Неточные совпадения
Патап Максимыч дела свои на базаре кончил ладно. Новый заказ, и большой заказ, на посуду он получил, чтоб к весне непременно выставить на пристань тысяч на пять рублей посуды, кроме прежде заказанной; долг ему отдали, про который и думать забыл;
письма из Балакова получил: приказчик там сходно пшеницу купил,
будут барыши хорошие; вечерню выстоял, нового попа в служении видел; со Снежковым встретился, насчет Настиной судьбы толковал; дело, почитай, совсем порешили. Такой ладный денек выпал, что редко бывает.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком
был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не узнал… Дела
есть, спешные —
письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
Узнав из
письма, присланного паломником из Лукерьина, что Патапа Максимыча хоть обедом не корми, только выпарь хорошенько, отец Михаил тотчас послал в баню троих трудников с скобелями и рубанками и велел им как можно чище и глаже выстрогать всю баню — и полки, и лавки, и пол, и стены, чтобы вся
была как новая. Чуть не с полночи жарили баню, варили щелоки, кипятили квас с мятой для распариванья веников и поддаванья на каменку.
До последнего времени существования скитов керженских и чернораменских хранилась память о том, будто старец Игнатий Потемкин, представленный своим родичем императрице Екатерине, получил какие-то
письма императрицыной руки, на основании которых нельзя будто бы
было никогда уничтожить заведенной им обители.
По поводу этих мнимых
писем была немалая молва во время уничтожения скитов в 1853 году…
Тут
были иконы новгородского пошиба, иконы строгановских
писем первого и второго, иконы фряжской работы царских кормовых зографов Симона Ушакова, Николы Павловца и других.
— А на утрие, на Григория Богослова, тоже с полиелеем служба
была, икону святителя, строгановского
письма, на поклон становили, — докладывала уставщица.
— Когда это
будет, про то еще сорока на воде хвостом писала, — молвила Фленушка. — Матушка не один год еще продумает да по всем городам
письма отписывать
будет, подобает, нет ли архиерею облаченье строить из шерсти. Покаместь
будут рыться в книгах, дюжину подушек успеешь смастерить.
— Ну,
письмо прислал… Еще что
будет?.. Тебе из Казани не пришло ли письмеца от Петрушки черномазого?
Наследники, очень довольные ее непритязательностью, хотя и называвшие ее за то дурой, кредиторы, которым с другого без споров и скидок вряд ли можно
было получить свои деньги, писали к ней ласковые
письма, она не отвечала.
Ранним утром на Радуницу поехал Алексей к отцу Михаилу, а к вечеру того же дня из Комарова гонец пригнал. Привез он Патапу Максимычу
письмо Марьи Гавриловны. Приятно
было ему то
письмо. Богатая вдова пишет так почтительно, с «покорнейшими» и «нижайшими» просьбами — любо-дорого посмотреть. Прочел Патап Максимыч, Аксинью Захаровну кликнул.
— Письмецо к вам с Рогожского привез, — сказал он, вынимая из кармана
письмо. — Посылочки тоже
есть, ужо предоставлю.
—
Пойте во славу Божию, — молвила Назарета, отрываясь на минутку от
письма.
— По
письму Петра Спиридоныча, что про вас пишет, да опять же наслышана
будучи про вас от батюшки Ивана Матвеича [Беглый поп, по фамилии Ястребов, живший на Рогожском кладбище и пользовавшийся уважением старообрядцев.] да от матушки Пульхерии, не обинуясь всю правду
буду говорить тебе, Василий Борисыч…
— По
письмам батюшки Ивана Матвеича склонились
было мы австрийское священство принять.
— То-то и
есть, — продолжала Манефа. — Как же должно вашего Софрона епископа понимать?.. А?..
Были от меня посыланы верные люди по разным местам, и
письмами обсылалась… Нехорошие про него слухи, Василий Борисыч, ох, какие нехорошие!.. А Москва его терпит!.. Да как не терпеть?.. Московский избранник!..
Таня появилась в дверях и сказала, что
письма не
будет, а когда он назад через скит поедет, завернул бы к Марье Гавриловне… К тому времени она и ответ напишет и посылочку изготовит.
«По скорости не могу
письма написать, никак не могу, — думает Марья Гавриловна. — Как же быть-то, как же быть-то мне?.. Повидать бы его хоть минуточку… Скажу Тане… Нет, не могу».
Писем не привез, на речах подал весть, что Патап Максимыч, по желанью Марьи Гавриловны, снарядил
было в путь обеих дочерей, но вдруг с Настасьей Патаповной что-то попритчилось, и теперь лежит она без памяти, не знают, в живых останется ли.
Письмо к лекарю
было написано, гонец помчался в город.
— Не беспокойтесь, матушка, — утешала Манефу Марья Гавриловна. — При мне, как я в Осиповке
была, то
письмо в целости назад воротилась.
— Знавала я матушку Надежду. Как не знать? — молвила Манефа. — Знакомы
были,
письмами обсылались. И племяненку-то ее знала…
— Ох, искушение! — со вздохом проговорил Василий Борисыч. — Боюсь, матушка, гнева бы на себя не навести… И то на Вознесенье от Петра Спиридоныча
письмо получил — выговаривает и много журит, что долго замешкался… В Москве, отписывает, много дела
есть… Сами посудите — могу ли я?
По этой тайнописи в
письме к Манефе
было написано: «Велено по самой скорости во все скиты послать, чтобы их описать и весь народ разобрать, и которы по ревизии не приписаны, тех бы вон выслать».
Проводя московского посланника, Манефа принялась за перевод тарабарского
письма Дрябиных. Грозны
были петербургские вести.
