Неточные совпадения
И в самом деле, в продолжение трех-четырех лет ее похождений по Европе, одни, очарованные красотой ее, входят из угождения красавице в неоплатные долги и попадают за то в тюрьму,
другие, принадлежа к хорошим фамилиям, поступают к ней в услужение; сорокалетний
князь Римской империи хочет на ней жениться, вопреки всем политическим расчетам, и хотя узнает об ее неверности, однако же намеревается бросить германские свои владения и бежать с прекрасною очаровательницей в Персию.
Нелепость этой сказки, имеющей следы польского происхождения, была бы очевидна для всякого русского, знающего, что никаких
князей Владимирских с XIV столетия не бывало, но во Франции, где об России, ее истории и внутренней жизни знали не больше, как о каком-нибудь персидском или
другом азиатском государстве, слухи о Владимирской принцессе не могли казаться нелепыми, особенно если их поддерживали если не сам польский посланник, Михаил Огинский, то такие польские знаменитости, как, например, княгиня Сангушко.
Де-Бур уговорил Понсе на отсрочку уплаты денег, а
другому кредитору, Макке,
князь пожаловал орден, за что и тот согласился на отсрочку.
Отдалив таким образом от себя прежних фаворитов, принцесса или султанша поставила себя в такое положение, что обвороженному ее прелестями
князю Лимбургу, на первое, по крайней мере, время, вовсе были неизвестны похождения ее в Генте, Лондоне и Париже, и ничто не могло навести его на мысль, что обворожительная султанша, несмотря на свою молодость, уже несколько раз переходила из объятий одного обожателя в объятия
другого.
С первого же свидания с Алиной он был очарован ею и, кажется, хотел сделаться соперником своего
друга, по крайней мере, стал делать ей подарки, присылать ноты, но Алина, имея уже особые виды на ослепленного
князя Лимбурга, была с Горштейном любезна, кокетничала с ним, но не допускала его до более интимных отношений.
Алина писала, в свою очередь,
князю Лимбургу о дошедших до нее слухах, что его хотят женить на
другой, уверяла, что ей также сделано блестящее предложение и что поэтому она освобождает его от данного слова и предлагает разойтись, тем более что нельзя же ей выходить замуж до признания прав ее русским правительством и до получения документов о ее рождении, а этого нельзя получить раньше окончания все еще продолжавшейся войны России с Турцией.
В
другом письме она писала, что решилась окончательно уволить из службы своей и Шенка и де-Марина и предоставить все имущество свое в распоряжение
князя.
Подлинного письма к
князю Голицыну посылаемо, конечно, не было, но черновое нужно было послать к
князю Лимбургскому, чтоб уверить Горнштейна и
других его советников в действительности происхождения Алины от Владимирского княжеского дома.
Через несколько времени он уведомил своего
друга, что весь рассказ о русском опекуне Алины
князе Голицыне — чистая ложь.
Обстоятельства
князя в то время (осенью 1773 года) находились в неблистательном положении: в Стирум приехал императорский фискал для наложения на это графство запрещения за долги, и хотя Горнштейн успел уладить это дело, но финансовые обстоятельства
друга его все более и более запутывались.
Наконец, удалив де-Марина и всех прежних
друзей, принцесса стала заботиться и об удалении самого
князя Лимбургского.
Слух об этом распространился и по
другим местам;
князь Лимбургский был очень рад такой новости, надеясь, что она склонит его родственников к согласию на брак, которому они сильно противились.
По-видимому, эта переписка была между ними предварительно условлена, чтобы показывать ее родственникам
князя и
другим лицам, в случае каких-либо сомнений с их стороны или недобрых толков о принцессе и ее поездке с Радзивилом, когда она огласится.
Горнштейн был крайне удивлен, получив чрез несколько дней два письма: одно от
князя с просьбой передать присланное письмо «ее императорскому высочеству принцессе Елизавете Всероссийской», а
другое от нее, с «просьбой доставить приложенное письмо к ее супругу».
До сих пор он не придавал особенного значения слухам и разговорам о царственном происхождении любовницы своего
друга, но теперь увидел, что сам
князь признает ее за дочь императрицы Елизаветы.
