Неточные совпадения
— Полюбила… Впрямь полюбила? — допрашивала та. — Да говори же, Настенька, говори скорей. Облегчи свою душеньку… Ей-Богу, легче станет, как
скажешь… От
сердца тягость так и отвалит. Полюбила?
— Да про кого ты говоришь? Мне невдомек, —
сказал Алексей, а у самого
сердце так и забилось. Догадался.
— А вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером
сказать, хоть про жениха, что ты мне на базаре где-то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается. Не лежит у меня к нему
сердце, и я за него не пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
— Ты все шутки шутишь, Фленушка, а мне не до них, — тяжело вздыхая,
сказала Настя. — Как подумаю, что будет впереди,
сердце так и замрет… Научила ты меня, как с тятенькой говорить… Ну, смиловался, год не хочет про свадьбу поминать… А через год-от что будет?
— Чего ты только не
скажешь, Максимыч! — с досадой ответила Аксинья Захаровна. — Ну, подумай, умная ты голова, возможно разве обидеть мне Грунюшку? Во утробе не носила, своей грудью не кормила, а все ж я ей мать, и
сердце у меня лежит к ней все едино, как и к рожоным дочерям. Все мои три девоньки заодно лежат на
сердце.
— Бог тебя спасет, Максимыч, —
сказала она, всхлипывая. — Отнял ты печаль от
сердца моего.
— И теперь знаю, что оно безо всякого сумнения, ты ведь только Фома неверный, —
сказал Стуколов. — Нет, не поеду… не смогу ехать, головушки не поднять… Ох!.. Так и горит на
сердце, а в голову ровно молотом бьет.
— Не бывает разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала, как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером
сказать, девушка человека по
сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в голову выдать ее за нужного ему человека, и начнется тиранство… девка в воду, парень в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
— Ах, Фленушка, Фленушка!.. Милое ты мое сокровище, — слабым голосом
сказала Манефа, прижимая к груди своей голову девушки. — Как бы знала ты, что у меня на
сердце.
— Нечего думать! — нахмуря брови, отрывисто
сказала Настя, выдергивая руку. — Вижу я, все вижу… Меня не проведешь!
Сердце вещун — оно говорит, что ты…
«Зайду…
скажу, что за письмом… что ехать пора…» — подумал он, не помня приказа Манефина, и с замираньем
сердца, робким шагом, взошел на крыльцо.
— Да
скажи же мне, Христа ради, Андрей Богданыч, пожалей
сердце отцовское, — приставал Патап Максимыч.
— Ты, голубчик Алексей Трифоныч, Андрея Иваныча не опасайся, — внушительно
сказал Колышкин. — Не к допросу тебя приводит. Сору из избы он не вынесет. Это он так, из одного любопытства. Охотник, видишь ты, до всего этакого: любит расспрашивать, как у нас на Руси народ живет… Если он и в книжку с твоих слов записывать станет, не сумневайся… Это он для себя только, из одного, значит, любопытства… Сказывай ему, что знаешь, будь с Андрей Иванычем душа нараспашку,
сердце на ладонке…
И жжет и рвет у Алексея
сердце. Злоба его разбирает, не на Карпушку, на сестру. Не жаль ему сестры, самого себя жаль… «Бог даст, в люди выду, — думает он, — вздумаю жену из хорошего дома брать, а тут
скажут — сестра у него гулящая!.. Срам, позор!.. Сбыть бы куда ее, запереть бы в четырех стенах!..»
— А слышь, птички-то распевают!.. Слышь, как потюкивают! —
сказал Михайло Васильич, любуясь на оглушавших Алексея перепелов. — Это, брат, не то, что у Патапа Максимыча заморские канарейки — от них писк только один… Это птица расейская, значит, наша кровная… Слышь, горло-то как дерет!.. Послушать любо-дорого
сердцу!.. В понедельник ихний праздник — Нефедов день!.. Всю ночь в озимя́х пролежу, днем завалюсь отдыхать… Нет, про понедельник нечего и поминать… Во вторник приходи… Через неделю, значит.
— Погоди, погоди, — громко
сказал голова Алексею, когда тот взялся за дверную скобу. — Так уж и быть, ради милого дружка и сережка из ушка!.. Ради Патапа Максимыча по-твоему сделаю, завтра поутру побывай в приказе — приеду, обделаю… А уж это я тебе
скажу все едино, что ты у меня от
сердца кусок отрываешь… Тенетнику-то что, мошки-то!.. Улов-от на заре какой будет!..
Сказали Домне, та не пошла, тем отговорилась, что голова у ней разболелась, а в самом деле разболелось у нее
сердце.
— Фленушка!.. Знаю, милая, знаю, сердечный друг, каково трудно в молодые годы
сердцем владеть, — с тихой грустью и глубоким вздохом
сказала Манефа. — Откройся же мне, расскажи свои мысли, поведай о думах своих. Вместе обсудим, как лучше сделать, — самой тебе легче будет, увидишь… Поведай же мне, голубка, тайные думы свои… Дорога ведь ты мне, милая моя, ненаглядная!.. Никого на свете нет к тебе ближе меня. Кому ж тебе, как не мне, довериться?
— Все бы лучше съездить, а то, пожалуй, зачнут говорить: со злом-де нá
сердце поехал от нас, —
сказала Манефа. — Мой бы совет съездить, а там мы бы и держать тебя больше не стали. А впрочем, как знаешь, мне тебя не учить.
— Молись же Богу, чтоб он скорей послал тебе человека, —
сказала Аграфена Петровна. — С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В том одном человеке вместится весь мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по правде, успокоится
сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду. Молись и ищи человека. Пришла пора твоя.
Не шелкóва ниточка ко стенке льнет —
Свет Борисыч Патаповну ко
сердцу жмет:
— Ой,
скажи ты мне,
скажи, Парасковьюшка,
Не утай, мой свет Патаповна...