Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников
не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть
и смотрит сердито на чужа́нина.
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом
не видано, хоть слыхом про них
и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где
такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток
не слезает,
так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему
не нажить;
и за Волгой
не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут,
и податные за ним
не стоят. Чего ж еще?..
И за то слава те, Господи!..
Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть
и каждому русскому человеку
такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Один из самых крупных тысячников жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным.
И отец
так звался
и дедушка. За Волгой
и у крестьян родовые прозванья ведутся,
и даже свои родословные есть, хотя ни в шестых, ни в других книгах они
и не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали
и теперь в обиходе.
Больших нет, да нет
и таких, что «на Горах» водятся: весной корабли пускай, в межень курица
не напьется.
И раскольничал-то Патап Максимыч потому больше, что за Волгой издавна
такой обычай велся, от людей отставать ему
не приходилось.
И то льстило Патапу Максимычу, что после родителя был он попечителем городецкой часовни, да
не таким, что только по книгам значатся, для видимости полиции, а «истовым», коренным.
— Что ты, Максимыч! Бога
не боишься, про родных дочерей что говоришь!
И в головоньку им
такого мотыжничества
не приходило; птенчики еще, как есть слетышки!
Так исстари ведется. Раскол бабами держится,
и в этом деле баба голова, потому что в каком-то писании сказано: «Муж за жену
не умолит, а жена за мужа умолит».
Стары старухи
и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми
и над окнами ради отогнания нечистого
и такую думу держали: «Батюшка Микола милостливый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у того конь весь год
не будет хромать
и не случится с ним иной болести.
— Коли пошли,
так туда им
и дорога, — ответила мать. — А вам с деревенскими девками себя на ряду считать
не доводится.
— Тем
и лучше, что хорошего отца дочери, — сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми
не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то
не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что как есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют.
Не ссориться с ними из-за
таких пустяков… Как они,
так и мы. А что есть у иных сумнение,
так это правда, точно есть.
И в Городце
не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к Богу — чайку бы поскорей.
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. — Про Фленушку ничего худого
не слышно. Да
и стала бы разве матушка Манефа с недоброй славой ее в
такой любви, в
таком приближенье держать? Мало ль чего
не мелют пустые языки! Всех речей
не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого дочери растут.
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. —
И на разум мне того
не приходило. Приедут гости к имениннице — вот
и все. Ни смотрин, ни сговора
не будет;
и про то, чтоб невесту пропить,
не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем
и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего
не говори.
—
Не оставь ты меня, паскудного, отеческой своей милостью, батюшка ты мой, Патап Максимыч!.. Как Бог,
так и ты — дай теплый угол, дай кусок хлеба!.. —
так говорил тот человек хриплым голосом.
— Ступай, Пантелеюшка, поставь двоих, а
не то
и троих, голубчик, вернее будет, — говорила Аксинья Захаровна. — А наш-от хозяин больно уж бесстрашен. Смеется над Сушилой да над сарафаном с холодником. А долго ль до греха? Сам посуди. Захочет Сушила, проймет
не мытьем,
так катаньем!
Роста чуть
не с косую сажень, стоит, бывало, средь мужиков на базаре, всех выше головой; здоровый, белолицый, румянец во всю щеку
так и горит, а кудрявые темно-русые волосы
так и вьются.
Хоть за Волгой грамотеи издавна
не в диковину, но
таких, как Алексей Лохматый,
и там водится немного: опричь Божественных книг, читал гражданские
и до них большой был охотник.
— Да что же
не знаться-то?.. Что ты за тысячник
такой?.. Ишь гордыня какая налезла, — говорила Фекла. — Чем Карп Алексеич
не человек?
И денег вволю,
и начальство его знает. Глянь-ка на него, человек молодой, мирским захребетником был, а теперь перед ним всяк шапку ломит.
Смолкла Прасковья, оглядываясь
и будто говоря: «Да ведь я
так, я, пожалуй,
и не стану реветь». Вспомнила, что корову доить пора,
и пошла из избы, а меньшая сестра следом за ней. Фекла ни гугу, перемывает у печи горшки да Исусову молитву творит.
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку
и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей.
И вдруг стала
такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети
не грелись, чужого куска
не едали, родительского дома отродясь
не покидали.
И никогда у отца с матерью на мысли того
не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков
и заревела в источный голос.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога
не возроптал; за то
и подал ему Бог больше прежнего.
Так и ваше дело — на Бога
не ропщите, рук
не жалейте да с Богом работайте, Господь
не оставит вас — пошлет больше прежнего.
—
Так сами-то вы разве уж
и подняться
не можете?
—
Не можем, Патап Максимыч; совсем злые люди нас обездолили; надо будет с годок в людях поработать, — отвечал Алексей. — Родители
и меньшого брата к ложкарям посылают; знатно режет ложки; всякую, какую хошь,
и касатую,
и тонкую,
и бо́скую,
и межеумок,
и крестовую режет. К пальме даже приучен — вот как бы хозяин ему
такой достался, чтобы пальму точить…
Возвращаясь в Поромово,
не о том думал Алексей, как обрадует отца с матерью, принеся нежданные деньги
и сказав про обещанье Чапурина дать взаймы рублев триста на разживу,
не о том мыслил, что завтра придется ему прощаться с домом родительским. Настя мерещилась. Одно он думал, одно передумывал, шагая крупными шагами по узенькой снежной дорожке: «Зародилась же на свете
такая красота!»
Слюбится с молодцом белица, выдаст ему свою одежду
и убежит венчаться в православную церковь: раскольничий поп
такую чету ни за что
не повенчает.
