Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на
тот свет в лапотках…
Кто знаком только с нашими степными да черноземными деревнями, в голову
тому не придет, как чисто, опрятно
живут заволжане.
По краям дома пристроены светелки. Там хозяйские дочери
проживали, молодые девушки. В передней половине горница хозяина была, в задней моленная с иконостасом в три тя́бла. Канонница с Керженца при
той моленной
жила, по родителям «негасимую» читала. Внизу стряпущая, подклет да покои работников да работниц.
Да, кроме
того, во время отлучек из дому по чужим местам
жить в раскольничьих домах бывало ему привольней и спокойней.
— Не беспокойся, матушка Аксинья Захаровна, — отвечал Пантелей. — Все сделано, как следует, — не впервые. Слава
те, Господи, пятнадцать лет
живу у вашей милости, порядки знаю. Да и бояться теперь, матушка, нечего. Кто посмеет тревожить хозяина, коли сам губернатор знает его?
Как племянницы, говорит матушка,
жили да Дуня Смолокурова, так я баловала их для
того, что девицы они мирские, черной ризы им не надеть, а вы, говорит, должны о Боге думать, чтобы сподобиться честное иночество принять…
— Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж, — молвила на
то Аксинья Захаровна. — Только и речей у тебя. Хоть бы пожалел маленько девку-то. Ты бы лучше вот послушал, что матушка Манефа про скитских «сирот» говорит. Про
тех, что меж обителей особняком по своим кельям
живут. Старухи старые, хворые; пить-есть хотят, а взять неоткуда.
— В достаточных обителях точно — деньжонки кой-какие водятся, говорить про
то нечего, а по бедным не богаче сирот
живут.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях
жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало
того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в
тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах
жить!
— Да помереть мне, с места не вставши, коли такого дельца я не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А ты, Настенька, как Алешка придет к тебе, — прибавила она, садясь на кровать возле Насти, — говори с ним умненько да хорошенько, парня не запугивай… Смотри, не обидь его… И без
того чуть
жив ходит.
Ругался мир ругательски, посылал ко всем чертям Емельяниху, гроб безо дна, без покрышки сулил ей за
то, что и
жить путем не умела и померла не путем: суд по мертвому телу навела на деревню… Что гусей было перерезано, что девок да молодок к лекарю да к стряпчему было посылано, что исправнику денег было переплачено! Из-за кого ж такая мирская сухота? Из-за паскуды Емельянихи, что не умела с мужем
жить, не умела в его делах концы хоронить, не умела и умереть как следует.
В сиротстве
жить — только слезы лить; житье сиротинке, что гороху при дороге: кто пройдет,
тот и порвет.
Прожив при
том поваре годов шесть либо семь, Никитишна к делу присмотрелась, всему научилась и стала большою помогой Петрушке.
С
той поры стала Никитишна за хорошее жалованье у
того барина
жить, потом в другой дом перешла, еще побогаче, там еще больше платы ей положили.
— Так… Так будет, — сказала Никитишна. — Другой год я в Ключове-то
жила, как Аксиньюшка ее родила. А прошлым летом двадцать лет сполнилось, как я домом хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора бы ее к месту. Не хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой нескладное дело. Есть ли женишок-от на примете, а
то не поискать ли?
— Мне всего больше
того хочется, кумушка, чтоб Снежковым показать, как мы в наших захолустьях
живем.
Сошлись, ознакомились, он на нее не наглядится, она на него не надышится, решили, что
жить розно им не приходится, и кончилось
тем, что Патап Максимыч сманил девку, увез из скита и обвенчался с нею «уходом».
— И без
того со мной
живешь, — отвечал Никифор. — Будет с тебя.
Жили они после
того три десятка лет ладно и советно; никогда промеж них серая кошка не пробегала.
— Не мути мою душу. Грех!.. — с грустью и досадой ответил Иван Григорьич. — Не на
то с тобой до седых волос в дружбе
прожили, чтоб на старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних лучше скажи! Что Аксинья Захаровна? Детки?
