Неточные совпадения
Земли
да желтá песку в блюда накладали, наклавши
пошли и белому царю поднесли.
Капитан-исправник случился тут, говорит он французам: «Правда ваша, много народу у нас на войну ушло,
да эта беда еще не великая, медведéй полки на французов
пошлем».
Не
пошло муромцам во прок царско жалованье — по лесам возле Оки разбойники хозяйничали: с заряженными ружьями приходилось дудки копать, завод рвами окапывать, по валам пищали
да пушки расставлять…
Рядом с тем домом поставил Марко Данилыч обширные прядильни, и скоро смолокуровские канаты
да рыболовные снасти в большую
славу вошли и в Астрахани, и на Азовском поморье.
— Я ведь, Сергевнушка, спро́ста молвила, — облокотясь на угол стола и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом. — От меня, мать моя,
слава Богу, сплеток никаких не выходит… Смерть не люблю пустяков говорить… так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи
да иной раз, сударыня моя, маленько и остеречься.
Плюнула я на нее, матушка,
да и прочь
пошла…
Дуня, как все дети, с большой охотой, даже с самодовольством принялась за ученье, но скоро соскучилась, охота у ней отпала, и никак не могла она отличить буки от веди. Сидевшая рядом Анисья Терентьевна сильно хмурилась. Так и подмывало ее прикрикнуть на ребенка по-своему, рассказать ей про турлы-мурлы,
да не посмела. А Марко Данилыч, видя, что мысли у дочки вразброд
пошли, отодвинул азбуку и, ласково погладив Дуню по головке, сказал...
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и, была б ее воля, не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал,
да и нельзя было
идти наперекор обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому, как сметана ко щам, как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные
да тороватые, гостят у них подолгу.
— Что ты, сударыня?.. — с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна. — Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, что кашу
да полтину мастерицам родители
посылали… От сторонних книжных дач не положено брать. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести — все бы видели
да знали, что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и не ведаешь!.. Ладно ли так? А?
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть,
да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то не знаю к кому.
— Напрасно так говорите, — покачивая головой, сказал Смолокуров. — По нонешнему времени эта коммерция самая прибыльная — цены, что ни год, все выше
да выше, особливо на икру. За границу, слышь, много ее
пошло, потому и дорожает.
Первое дело судак,
да еще вот бешенка
пошла теперь в ход.
— С порядочным, — кивнув вбок головой, слегка наморщив верхнюю губу, сказал Смолокуров. — По тамошним местам он будет из первых. До Сапожниковых далеко, а деньги тоже водятся. Это как-то они, человек с десяток, складчи́ну было сделали
да на складочны деньги стеариновый завод завели. Не
пошло. Одни только пустые затеи. Другие-то, что с Зиновьем Алексеичем в до́лях были, хошь кошель через плечо вешай, а он ничего, ровно блоха его укусила.
— Солнцо́в мало! — передразнил его Смолокуров. — Знаю я, какие дожди-то
шли!.. Лень! Вот что! Гуляли, пьянствовали! Вам бы все кой-как
да как-нибудь! Раченья до хозяйского добра нет. Вот что!
Но разбойники по местам не
пошли, толпа росла, и вскоре почти вся палуба покрылась рабочими. Гомон поднялся страшный. По всему каравану рабочие других хозяев выбегали на палубы смотреть
да слушать, что деется на смолокуровских баржах. Плывшие мимо избылецкие лодки с малиной и смородиной остановились на речном стрежне, а сидевшие в них бабы с любопытством смотрели на шумевших рабочих.
— Василий Фадеич, пиши нас по именам,
да деньги сейчас подавай — мы тотчас же
пошли по приказу хозяйскому.