Ему, главному министру одного из германских курфирстов, неловко было передавать такие письма: они могли навлечь немало хлопот его государю; с
другой стороны, Горнштейн мог заключить, что брак
князя Лимбурга, против которого он так усердно действовал, совершился…
На третий день по приезде принцессы
князь Карл Радзивил сделал ей пышный официальный визит, в сопровождении блестящей свиты, и представил бывших с ним знатных поляков: своего дядю,
князя Радзивила, графа Потоцкого, стоявшего во главе польской генеральной конфедерации, графа Пржездецкого, старосту Пинского, Чарномского, одного из деятельнейших членов генеральной конфедерации, и многих
других.
С одной стороны шах, с
другой —
князь Разумовский под именем Пугачева тайными путями успели наконец привлечь все население соседних с Персией и
других восточных областей России на ее сторону.
Пользуясь их отсутствием, противники их, граф Никита Иванович Панин, Захар Григорьевич Чернышев,
князь Федор Сергеевич Барятинский и
другие, успели найти соперника Григорию Орлову в лице молодого конногвардейского офицера, Александра Семеновича Васильчикова.
«Впрочем, я готов допустить, — поспешил оговориться
князь, — что и в низших слоях общества можно встретить людей, заслуживающих уважения, и так как избранный вашим сердцем едва ли имеет доказательства на дворянское происхождение, нужные для пожалования его большим крестом ордена «de J’Ancienne Noblesse», то я намерен дать ему
другой орден, освободив его от платежа установленной пошлины в 300 червонцев.
Казалось бы, сватовство
князя, о котором говорилось в этих письмах, не имело никакого отношения до притязаний ее на императорскую корону, но у нее умысел
другой тут был, как увидим впоследствии.
Упомянув о ссылке своей в Сибирь, об отравлении ядом, о воспитании, полученном при персидском дворе, о предложении, сделанном шахом, она говорит о поездке своей в Европу и о решимости, по совету
друзей, ехать в Константинополь и там искать покровительства у султана, для чего она и соединилась с
князем Радзивилом в Венеции.
По запечатании всех моих донесений вашему императорскому величеству, получил я известие от посланного мною офицера для разведывания о самозванке, что оная больше не находится в Рагузах, и многие обстоятельства уверили его, что оная поехала вместе с
князем Радзивилом в Венецию; и он, нимало не мешкая, поехал за ними вслед, но, по приезде его в Венецию, нашел только одного Радзивила, а она туда и не приезжала; и об нем розно говорят: одни, будто он намерен ехать во Францию, а
другие уверяют, что он возвращается в отечество.
Из всего хода следственного дела видно, что
князя Радзивила и
других поляков старались беречь, а всю тяжесть вины сложить на голову одной «всклепавшей на себя имя».
Год спустя, в 1764 году, когда мне было одиннадцать лет,
друг персиянина Гамета,
князь Гали, перевез меня в Испагань, где я получила блистательное образование под руководством француза Жана Фурнье.
— Да, мне говорил это в детстве моем
князь Гали, говорили и
другие, но никто не побуждал меня выдавать себя за русскую великую княжну, и я никогда, ни одного раза не утверждала, что я дочь императрицы.
Правда, иногда в разговорах с
князем Лимбургом, с
князем Радзивилом и
другими знатными особами, которым я рассказывала о странных обстоятельствах моего детства, они говорили мне, что напрасно я скрываю свое происхождение, что им наверное известно, что я рождена русскою императрицей.
Получив эти бумаги и прочитав их, стала я соображать и воспоминания моего детства, и старания
друзей укрыть меня вне пределов России, и слышанное мною впоследствии от
князя Гали, в Париже от разных знатных особ, в Италии от французских офицеров и от
князя Радзивила относительно моего происхождения от русской императрицы.
Мая 31-го фельдмаршал
князь Голицын послал показание пленницы к императрице и в донесении своем упомянул, что она стоит на одном: «сама себя великою княжной не называла; это выдумки
других», и сказала это очень смело, даже и в то время, когда ей указано на противоречащее тому показание Доманского.
На
другой день по отправлении донесения к императрице, то есть 1 июня,
князь Голицын получил от пленницы письмо. Она писала, что нисколько не чувствует себя виновною против России и против государыни императрицы, иначе не поехала бы с графом Орловым на русский корабль, зная, что на палубе его она будет находиться в совершенной власти русских.
