем разукрасит, души ведь
не чает он в дочке… Скажет матушка спасибо, поблагодарит меня за пользу святой обители».
Нет уж, я лучше все широкой
рукой справлю, — чего и
не надо, пусть будет надобно…
В семь лет злоречие кумушек стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте стало уж под сорок и прежняя красота сошла с лица, новые сплетки заводить даже благородной вдовице Ольге Панфиловне было
не с
руки, пожалуй, еще никто
не поверит, пожалуй, еще насмеется кто-нибудь в глаза вестовщице.
Там у Дуни были девицы-ровесницы, там умная, добрая, приветливая Марья Гавриловна, ласковая Манефа, инокини, белицы, все надышаться
не могли на Дунюшку, все на
руках ее носили.
— Говорила я, что сглазу, — разливая чай, сказала она. — Моя правда и вышла: вечор спрыснула ее да водицей с уголька умыла, и все как
рукой сняло… Вот Дунюшка теперь у нас и веселенькая и головка
не болит у ней.
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть
не к
руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем
не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как всего, что по Волге плывет,
не переймешь, так и торгов всех в одни
руки не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда будет хорошего?
Опять же рыбу, как ни посоли, всю съедят, товар на
руках не останется; серому человеку та только рыба и лакома, что хорошо доспела, маленько, значит, пованивает.
Расходилась толпа, что волна. Нет уйму. Ни брань, ни угрозы, ни уговоры Смолокурова
не в силах остановить расходившегося волненья. Но
не сробел, шагом
не попятился назад Марко Данилыч. Скрестив
руки на груди, гневен и грозен стоял он недвижно перед толпою.
— Ишь что еще вздумали! — гневно вскликнул приказчик. — Стану из-за такой малости я
руки марать!.. Пошел прочь!.. Говорят тебе,
не мешай.
Ровно все оглохли и с досадой отмахивались
рукою — отвяжись, мол,
не до тебя.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него
не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался.
Не поверишь, Зиновий Алексеич, как
не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется
руки сложивши сидеть. И то половины с
рук не сойдет.
В каку ямину ни попадете — на
руках, батюшка, вытащим, потому что от старой веры
не отшатываетесь.
— Вот и согрешим, — с довольством потирая
руки и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас
не уйдет; а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся.
Не то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там, брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..
Только что вышли гости, показался в передней Василий Фадеев. Разрядился он в длиннополую сибирку тонкого синего сукна, с мелкими борами назади, на шею повязал красный шелковый платок с голубыми разводами, вздел зеленые замшевые перчатки, в одной
руке пуховую шляпу держит, в другой «лепортицу». Ровно гусь, вытянул он из двери длинную шею свою, зорко, но робко поглядывая на хозяина, пока Марко Данилыч
не сказал ему...
По всякой торговле было удобно сделки в трактирах кончать, но хлебным торговцам это было
не с
руки.
Посмотреть на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева был кругленький: дела он вел на широкую
руку и ни разу
не давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван в пять баржéй стоял…
— Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору будет покончено. Тогда, хочешь
не хочешь, продавай по той цене, каку ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим… Какие цены ни установишь, поневоле тех будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под
рукой…
Веденеев
не сразу ответил. Промелькнула по лицу его легкая нерешительность, маленькая борьба. Но сдержался… Презрительно махнув
рукою, он молвил...
Насилу выбрались рыбники. Но
не отъехали они от трактира и ста саженей, как вдруг смолкли шумные клики. Тихо… Ярманка дремлет. Лишь издали от тех мест, где театры, трактиры и разные увеселительные заведения, доносятся глухие, нестройные звуки, или вдруг откуда-нибудь раздастся пьяный крик: «Караул!..» А ближе только и слышнá тоскливая песня караульщика-татарина, что всю ночь напролет просидит на полу галереи возле хозяйской лавки с длинной дубиной в
руках.
Ноне
не старые годы, народ стал плут плуто́м — каждый обойдет, что мертвой
рукой обведет, надует тебя, ровно козий мех.
Сами в Астрахани сидели, ровно ни в чем
не бывало, медали, кресты, чины за усердие к общей пользе да за пожертвования получали, а, отправляя пятаки к кизильбашам, нагревали свои
руки вокруг русской казны.
Самых отчаянных, самых отважных сорванцов, каким жизнь копейка, а спина и полушки
не стоит, набирали они на астраханских пристанях да по рыбным ватагам, ихними
руками и жар загребали.
