Неточные совпадения
—
Тем и лучше, что хорошего отца дочери, — сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с
теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
Бросила горшки свои Фекла;
села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у отца с матерью на мысли
того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
— Да помереть мне, с места не вставши, коли такого дельца я не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А ты, Настенька, как Алешка придет к тебе, — прибавила она,
садясь на кровать возле Насти, — говори с ним умненько да хорошенько, парня не запугивай… Смотри, не обидь его… И без
того чуть жив ходит.
То к окну подойдет,
то в светлицу сходит,
то на кресло
сядет; и все так порывисто, как бы со злом каким.
Годов тридцать
тому назад какой-то кантауровец [Кантаурово —
село на реке Линде, за Волгой, верстах в двадцати от Нижнего Новгорода, один из центров валеночного промысла.
Тем же путем в Царьград мы пошли, там на корабли
сели и поехали по Белому морю [Архипелаг.], держа путь ко святому граду Иерусалиму.
— Зачем в штанах, Аксинья Захаровна? — отвечал Михайло Данилыч, удивленный словами будущей тещи. — Платье для
того особое шьют, длинное, с хвостом аршина на два. А на коней боком
садятся.
В это время Настя взглянула на входившего Алексея и улыбнулась ему светлой, ясной улыбкой. Не заметил он
того — вошел мрачный,
сел задумчивый. Видно, крепкая дума сидит в голове.
Те отскочили и
сели подальше, щелкая зубами и огрызаясь.
Хитрит, окаянная, обмануть, обвести хочется ей человека —
села в
тот чудный цветок спрятать гусиные свои ноги с черными перепонками.
Не внимал уговорам Патап Максимыч, ругани его конца не виделось. До
того дошло, что он, харкнув на ворота и обозвав весь монастырь нехорошими словами, хотел
садиться в сани, чтоб ехать назад, но в это время забрякали ключами и продрогших путников впустили в монастырскую ограду. Там встретили их четверо монахов с фонарями.
— То-то, дева, — вздохнув, сказала мать Виринея и,
сев на скамью, склонила щеку на руку.
—
Садись. Нечего кланяться-то, — молвил хозяин. — Вижу, парень ты смирный, умный, руки золотые. Для
того самого доверие и показываю… Понимай ты это и чувствуй, потому что я как есть по любви… Это ты должон чувствовать… Должон ли?.. А?..
Покойнице, мнится мне, не по себе что-то было:
то развеселая по горницам бегает, песни поет, суетится, ехать торопится,
то ровно варом ее обдаст, помутится вся из лица,
сядет у окна грустная такая, печальная…
Весенние гулянки по
селам и деревням зачинаются с качелей Святой недели и с радуницких хороводов. Они тянутся вплоть до Петрова розговенья. На
тех гулянках водят хороводы обрядные, поют песни заветные —
то останки старинных праздников, что справляли наши предки во славу своих развеселых богов.
Тот указал ему на молодого человека, по-видимому, из татинцовских лоцманóв [Татинец —
село на Волге близ устья Керженца.
К
тому ж незадолго перед
тем пол-Городца выгорело, и не нашлось в самом
селе Карпушке приемных родителей.
Напившись чаю, за столы
садились. В бывшей Настиной светлице
села Манефа с соборными старицами, плачея Устинья Клещиха с вопленницами да еще кое-кто из певчих девиц, в
том числе, по приказу игуменьи, новая ее наперсница Устинья Московка. Мирские гости расселись за столы, расставленные по передним горницам. Там рыбными яствами угощал их Патап Максимыч, а в Настиной светлице
села с постниками Аксинья Захаровна и угощала их уставны́м сухояденьем.
И кляла же
тот обед Устинья Московка. Первое дело: свежей рыбки хотелось покушать ей, а главное, Василий Борисыч там
сел, да там же и Прасковья Патаповна. Подметив на кладбище, как поглядывал на нее Василий Борисыч, дала Устинья волю пылкому, ревнивому сердцу… Если б можно было, взяла бы да и съела девичьего подлипалу… Горячая девка была!..