На
другой день
князь Голицын сам отправился к ней. Он увещевал пленницу рассказать всю правду, подавал ей надежду на помилование, если она раскроет все без утайки и искренно раскается в преступных против императрицы замыслах. Она не отказалась ни от одного из данных прежде показаний и ни одного слова к ним не прибавила. Больше всего допытывался у ней фельдмаршал, от кого получила она копии с духовных завещаний Петра I, Екатерины I и Елизаветы Петровны.
Хотя меня и заточили в крепость, но это еще можно поправить: объявите, что меня ошибкой приняли за
другую женщину, и дайте мне возможность спокойно воротиться в Оберштейн к моему жениху, имперскому
князю Лимбургу».
Можно догадываться, что императрица, хотя и поручившая
князю Голицыну обратить особенное внимание, не принадлежит ли пленница к польской национальности, приказала ограничиться допросами одной самозванки, когда убедилась, что если отыскивать польскую руку, выпустившую на политическую сцену мнимую дочь императрицы Елизаветы Петровны, то придется привлечь к делу и Радзивилов, и Огинского, и Сангушко, и
других польских магнатов, смирившихся пред нею и поладивших с королем Станиславом Августом.
Князь Голицын старался убедить ее, что одно из писем к султану очевидно писано до заключения им мира с Россией, а
другое после, и оттого нельзя утверждать, чтоб оба были присланы к ней одновременно, в одном конверте.
Князь Голицын на
другой день показывал написанные пленницей арабские и персидские фразы «сведущим людям».
Обращаясь к
князю Голицыну, пленница горячо умоляла его о ходатайстве пред императрицей, просила освобождения, обещая за то вечную признательность свою и благодарность многочисленных
друзей ее, принадлежавших к числу знатных людей.
В
другом письме (от 26 июля) генерал-прокурор сообщил
князю Голицыну, что английский посланник уверял императрицу, что «всклепавшая на себя имя» есть дочь пражского трактирщика, и потому советовал послать к ней протестантского пастора, которому, может быть, удастся выведать истину.
Когда священник был отыскан,
князь Голицын получил новое письмо от генерал-прокурора, от 26 июля (таким образом, три дня сряду писались из Москвы одно за
другим повеления о пленнице).
К письму приложено было
другое, к императрице. Пленница умоляла Екатерину о помиловании и жаловалась на суровое с нею обращение, особенно на присутствие около ее постели солдат даже ночью. «Такое обхождение со мной заставляет содрогаться женскую натуру, — писала она. — На коленях умоляю ваше императорское величество, чтобы вы сами изволили прочесть записку, поданную мною
князю Голицыну, и убедились в моей невинности».
Известно, что с самого начала своего царствования Екатерина заботилась о привлечении в Россию поселенцев из Западной Европы, учредила особую «канцелярию опекунства иностранных», председателем которой назначила
князя Григория Орлова, ассигновала большие суммы для переселения немцев на берега Волги, дала им огромные участки превосходной земли, избавила их от платежа податей и от выполнения рекрутской и
других повинностей.
Не верила ли она обещанию
князя Голицына, не решалась ли возвратиться к
друзьям после окончательно скомпрометировавшей ее истории, после беременности, которая не могла остаться в тайне, опасалась ли, что они отвернутся от сидевшей в крепости самозванки, близость ли смерти, которую она уже чувствовала, удерживали ее воспользоваться предлагаемою свободой?..
Духовник спросил о сообщниках, о том, откуда у нее появились духовные завещания Петра I, Екатерины I и Елизаветы Петровны, возмутительный манифест к русской эскадре, письма к султану и
другие документы, о которых священник предварительно узнал от
князя Голицына.
На
другой день (3 декабря)
князь Голицын доносил императрице, что и посредством самой исповеди не удалось исторгнуть полного признания от умирающей самозванки.
Долго ли тосковал по очаровательной Алине искренно любивший ее
князь Филипп Лимбург, вспоминали ли о ней
другие ее обожатели — не знаем. Но кредиторы денег не получили.
И граф Орлов, и фельдмаршал
князь Голицын, и все
другие полагали, как видно, что они принадлежат самой пленнице, и напрасно добивались от нее признания относительно их.