— Помнится, ты в Москву уехал тогда, потом пали к нам слухи, что в монастыре каком-то
проживаешь, а после
того и слухов про тебя не стало.
Тут пошли мы в славное Кубанское войско, —
то наши христиане казаки, что
живут за Дунаем, некрасовцами зовутся.
А
живут те некрасовцы во ослабе: старую веру соблюдают, ни от кого в
том нет им запрету; делами своими на «кругах» заправляют, турскому султану дани не платят, только как война у турки зачнется, полки свои на службу выставляют…
Стоит там глубокое озеро да большое, ровно как море какое, а зовут
то озеро Лопонским [Лоп-Нор, на островах которого и по берегам, говорят,
живет несколько забеглых раскольников.] и течет в него с запада река Беловодье [Ак-су — что значит по-русски белая вода.].
На
том озере большие острова есть, и на
тех островах
живут русские люди старой веры.
Прожил я в
том Беловодье без малого четыре года.
Но как ни привольно было
жить в
том Беловодье, все-то меня в Россию тянуло.
— Не дошел до него, — отвечал
тот. — Дорогой узнал, что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я, что
тем временем, как
проживал я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили его в австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
Прожил я в
той Белой Кринице два с половиною года, ездил оттоль и за Дунай в некрасовский монастырь Славу, и тамо привел меня Бог свидеться с лаврентьевским игумном Аркадием.
Так его рогожский священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в глаза и за глаза зовет, а матушка Пульхерия, рогожская
то есть игуменья, всем говорит, что вот без малого сто годов она на свете
живет, а такого благочестия, как в Семене Елизарыче, ни в ком не видывала…
У него, что у отца,
то же на уме было: похвалиться перед будущим тестем: вот, дескать, с какими людьми мы знаемся, а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия не имеете, как хорошие люди в столицах
живут.
— Не побрезгуйте, Данило Тихоныч, деревенской хлебом-солью… Чем богаты,
тем и рады… Просим не прогневаться, не взыскать на убогом нашем угощенье… Чем Бог послал! Ведь мы мужики серые, необтесанные, городским порядкам не обвыкли… Наше дело лесное,
живем с волками да медведями… Да потчуй, жена, чего молчишь, дорогих гостей не потчуешь?
За Волгой, в лесах, в Черной рамени, жил-был крестьянин, богатый мужик. У
того крестьянина дочка росла. Дочка росла, красой полнилася. Сама белая, что кипень, волосы белокурые, а брови — черный соболь, глаза — угольки в огне…
— Оно, конечно, воля Божия первей всего, — сказал старый Снежков, — однако ж все-таки нам теперь бы желательно ваше слово услышать, по
тому самому, Патап Максимыч, что ваша Настасья Патаповна оченно мне по нраву пришлась — одно слово, распрекрасная девица, каких на свете мало
живет, и паренек мой тоже говорит, что ему невесты лучше не надо.
— То-то и есть! — сказал Стуколов. — Без умелых людей как за такое дело приниматься? Сказано: «Божьей волей свет стоит, человек
живет уменьем». Досужество да уменье всего дороже… Вот ты и охоч золото добывать, да не горазд — ну и купи досужество умелых людей.
Сторона
та совсем не
жилая, летом нет по ней ни езду конного, ни ходу пешего, только на зиму переселяются туда лесники и
живут в дремучих дебрях до лесного сплава в половодье.
— Где дорыться!.. Есаулы-то с зароком казну хоронили, — отвечал Артемий. — Надо слово знать, вещбу такую… Кто вещбу знает, молви только ее, клад-от сам выйдет наружу… А в
том месте важный клад положон. Если достался, внукам бы, правнукам не
прожить… Двенадцать бочек золотой казны на серебряных цепях да пушка золотая.