Хизнула шляпа, остались сапоги с валенками, и
те Кинешма с Решмой перебивают, а за Кинешмой да Решмой калязинцы [Город и большое
село на Волге в Костромской губернии.
Обедать
сели.
То был последний обед сорочин.
Не
то про Егориху по
селам и деревням говорили.
— Сказывала я тебе, матушка, что не знаю, и теперь
та же речь, что не знаю… Через два дня
тот гость опять приезжал, лошади с ним, тройка и тарантас, туда сами
сели, Танюшу с собой посадили, а имение сложили на подводы. На пяти подводах повезли, матушка.
И
то озеро по имени старорусского бога Светлым Яром зовется [Нижегородской губернии (на самой границе с Костромской) Макарьевского уезда, близ
села Люнды (Владимирское тож).
Когда начиналась обитель Манефина, там на извод братчины-петровщины на Петров день годовой праздник уставили. С
той поры каждый год на этот день много сходилось в обитель званых гостей и незваных богомольцев. Не одни старообрядцы на
том празднике бывали, много приходило и церковников. Матери не спрашивали, кто да откуда, а
садись и кушай. И люб показался
тот обычай деревенскому люду…
— Садись-ка, Василий Борисыч, да слушай, — сказал Патап Максимыч, когда
тот, помолясь Богу и отдав каждому из сидевших по особому поклону, молча подсел к самовару.
— Опять я к тебе с прежними советами, с
теми же просьбами, — начала Манефа,
садясь возле Фленушки. — Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество. Успокоилась бы я на последних днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство, и все бы тогда было твое… Вспомнить не могу, как ты после меня в белицах останешься — обидят тебя, в нуждах, в недостатках станешь век доживать беззащитною… Послушайся меня, Фленушка, ради самого Создателя, послушайся…
Ни о чем не думая, ни о чем не помышляя, сам после не помнил, как сошел Василий Борисыч с игуменьина крыльца. Тихонько, чуть слышно, останавливаясь на каждом шагу, прошел он к часовне и
сел на широких ступенях паперти. Все уже спало в обители, лишь в работницкой избе на конном дворе светился огонек да в келейных стаях там и сям мерцали лампадки.
То обительские трудники, убрав коней и задав им корму, сидели за ужином, да благочестивые матери, стоя перед иконами, справляли келейное правило.
Во все время разговора Манефы с Фленушкой Параша молчала, но с необычной ей живостью поглядывала
то на
ту,
то на другую. Марьюшка сидела, опустя глаза и скромно перебирая руками передник. Потом
села у растворенного окна, высунулась в него дó пояса и лукаво сама с собой усмехалась, слушая обманные речи Фленушки.
Сели. Речи нейдут на уста ни
тому, ни другой. Помолчав, Чапурин сказал...
— Ты что?.. — вскочив со скамьи и быстро подняв голову, вскликнул Патап Максимыч. — Думаешь, вот, дескать, какой кряж свалился?.. От векселя думаешь?.. Не помышляй
того, Сергей Андреич… Эх, друг мой сердечный, — промолвил он грустно, опуская голову и опять
садясь на скамейку. — Как Волги шапкой не вычерпаешь, так и слез моих уговорами не высушишь!.. Один бы уж, что ли, конец — смерть бы, что ли, Господь послал!..
— Нет еще, родной, не
село в
ту пору, выше дерева стояло, — хныкая, ответила ему Никанора.
Ужинать
садиться хотели, как сам Патап Максимыч подъехал. Очень удивился он, застав жену дома, да еще с дорогими гостями, а
то было он, исправив в Осиповке кой-какие дела, думал поутру ехать в Комаров, а оттуда с дочерью в Вихорево за Аксиньей Захаровной.
Больше часа прошло до
тех пор, как маленько он успокоился. Встал с кровати и, шатаясь, как после болезни, добрел до окна, растворил его и жадно стал глотать свежий воздух. Кум Иван Григорьич рядом с ним
сел и молчал.