Неточные совпадения
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в
день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем
свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
Завела было игуменья у Жжениных такое новшество: на супрядках «пролог» читать, жития святых того
дня.
— Ну, ладно, — молвила Фленушка. — Повидаемся на
днях; улучу времечко. Молчи у меня, беспременно
сведу вас.
— Не в том
дело, — отвечала Фленушка. — То хорошо, что, живучи с тобой, легче мне будет
свести вас. Вот я маленько подумаю да все и спроворю.
—
Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь
дело, — сказал Патап Максимыч, — а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А к отцу-то сегодня сходи же. Что до воскресенья откладывать!
Осталась после Емельянихи сиротка, пятилетняя Даренка. В отцовском ее дому давным-давно хоть шаром покати, еще заживо родитель растащил по кабакам все добро — и свое и краденое. Мать схоронили Христа ради, по приказу исправника, а сиротка осталась болтаться промеж дворов: бывало, где
день, где ночь
проведет, где обносочки какие ей Христа ради подадут, где черствым хлебцем впроголодь накормят, где в баньку пустят помыться. Так и росла девочка.
У Грунина отца в один
день двое молодцов заболели,
свезли их в Мартыновскую, оттоль к Петру-Павлу [Городская больница в Нижнем называется «Мартыновскою»; кладбище городское называется «у Петра и Павла», по церкви, там находящейся.].
Прошел день-другой, разом у Груни отец с матерью заболели, их тоже в больницу
свезли.
Много недреманных молитвенных ночей
провела она в продолжение двадцати пяти лет ради забвения бурь и тревог, что мутили ее душу во
дни давно отжитой молодости.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. —
Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла
завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
Так и коротали
дни свои небесные ангелы, земные же человеки,
проводя время то на молитве, то на работе, то за утешением.
— А чего ради в ихнее
дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще тот человек на свет не рожден, что
проведет Патапа Чапурина.
Во время «Соловецкого сиденья», когда царский воевода Мещеринов обложил возмутившихся старообрядцев в монастыре Зосимы и Савватия и не выпускал оттуда никого, древний старец инок-схимник Арсений
дни и ночи
проводил на молитве перед иконой Казанской Богородицы.
— Какой тут Снежков! — молвила Фленушка. — Не всяк голова, у кого борода, не всяк жених, кто присватался, иному от невестиных ворот живет и поворот. Погоди, завтра все расскажу… Видишь ли, Марьюшка, дельце затеяно. И тому
делу без тебя не обойтись. Ты ведь воструха, девка хитроватая, глаза
отводить да концы хоронить мастерица, за уловками
дело у тебя не станет. Как хочешь, помогай.
Пока Абрамовна раздумывала, сказать аль нет родителям про то, что подглядела, Масляников, собравшись в путь, попросил Гаврилу Маркелыча переговорить с ним наедине о каком-то важном
деле. Долго говорили они в беседке, и кончился разговор их тем, что Евграф Макарыч весело распростился со всеми, а Гаврила Маркелыч обещался на другой
день проводить его до пристани.
Видя, что отец был необычайно ласков на прощанье с Евграфом Макарычем, даже на пароход
проводил его, с радостным трепетом сердца она догадалась, что
дело на лад пошло.
Ото всех одаль держалась Марья Гавриловна. С другими обителями вовсе не
водила знакомства и в своей только у Манефы бывала. Мать Виринея ей пришлась по душе, но и у той редко бывала она. Жила Марья Гавриловна своим домком, была у нее своя прислуга, — привезенная из Москвы, молоденькая, хорошенькая собой девушка — Таня; было у ней отдельное хозяйство и свой стол, на котором в скоромные
дни ставилось мясное.
— А то, что этот самый Дюков того проходимца к нам и
завез, — отвечал Пантелей. —
Дело было накануне именин Аксиньи Захаровны. Приехали нежданные, незваные — ровно с неба свалились. И все-то шепчутся, ото всех хоронятся. Добрые люди так разве делают?.. Коли нет на уме ду́рна, зачем людей таиться?