— Полно-ка пустое-то городить, — молвил он, маленько помолчав. — Ну что у тебя за сапоги? Стоит ли из-за них грех на душу брать?.. Нет уж, брательник, неча делать, готовь спину под линьки
да посиди потом недельки с две в кутузке. Что станешь делать?.. Такой уж грех приключился… А он тебя беспременно заводчиком выставит… Пожалуй еще, вспороть-то тебя вспорют
да на придачу по этапу на родину
пошлют. Со всякими тогда, братец, острогами дорогой-то сознакомишься.
— Брательники просили, ты-де всех речистей, потому-де самому ты и зачинай. С общего, значит, совета всей артели мы с Карпом
да с Софронкой
пошли. Что ж, ведь я, кажись, говорил с ним по-хорошему?
—
Да как же я по ярманке-то без шапки
пойду? Там казаки по улицам так и шныряют, — пожалуй, как раз заподозрят в чем
да стащут меня…
А то
пошла бы переборка рабочих
да дознались бы, что на баржах больше шестидесяти человек беспаспортных, может, из Сибири беглых
да из полков, — тогда бы дешево-то, пожалуй, и не разделались.
— Полноте-ка, ребята, чепуху-то нести, — молвил, отходя от них, приказчик. —
Да и некогда мне с вами растабарывать, лепортицу велел сготовить, кто сколько денег из вас перебрал, а я грехом проспал маленько…
Пойти сготовить поскорее, не то приедет с водяным — разлютуется.
Досадно,
да нечего делать:
иди с чем пришел.
—
Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, — продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленем не займовался, опричь рыбы никогда ничего не лавливал. И бешенку на жир не топил, «грешно, говорил, таку погань в народ пускать, для того что вкушать ее не показано…». Сынок-от не в батюшку
пошел. В тюленя́ весь капитал засадить… Умно, неча сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он так
пойдет, так, едучи в лодке, пуще, чем в бане, угорит.
Все бы, кажется, было приспособлено к потребностям торговцев, обо всем подумали, ни о чем не забыли, но, к изумленью строителя, купцы в Главный дом не
пошли, а облюбовали себе трактиры, памятуя пословицу, что еще у Старого Макарья на Желтых Песках сложилась: «Съездить к Макарью — два дела сделать: поторговать
да покуликать».
— Всей рыбы не переешь, — решил Орошин. — Осетрины
да селянку… Так уж и быть — тебя ради, Митенька, судак куда ни
шел. Пожуем и судака… А леща, ну его к Богу — костлив больно… Еще коим грехом
да подавишься.
Нам трактиры надоели,
Много денежек поели —
Пойдем в белую харчевню
Да воспомним про деревню,
Наше ро́дное село!
Вся мелкая торговля там на персидские
да на бухарские товары
пошла.
И как только заслышал, что в Питере сведали, куда пятаки
да гривны
идут, сразу зашабашил, не поставив во грех надуть благочестивого грека.
— Ох, чадо, чадо! Что мне с тобой делать-то? — вздохнул беглый поп, покачивая головой и умильно глядя на Федора Меркулыча. — Началить тебя — не послушаешь, усовестить — ухом не поведешь, от Писания святых отец сказать тебе — слушать не захочешь, плюнешь
да прочь
пойдешь… Что мне с тобой делать-то, старче Божий?
— Ах, Федор Меркулыч, Федор Меркулыч!.. — покачивая головой, сказал на это поп. —
Да ведь ей только что семнадцатый годок
пошел, а тебе ведь седьмой десяток в доходе. Какая ж она тебе пара?.. Ведь она перед тобой цыпленок.
—
Да хоть сегодня же, только что жар свали́т, — сказал Смолокуров. — Сейчас
пошлю, сготовили бы косную, а мало — так две.
— Ничего, всей рыбы в Оке не выловишь. С нас и этой довольно, — молвил Петр Степаныч. — А вот что, мо́лодцы. Про вас, про здешних ловцов, по всему нашему царству
идет слава, что супротив вас ухи никому не сварить. Состряпайте-ка нам получше ушицу. Лучку, перчику мы с собой захватили, взяли было мы и кастрюли,
да мне сказывали, что из вашего котелка уха в тысячу раз вкуснее выходит. Так уж вы постарайтесь! Всю мелкоту вали на привар. Жаль, что ершей-то больно немного поймали.
