Неточные совпадения
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные
стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила… Пошли, пошли в моленную!
В горницу хозяин вошел. Жена торопливо
стала распоясывать кушак, повязанный по его лисьей шубе. Прибежала Настя,
стала отряхивать заиндевелую отцовскую шапку, меж тем Параша снимала вязанный из шерсти шарф с шеи Патапа Максимыча. Ровно кошечки, ластились к
отцу дочери, спрашивали...
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг
стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у
отца с матерью на мысли того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
— Сядь-ка рядком, потолкуем ладком, — сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая рукою
стан ее. — Что, девка, раскручинилась? Молви
отцу. Может, что и присоветует.
Настя отерла слезы передником и отняла его от лица. Изумились
отец с матерью, взглянув на нее. Точно не Настя, другая какая-то девушка
стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она к
отцу и ровным, твердым, сдержанным голосом, как бы отчеканивая каждое слово, сказала...
И принимается девка за «душеспа́сенье»: в скит пойдет, либо выпросит у
отца кельенку поставить на задворице, и в ней, надев черный сарафан и покрыв черным платком голову, в знак отреченья от мира,
станет за псалтырь заказные сорокоусты читать да деревенских мальчишек грамоте обучать, — тем и кормится.
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен не остался, — продолжал Патап Максимыч. — Дома ли у
отца стал токарничать, в людях ли, столько тебе не получить, сколько я положу. Я бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а как на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и дом на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче было, так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
И
стал нам сказывать
отец Аркадий про оскудение благочестивого священства, про душевный глад, христиан постигший.
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с того дня, как
отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И той и другой не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому
стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
С первого шага Манефа
стала в первом ряду келейниц.
Отец отдал ей все, что назначил в приданое, сверх того щедро оделял дочку-старицу деньгами к каждому празднику. Это доставило Манефе почетное положенье в скиту. Сначала Платонида верховодила ею, прошел год, другой, Манефа старше тетки
стала.
— Э-эх! все мы грешники перед Господом! — наклоняя голову, сказал игумен. — Ох, ох, ох! грехи наши тяжкие!.. Согрешил и я, окаянный, — разрешил!.. Что
станешь делать?.. Благослови и ты,
отец Спиридоний, на рюмочку — ради дорогих гостей Господь простит…
— Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?.. — отвечал
отец Михаил. — В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться… Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех
стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
Часа через полтора игумен и гости проснулись.
Отец Спиридоний притащил огромный медный кунган с холодным игристым малиновым медом, его не замедлили опорожнить. После того
отец Михаил
стал показывать Патапу Максимычу скит свой…
А между тем Сережа, играючи с ребятами, то меленку-ветрянку из лутошек состроит, то круподерку либо толчею сладит, и все как надо быть: и меленка у него мелет, круподерка зерно дерет, толчея семя на сбойну бьет. Сводил его
отец в шахту [Колодезь для добывания руд.], а он и шахту
стал на завалинке рыть.
Задумался Патап Максимыч. Не клеится у него в голове, чтоб
отец Михаил
стал обманом да плутнями жить, а он ведь тоже уверял… «Ну пущай Дюков, пущай Стуколов — кто их знает, может, и впрямь нечистыми делами занимаются, — раздумывал Патап Максимыч, — а отец-то Михаил?.. Нет, не можно тому быть… старец благочестивый, игумен домовитый… Как ему на мошенстве стоять?..»
Дочка еще была у Гаврилы Маркелыча — детище моленое, прошеное и страстно, до безумия любимое матерью. И
отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее было не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится. Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей пошел,
стал Гаврила Маркелыч про женихов думать-гадать.
Отец гораздо мягче
стал, крику его больше не слышно; даже ласкал то и дело Машу.
Макар Тихоныч непомерно был рад дорогим гостям. К свадьбе все уже было готово, и по приезде в Москву
отцы решили повенчать Евграфа с Машей через неделю. Уряжали свадьбу пышную. Хоть Макар Тихоныч и далеко не миллионер был, как думал сначала Гаврила Маркелыч, однако ж на половину миллиона все-таки было у него в домах, в фабриках и капиталах — человек, значит, в Москве не из последних, а сын один…
Стало быть, надо такую свадьбу справить, чтобы долго о ней потом толковали.
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он,
становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни
отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— И спрошу, — сказал Патап Максимыч. — Я было так думал — утре, как христосоваться
станем, огорошить бы их: «Целуйтесь, мол, и во славу Христову и всласть — вы, мол, жених с невестой…» Да к
отцу Алексей-от выпросился. Нельзя не пустить.