За
письмом к Дрябину долго просидела Фленушка… Все сплошь
было писано тарабарской грамотой. Благодаря за неоставление, Манефа умоляла Дрябиных и Громовых постараться отвратить находящую на их пустынное жительство грозную бурю, уведомляла о красноярском деле и о скором собрании стариц изо всех обителей на совещание о владимирском архиепископе и о том, что делать, если придут строгие о скитах указы.
Кроме того,
были писаны
письма во все скиты к игуменьям главных обителей, чтоб на Петров день непременно в Комаров к Манефе съезжались.
Будет, дескать, объявление о деле гораздо поважней владимирского архиепископства.
Фленушка подошла к оленевским. Высокая смуглая старица со строгим и умным выраженьем в лице шла рядом с малорослою толстою инокиней, на каждом шагу задыхавшейся от жары и непривычной прогулки пешком. То
были оленевские игуменьи: Маргарита и Фелицата, во всем с Манефой единомысленные. Фленушка передала им
письма на Софонтьевой поляне и там обо всем нужном переговорила.
— Нужда придет —
письмо пиши: помогу, — говорил Патап Максимыч, глядя в окно. — А сам глаз не смей показывать…
Есть ли место на примете?
— Знаю, — молвил Сергей Андреич. — Так мы вот как сделаем, Алексей Трифоныч: воротится нарочный и по
письму Патапа Максимыча взять тебя
будет можно, спосылаю я за тобой. А если что не так, пришлю сказать, что места у меня нет. Понял?
— Ну, матушка Ираида, — садясь на лавку, сказала она своей казначее, — послушай-ка меня, надо нам с тобой посоветовать. Вечор некогда
было и сегодня тож. Гости-то наши
письма ко мне привезли: Тимофей Гордеич Самоквасов читалку просит прислать, старичок-от у них преставился, дедушка-то… Слыхала, чай, что в подвале-то жил, в затворе спасался.
— Как можно Варвару? — тревожно заговорила игуменья. — Нет, уж вы, пожалуйста, про нее и не поминайте… Мне-то как же без Варварушки
быть?.. И за мной ходить, и на клиросе в головщицах, и
письма какие случатся, все она да она… Без Варвары я как без рук… Коли так, так уж лучше Катерину пошлем: плакальщиц по ней не
будет.
— Сами, государь мой, о том
письма получали! — закричала мать Евтропия. — Из зарубежских христиан и у нас знакомцы
есть. За Дунаем-то не больно приняли вашего Абросима: «Не хотим, дескать, обливанщины, не оскверним души наши!..»
— Другое желаю еще предложить вам, отцы, матери, — сказала Манефа. — Великие беды угрожают нашему обстоянию. Грех ради наших презельная буря хощет погубить жительство наше и всех нас распу́дить, яко овец, пастыря неимущих. Получила я
письма от благодетелей из Питера, извещают: начальство-де хочет все наши скиты разорить… И тому делу не миновать. И
быть разорению вскоре, в нынешнем же году.
Все сделано, матери, обо всем
было писано, и на все наши
письма один ответ, что никак обителей наших отстоять невозможно.
— Вспомянуть бы вам, отцы, матери, вспомянуть бы вам лета древние и старых преподобных отец!.. Почитать бы вам
письма Аввакума священномученика, иже с самим волком Никоном мужески брань сотворил… Вельми похваляет он самовольное сожжение за Христа и за древлее благочестие… Сам сый в Пустозерске сожженный, благословляет он великим благословением себя и обители свои сожигать, да не
будем яты врагом нечестивым!.. Тако глаголет: «Блажен извол сей о Господе!.. Самовольнии мученицы Христови!..»
Вошел он в келью, отдал
письмо в руки самой Манефы — так
было ему приказано, — получил от нее сколько-то денег и пошел на конный двор обедать.
Письмо было из губернаторской канцелярии. Нужный и осторожный правитель ее через третьи сутки уведомлял щедрую Манефу, что для осмотра Оленевских обителей едет из Петербурга особый чиновник, в генеральском чине, с большими полномочиями, и что к такому человеку апостольских повелений применять нельзя… В конце
письма сказано, чтоб страшного гостя ждали на днях.
Письма, какие
есть, подальше припрячь…
— Так-то
будет вернее, да и мне спокойней, — молвила Манефа, подписав
письмо. — Помру, все тебе достанется, если на мое имя купчие совершим…
— Сегодня ж отправим, — ответила мать Таисея. — Я уж обо всем переговорила с матушкой Манефой. Маленько жар свали́т, мы ее и отправим. Завтра поутру сядет на пароход, а послезавтра и в Казани
будет.
Письмо еще надо вот приготовить и все, что нужно ей на дорогу. Больно спешно уж отправляем-то ее. Уж так спешно, так спешно, что не знаю, как и управимся…
— Пожалуй, что лучше не ездить, — подумав, сказала Манефа. — Хоть в том
письме, что сегодня пришло, про Шарпан не помянуто, однако ж допрежь того из Петербурга мне
было писано, что тому генералу и Шарпан велено осмотреть и казанскую икону отобрать, если докажется, что к ней церковники на поклонение сходятся. И сама бы я не поехала, да нельзя. Матушка Августа
была у нас на празднике, нельзя к ней не съездить.
— У меня-то погости, у меня опасаться тебе нечего, — сказала Манефа. — Лучше, как бы ты остался, пока это дело кончится. Насчет петербургского-то говорю. Что там
будет, как нас решат, теперь никому не известно, а если бы ты остался у нас, после бы, как очевидец, все рассказал на Москве. В
письмах всего не опишешь.
— Куда Петр-то Степаныч отправился? — спросила Манефа. — И не сказался ведь, не простился… Экой какой!.. А мне до него еще дельце
есть, да и
письмо бы надобно с ним отослать.