На
руках носили все Алексея Степаныча,
не знали, чем угодить, чем почет воздать ему…
Ни сам он, ни Татьяна Андревна
не знали, какие книги пригодны и какие дочерям в
руки брать
не годится, потому и спрашивали старичка учителя и других знающих людей, какие надо покупать книги.
—
Не могу признать, — пристально глядя на гостя и слегка разводя
руками, молвила Татьяна Андревна.
— Микитушка! — радостно вскликнула Татьяна Андревна. — Родной ты мой!.. Да как же ты вырос, голубчик, каким молодцом стал!.. Я ведь тебя еще махоньким видала, вот этаким, — прибавила она, подняв
руку над полом
не больше аршина. — Ни за что бы
не узнать!.. Ах ты, Микитушка, Микитушка!
Рукам воли
не давал, но подначальные говаривали: «
Не в пример бы легче было, ежели бы хозяин за всяко просто в ус да в рыло…
Вырос Микитушка на
руках двух нянек, безответных старушек; за душевный подвиг они себе поставили претерпеть все невзгоды и ругательства хозяина ради «маленького птенчика, ради сироты, ни в чем
не повинного».
А у молодого в
руках все спорится да я́глится,
не то, что у нас, стариков.
Багрецом белоснежное нежное личико Дуни подернулось, когда вскинула она глазами на пышущего здоровьем, отвагой и весельем, опершись в бок левой
рукой стоявшего перед ней со стаканом Самоквасова. Хочет что-то сказать и
не может.
Дрожащей
рукой взялась Дуня за стакан и чуть
не расплескала его. Едва переводя от волнения дух, опустила она подернутые непрошеной слезою глаза.
Каждый раз, когда ловец снимал задетую за бок стерлядку, громко они с радости вскрикивали, брали рыбину в
руки, любуясь ею, пока
не попадал крюк с новой стерлядкой.
— Что ж из того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по
рукам, да боюсь, после бы от Меркулова
не было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
Хоть
не то, что убыток, а разве
не все едино, что почти держать в
руках такие деньги, а в карман их
не положить.
И потихоньку,
не услыхала бы Дарья Сергевна, стала она на молитву. Умною молитвою молилась,
не уставной. В одной сорочке, озаренная дрожавшим светом догоравшей лампады, держа в
руках заветное колечко, долго лежала она ниц перед святыней. С горячими, из глубины непорочной души идущими слезами долго молилась она, сотворил бы Господь над нею волю свою, указал бы ей, след ли ей полюбить всем сердцем и всею душою раба Божия Петра и найдет ли она счастье в том человеке.
Кончив молитву, стала Дуня середь горницы и судорожно закрыла лицо
руками. Отдернула их — душа спокойна, сердце
не мутится, так ей хорошо, так радостно и отрадно.
Дающих
рука не оскудела, но просящих стало меньше, чем у Старого Макарья.
Не плетутся теперь на ярманку по пыльным дорогам певучие артели слепцов и калик перехожих,
не плывут по Волге Христовы корабельщики,
не сидят на мостах с деревянными чашками в
руках слепые и увечные,
не поют они про Асафа царевича, — зато голосистых немок что, цыганок, шарманщиков!
Не расхаживают, как бывало на Желтых песках, по торговым рядам вереницы нищей братии и толпы сборщиков на церковное строенье, но оттого
не оскудела
рука сердобольных гостей макарьевских…
— К Жжениным заходил Сеня прощаться, а я заторопился, — нисколько
не смущаясь, сказал Самоквасов. — От вас повернул было я к Жжениной обители, а Сеня навстречу, я его в тележку да и айда-пошел! Мы так завсегда… На живую
руку.
Вот сидит он в мрачном раздумье, склонясь над столом, в светелке Манефы. Тихо, безмолвно, беззвучно. Двери настежь, и с ясным радостным смехом птичкой влетела она. Шаловлива, игрива, как рыбка, быстро она подбежала, обвила его шею
руками, осияла очами, полными ясных лучей, и уста их слились. Сам
не помня себя, вскочил он, но, как сон, как виденье, исчезла она.
Молчит Зиновий Алексеич. «
Не по
рукам ли?» — думает. Но нет.
— Что с тобой, что с тобой, Наташенька? — всплеснув
руками, вполголоса, чтоб гостю
не было слышно, спрашивала Татьяна Андревна.
Встречаясь со знакомыми, Доронин под
рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы у него дела торговые. Кто ни знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались как о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого
не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.