Настя глядела непразднично… Исстрадалась она от гнета душевного… И узнала б, что замыслил
отец, не больно б тому возрадовалась… Жалок ей
стал трусливый Алексей!.. И то приходило на ум: «Уж как загорелись глаза у него, как зачал он сказывать про ветлужское золото… Корыстен!.. Не мою, видно, красоту девичью, а мое приданое возлюбил погубитель!.. Нет, парень, постой, погоди!.. Сумею справиться. Не хвалиться тебе моей глупостью!.. Ах, Фленушка, Фленушка!.. Бог тебе судья!..»
— Слушай-ка, что я скажу тебе, — положив руку на плечо Алексея и зорко глядя ему в глаза, молвил Патап Максимыч. — Человек ты молодой, будут у тебя другой
отец, другая мать… Их-то
станешь ли любить?.. Об них-то
станешь ли так же промышлять, будешь ли покоить их и почитать по закону Божьему?..
— Посмотрю я на тебя, Настасья, ровно тебе не мил
стал отцовский дом. Чуть не с самого первого дня, как воротилась ты из обители, ходишь, как в воду опущенная, и все ты делаешь рывком да с сердцем… А только молвил
отец: «В Комаров ехать» — ног под собой не чуешь… Спасибо, доченька, спасибо!.. Не чаяла от тебя!..
Тогда и говорит ему
отец Павел, настоятель тамошний: «Да за чем, говорит, дело
стало?
Только что отобедали, раздача даров началась. Сначала в горницах заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем вместе с
отцом, матерью и почетными гостями вышла она на улицу. На десяти больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья
стала возле нее, и одна, без вопленниц, пропела к людям «причет...
— Ну, так видишь ли… Игумен-от красноярский,
отец Михаил, мне приятель, — сказал Патап Максимыч. — Человек добрый, хороший, да стар
стал — добротой да простотой его мошенники, надо полагать, пользуются. Он, сердечный, ничего не знает — молится себе да хозяйствует, а тут под носом у него они воровские дела затевают… Вот и написал я к нему, чтобы он лихих людей оберегался, особенно того проходимца, помнишь, что в Сибири-то на золотых приисках живал?.. Стуколов…
— Нет, Марья Гавриловна, не требуется, — отвечал Патап Максимыч. — Признаться, думаю сократить дела-то… И стар
становлюсь, и утехи моей не
стало… Параше с Груней после меня довольно останется… Будет чем
отца помянуть… Зачем больше копить?.. Один тлен, суета!..
Вживе еще был
отец Игнатий, как сродник его, Потемкиных же роду, у царицы выслужился и
стал надо всеми князьями и боярами первым российским боярином.
— Как по падении благочестия в старом Риме Царьград вторым Римом
стал, так по падении благочестия во святой Афонской горе второй Афон на Иргизе явился, — говорил красноглаголивый Василий Борисыч. — Поистине царство иноков было… Жили они беспечально и во всем изобильно… Что земель от царей было им жаловано, что лугов, лесу, рыбных ловель и всякого другого угодья!.. Житье немцам в той стороне, а иргизским
отцам и супротив немцев было привольней…
— «И рече преподобный Памва ученику своему, — нараспев
стала Таифа читать, — се убо глаголю, чадо, яко приидут дние, внегда расказят иноцы книги, загладят отеческая жития и преподобных мужей предания, пишущие тропари́ и еллинская писания. Сего ради
отцы реша: «Не пишите доброю грамотою, в пустыне живущие, словес на кожаных хартиях, хочет бо последний род загладити жития святых
отец и писати по своему хотению».
— Молви Дементью, подводы готовил бы к
отцу Софонтию ехать, —
стала приказывать Манефа.
Только и думы у Трифона, только и речей с женой, что про большего сына Алексеюшку. Фекле Абрамовне ину пору за обиду даже
становилось, отчего не часто поминает
отец про ее любимчика Саввушку, что пошел ложкарить в Хвостиково. «Чего еще взять-то с него? — с горьким вздохом говорит сама с собой Фекла Абрамовна. — Паренек не совсем на возрасте, а к Святой неделе тоже десять целковых в дом принес».
— И по мочалу и по лубу, — молвил Алексей, смущаясь от новой лжи,
отцу сказанной. Никогда ему даже на ум не вспадало говорить
отцу неправду или что скрывать от родителей… А теперь вот дошло до чего — что ни слово, то ложь!.. Жутко
стало Алексею.