— Коряга! Михайло Коряга! Попом! Да что ж это
такое! — в раздумье говорила Манефа, покачивая головой
и не слушая речей Евпраксии. — А впрочем,
и сам-от Софроний
такой же стяжатель — благодатью духа святого торгует… Если иного епископа, благочестивого
и Бога боящегося,
не поставят — Софрония я
не приму… Ни за что
не приму!..
— Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. — Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины
не приемлют, Игнатьевы тоже
не приемлют. Ну
и разорвались во всем: друг с дружкой
не видятся, общения
не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку!
Такая теперь промеж обителей злоба, что смех
и горе. Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
Настя тяжело дышала, но крепилась, молчала.
Не могла, однако, слез сдержать, —
так и полились они по щекам ее. Утерла глаза Настя передником
и прижалась к плечу Фленушки.
— Коли дома есть,
так и ладно. Только смотри у меня, чтобы
не было в чем недостачи.
Не осрами, — сказал Патап Максимыч. —
Не то, знаешь меня, — гости со двора, а я за расправу.
—
Не приставай к Настасье, Максимыч, — вступилась Аксинья Захаровна. —
И без того девке плохо можется. Погляди-ка на нее хорошенько, ишь какая стала, совсем извелась в эти дни. Без малого неделя бродит как очумелая. От еды откинуло, невеселая
такая.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. —
Не плачь, радость скажу.
Не хотел говорить до поры до времени, да уж,
так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный
такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Никогда я Настасье про иночество слова
не говорила, — спокойно
и холодно отвечала Манефа, — беседы у меня с ней о том никогда
не бывало.
И нет ей моего совета, нет благословения идти в скиты. Молода еще, голубушка, —
не снесешь… Да у нас
таких молодых
и не постригают.
—
Так помни же мое слово
и всем игуменьям повести, — кипя гневом, сказал Патап Максимыч, — если Настасья уходом уйдет в какой-нибудь скит, —
и твоей обители
и всем вашим скитам конец… Слово мое крепко… А ты, Настасья, — прибавил он, понизив голос, — дурь из головы выкинь… Слышишь?.. Ишь какая невеста Христова проявилась!.. Чтоб я
не слыхал
таких речей…
На другой день после того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было
и не в субботу, но как же приехавших из Комарова гостей в баньке
не попарить?
Не по-русски будет,
не по старому завету. Да
и сам Патап Максимыч
такой охотник был попариться, что ему хоть каждый день баню топи.
Фленушка ушла. У Алексея на душе стало
так светло,
так радостно, что он даже
не знал, куда деваться. На месте
не сиделось ему: то в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет
и зальется там громкою песней. В доме петь он
не смел:
не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет
такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть
и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть
и спесив, да Снежковым на версту
не будет.
— Сорвалось! — сквозь зубы молвил Алексей
и бросил испорченную чашку в сторону. Никогда с ним
такого греха
не бывало, даже
и тогда
не бывало, как, подростком будучи, токарному делу учился. Стыдно стало ему перед токарями. По всему околотку первым мастером считается, а тут, гляди-ка, дело какое.
— Да ты белены объелся али спьяну мелешь, сам
не знаешь что? — сказала Фленушка. — Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!..
Так ты думаешь, что
и Настя облыжные речи говорила… А?..
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало,
и не знал он, что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой.
Так до сумерек пробился, в токарню
не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне.
«Уснула, — подумала Аксинья Захаровна. — Пускай ее отдохнет… Эка беда стряслась,
и не чаяла я
такой!.. Гляди-кась, в черницы захотела,
и что ей это в головоньку втемяшилось?.. На то ли я ее родила да вырастила?.. А все Максимыч!.. Лезет со своим женихом!..»
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам
не будет тесно.
И пяльцы перенеси,
и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться…
Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб
и ты
не одна была… Да у меня дурь-то из головы выкинь,
не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Поразговори ты ее, — говорила Аксинья Захаровна, — развесели хоть крошечку. Ведь ты бойкая, Фленушка, шустрая
и мертвого рассмешишь, как захочешь… Больно боюсь я, родная… Что
такое это с ней поделалось — ума
не могу приложить.
— А зачем черной рясой пугала? — возразила Фленушка. — Нашла чем пригрозить!.. Скитом да небесным женихом!.. Эка!..
Так вот он
и испугался!.. Как же!.. Властен он над скитами, особенно над нашей обителью. В скиту от него
не схоронишься. Изо всякой обители выймет, ни одна игуменья прекословить
не посмеет. Все ему покоряются, потому что — сила.
—
Так и отцу говори, — молвила Фленушка, одобрительно покачивая головою. — Этими самыми словами
и говори, да опричь того, «уходом» пугни его. Больно ведь
не любят эти тысячники, как им дочери
такие слова выговаривают… Спесивы, горды они… Только ты
не кипятись, тихим словом говори. Но смело
и строго… Как раз проймешь, струсит… Увидишь.
— Какая это воля девичья? — спросил, улыбаясь, Патап Максимыч. — Шестой десяток на свете доживаю, про
такую волю
не слыхивал.
И при отцах наших
и при дедах про девичью волю
не было слышно. Что ж это за воля
такая ноне проявилась? Скажи-ка!
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня?
Не видавши ни разу, — ведь
не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, —
не слыхавши речей моих, —
не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого отца молодые дочери есть, ну
и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от
такого мужа счастья ждать?
По времени в келейку ее три-четыре
таких же старых девок наберется, заведут они «общежитие», — смотришь, маленький скиток в деревне завелся:
и моленная в нем
и служба вседневная, покуда полиция, проведав про богомолок,
не разгонит их по своим местам, откуда которая пришла.
Но
не всегда
так бывает; обыкновенно жених с невестой успевают доскакать до попа
и обвенчаться.