Как же не досадовать, как не проклинать друга-приятеля, что
пошел было на удочку,
да вильнул хвостом.
— Ох уж эти мне затеи! — говорила она. — Ох уж эти выдумщики! Статочно ль дело по ночам в лодке кататься! Теперь и в поле-то опасно, для того что росистые ночи
пошли, а они вдруг на воду… Разум-от где?.. Не диви молодым, пожилые-то что? Вода ведь теперь холодна, давно уж олень копытом в ней ступил. Долго ль себя остудить
да нажить лихоманку. Гляди-ка, какая стала — в лице ни кровинки. Самовар поскорее поставлю, липового цвету заварю. Напейся на ночь-то.
Плывут, бывало, нищие по Волге, плывут, громогласно распевая про Алексея Божия человека, про Страшный суд и про то, как «жили
да были два братца родные, два братца, два Лазаря; одна матушка их породила,
да не одно счастье Господь им
послал».
Деньгами подавали редко, но иной раз какой-нибудь богатей раскошелится и
пошлет на Христов корабль ставешок медных грошей
да копеек, молили бы Бога о спасенье души его.
Вот здесь в городу и много стройки
идет,
да кто повезет сюда за сотню без малого верст?
—
Пойдем вместе, — молвила ей Таисея. — И я собиралась поклониться Марку Данилычу,
да не знаю, где отыскать его.
Пошли они на Нижний базар. По дороге купили по душистой дыне
да по десятку румяных персиков на поклон Дунюшке, опричь поясков, шитой шелками покрышки на стол и других скитских рукоделий. Опытная в обительском хозяйстве Таифа знала, что скупой сам по себе Марко Данилыч за всякую ласку дочери не пожалеет ничего. Добрались они, наконец, до его квартиры.
— Обе здесь со мной, — отвечал Смолокуров. — Чуточку их не захватили, в гости
пошли ненадолго. С женой
да дочерьми приехал сюда приятель мой Доронин, Зиновéй Алексеич, хлебом торгует.
К вам, пишут, мы по духовному делу посланника
послали, а вы его сосватали
да женили…
—
Слава Богу, поколь Господь грехам терпит, — молвила Таисея и тотчас же попрекнула Петра Степаныча: — А вы тогда на неделю от нас поехали
да так и не бывали.
— К Жжениным заходил Сеня прощаться, а я заторопился, — нисколько не смущаясь, сказал Самоквасов. — От вас повернул было я к Жжениной обители, а Сеня навстречу, я его в тележку
да и айда-пошел! Мы так завсегда… На живую руку.
И чем дальше
шло время, тем больше разбирал нетерпеж Марка Данилыча, расходилось, наконец, сердце его полымем,
да сорвать-то его, как нарочно, нé на ком, никто под глаза не подвертывался.
Самому бы
идти к другу-приятелю,
да то вспало на ум, что, ежели станет он спешить чересчур, Доронин, пожалуй, подумает: нет ли тут какого подвоха.
—
Да воскреснет Бог и разыдутся врази его! Крест — святым
слава и победа, крест — бесам язва, а рабе Божией, девице Наталии, помощь и утверждение!
— Покуда так себе, — отвечал Дмитрий Петрович. —
Да ведь теперь еще нет настоящих цен, у нас развязка всегда под конец ярманки бывает. Через неделю дела
пойдут бойчее.
— На Верх
посылай, а не то мы сейчас же котомки на плечи
да айда по домам, — горланила буйная артель.
— За паузками
посылать мое дело. Вам меня не учить стать, — строго молвил бурлакам Меркулов. — Ваше дело работать — ну и работай, буянить не сметь. Здесь ведь город, суд
да расправу тотчас найду.