А женихов
отец меж тем издержался, к свадьбе готовясь, в долги вошел, с невестиных родителей
стал у нас в приказе убытки править…
Тронь теми грабельками девицу, вдовицу или мужнюю жену, закипит у ней ретивое сердце, загорится алая кровь, распалится белое тело, и
станет ей тот человек красней солнца, ясней месяца, милей
отца с матерью, милей роду-племени, милей свету вольного.
— Справим завтра каноны над пеплом
отца Варлаама, над могилками
отца Илии и матушки Феклы, — продолжала Фленушка. — От Улáнгера эти места под боком. А послезавтра поглядим, что будет. Опасно
станет в лесу — в Улáнгере останемся, не будет опасности, через Полóмы на почтову дорогу выедем — а там уж вплоть до Китежа нет сплошных лесов, бояться нечего.
На небольшой полянке, середи частого елового леса, стоял высокий деревянный крест с прибитым в середине медным распятьем. Здесь, по преданью, стояла келья
отца Варлаама, здесь он сожег себя со ученики своими. Придя на место и положив перед крестом обычный семипоклонный нача́л, богомольцы
стали по чину, и мать Аркадия, заметив, что
отец Иосиф намеревается начать канон, поспешила «замолитвовать». Не хотела и тут ему уступить, хоть по скитским обычаям первенство следовало Иосифу, как старцу.
Оттого наши праотцы и сожигали умерших: заснувшего смертным сном Ярилина сына отдавали живущему в огне
отцу. А после
стали отдавать мертвецов их матери — опуская в лоно ее.
Поклонники бога Ярилы с поборниками келейных
отцов, матерей иногда вступали в рукопашную, и тогда у озера бывали бои смертные, кровопролитье великое… Но старцы и старицы не унывали, с каждым годом их поборников
становилось больше, Ярилиных меньше… И по времени шумные празднества веселого Яра уступили место молчаливым сходбищам на поклонение невидимому граду.
Меж тем Аркадия с Никанорой, сняв соборные мантии, вступили в беседу с
отцом белокурой красавицы; а она с Парашей и Фленушкой
стала разговаривать.
— Выросла-то как, пригожая какая из себя
стала, — любовалась на Авдотью Марковну мать Аркадия. — Господь судьбы не посылает ли? — примолвила она, обращаясь к
отцу.
— Не узнает?.. Как же?.. Разве такие дела остаются в тайне? — сказал Семен Петрович. — Рано ли, поздно ли — беспременно в огласку войдет… Несть тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают. Оглянуться не успеешь, как ваше дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится, а худое лукавый молвой по народу несет… А нешто сама Прасковья
станет молчать, как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается разве
отцу с матерью? Тогда, брат, еще хуже будет…
Бывало, долго нет от Сушилы доносов, внушают ему отечески: «Надо тебе,
отец Родион, доносить почаще, ведь начальству известно, что раскольников в твоем приходе достаточно; не
станешь доносить, в потворстве и небрежении ко святой церкви заподозрят, не успеешь оглянуться, как раз под суд угодишь».
Отец Родион был, однако ж, не так сговорчив, как ожидал Самоквасов. Не соблазнила его и сотня целковых.
Стал на своем: «не могу», да и только. Самоквасов сказал наконец, чтоб Сушило сам назначил, сколько надо ему. Тот же ответ. Боялся Сушило, не с подвохом ли парень подъехал. Случается, бывает.
И бегом побежал к дому
отец Харисаменов, сверкая голыми пятками.
Став в калитке, окликнул он лихо подкатившего Петра Степаныча...
От родного
отца откинулся, как же бы тестя-то
стал почитать?..
Пока Самоквасов из красной рубахи переодевался в свое платье, пока невеста, с помощью попадьи, ее большой дочери и нанятой Сушилой молодицы, одевалась в шелковое платье,
отец Родион позвал дьячка Игнатья да пономаря Ипатья и
стал писать обыск о повенчании московского купца Василия Борисыча с дочерью государственного крестьянина девицей Параскевой Патаповой, дочерью Чапуриной.
Какими-то судьбами Феклист Митрич проведал, что за человек дом у него нанимал. То главное проведал он, что ему чуть не миллион наследства достался и что этакой-то богач где-то у них в захолустье уходом невесту берет. «Что́ за притча такая, — думал Феклист. — Такому человеку да воровски жениться! Какой
отец дочери своей за него не отдаст? Я бы с радостью любую тотчас!» Как человек ловкий, бывалый, догадливый, смекнул он: «Из скитов,
стало быть, жену себе выхватил».