Собирает он казачий круг, говорит казакам такую речь: «Так и так, атаманы-молодцы, так и так, братцы-товарищи: пали до меня слухи, что за морем у персиянов много тысячей крещеного народу
живет в полону в тяжелой работе, в великой нужде и горькой неволе; надо бы нам, братцы, не полениться, за море съездить потрудиться, их, сердечных, из
той неволи выручить!» Есаулы-молодцы и все казаки в один голос гаркнули: «Веди нас, батька, в бусурманское царство русский полон выручать!..» Стенька Разин рад
тому радешенек, сам первым делом к колдуну.
— Самому быть не доводилось, — отвечал Артемий, — а слыхать слыхал: у одного из наших деревенских сродники в Горах
живут [
То есть на правой стороне Волги.], наши шабры [Соседи.] девку оттоль брали. Каждый год ходят в Сибирь на золоты прииски, так они сказывали, что золото только в лесах там находят… На всем белом свете золото только в лесах.
— Нашему брату этого нельзя, — молвил Патап Максимыч. —
Живем в миру, со всяким народом дела бывают у нас; не токма с церковниками — с татарами иной раз хороводимся… И
то мне думается, что хороший человек завсегда хорош, в какую бы веру он ни веровал… Ведь Господь повелел каждого человека возлюбить.
— В лесах, говорит, золото лежит, ото всякого
жила далече, а которо место оно в земле лежит,
того не знает, — продолжал Патап Максимыч.
— Ах, отче, отче, — покачивая головой, сказал отцу Михаилу паломник. — Люди говорят — человек ты умный, на свете
живешь довольно, а
того не разумеешь, что на твоем товаре торговаться тебе не приходится. Ну, не возьму я твоих картинок, кому сбудешь?.. Не на базар везти!.. Бери да не хнычь… По рублику пристегну беззубому на орехи… Неси скорее.
Задумался Патап Максимыч. Не клеится у него в голове, чтоб отец Михаил стал обманом да плутнями
жить, а он ведь тоже уверял… «Ну пущай Дюков, пущай Стуколов — кто их знает, может, и впрямь нечистыми делами занимаются, — раздумывал Патап Максимыч, — а отец-то Михаил?.. Нет, не можно
тому быть… старец благочестивый, игумен домовитый… Как ему на мошенстве стоять?..»
— Не уйдут!.. Нет, с моей уды карасям не сорваться!.. Шалишь, кума, — не с
той ноги плясать пошла, — говорил Патап Максимыч, ходя по комнате и потирая руки. — С меня не разживутся!.. Да нет, ты
то посуди, Сергей Андреич,
живу я, слава тебе Господи, и дела веду не первый год… А они со мной ровно с малым ребенком вздумали шутки шутить!.. Я ж им отшучу!..
Все скитские жители с умиленьем вспоминали, какое при «боярыне Степановне» в Улангере житие было тихое да стройное, да такое пространное, небоязное, что за раз у нее по двенадцати попов с Иргиза живало и полиция пальцем не смела их тронуть [В Улангерском скиту, Семеновского уезда, лет тридцать
тому назад
жил раскольничий инок отец Иов, у которого в
том же Семеновском уезде, а также в Чухломском, были имения с крепостными крестьянами.
В Улангере, до самой высылки из скитов посторонних лиц (
то есть не приписанных к скиту по ревизии),
жили две дворянки, одна еще молоденькая, дочь прапорщика, другая старуха, которую местные старообрядцы таинственно величали «дамою двора его императорского величества».
Каждая скитская артель
жила подаяниями богатых старообрядцев, щедро даваемыми за
то, чтобы «матери хорошенько молились».
В
том уютном домике
жила двадцатисемилетняя бездетная вдова из богатого купеческого дома, Марья Гавриловна Масляникова.
А и
то сказать, Флена Васильевна, разве легко мне у матушки-то
жить: чужой-от ведь обед хоть сладок, да не спор, чужие-то хлеба
живут приедчивы.