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не
отведет ли она братца от такого паскудного
дела…
— И в самом
деле! — подхватила Марья Гавриловна. — Чего бы лучше? Тут главное, чтоб до матушки, пока не поправится, никаких забот не доводить… А здешних кого к ней ни посади, каждая зачнет
сводить речь на
дела обительские. Чего бы лучше Настеньки с Парашей… Только отпустит ли их Патап-от Максимыч?.. Не слышала ты, воротился он домой аль еще нет?
Отдавши ей письмо, поезжай ты на Ветлугу в Красноярский скит, посылочку туда
свезешь к отцу Михаилу да поговоришь с ним насчет этого
дела…
До праздника с работой управились… Горянщину на пристань
свезли и погрузили ее в зимовавшие по затонам тихвинки и коломенки. Разделался Патап Максимыч с
делами, как ему и не чаялось. И на мельницах работа хорошо сошла, муку тоже до праздника всю погрузили… С Низу письма получены: на суда кладчиков явилось довольно, а пшеницу в Баронске купили по цене сходной. Благодушествует Патап Максимыч, весело встречает великий праздник.
Марьюшка
завела ирмос: «Воскресения
день…» Певицы стройно подхватили, и громкое пение пасхального канона огласило кладбище. Матери раскладывали яйца на могилки, христосуясь с покойницами. Инокини, белицы, сироты и прихожие богомольцы рассыпались по кладбищу христосоваться со сродниками, с друзьями, приятелями…
— Бог простит, Бог благословит, — сказала Манефа,
провожая его. — Дай Бог счастливо ночь ночевать. Утре, как встанешь, пожалуй ко мне в келью, чайку вместе изопьем да еще потолкуем про это
дело…
Дело не малое!.. Не малое
дело!..
— Меня не
проведешь… Вижу я…
Дело неладно. Сказывай скорей, долго ль мне с тобой растабарывать?..
— Аксинья Захаровна с неделю места пробудет здесь, она бы и
отвезла письмо, — продолжала Манефа. — А тебе, коли наспех послан, чего по-пустому здесь проживать? Гостя не гоню, а молодому человеку старушечий совет даю: коли послан по хозяйскому
делу, на пути не засиживайся, бывает, что
дело, часом опозданное, годом не наверстаешь… Поезжай-ка с Богом, а Марье Гавриловне я скажу, что протурила тебя.
Дня через три после похорон
завела Марья Гавриловна разговор с Патапом Максимычем. Напомнила ему про последнее его письмо, где писал он, что сбирается о чем-то просить ее.
— Коли найдете стоящего человека,
заводите пароходы, — сказал Патап Максимыч. — По нынешнему времени пароходного
дела нет прибыльней. И Сергею Андреичу я тоже пароходами заняться советовал.
—
Дело хорошее, сударыня, хорошее
дело… Убытков не бойтесь. Я бы и сам пароходы
завел, да куда уж мне теперь?.. Не гожусь я теперь ни на что…
Долго толковала Марья Гавриловна с Патапом Максимычем. Обещал он на первое время
свести ее с кладчиками, приискать капитанов, лоцманов и водоливов, но указать человека, кому бы можно было поручить
дело, отказался.
На другой либо на третий
день по возвращении Марьи Гавриловны из Осиповки зашла к ней мать Манефа вечером посидеть да чайку попить. Про чудную Настину болезнь толковали, погоревали о покойнице и
свели речь на Патапа Максимыча.
— Да хоть бы на Волге пароходы
завести? — подняв голову, с живостью молвила Марья Гавриловна. — Пароходное
дело хвалят, у брата тоже бегают пароходы — и большую пользу он от них получает.
Кроме
дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь, забыв у́сталь дневной работы, не помышляя о завтрашнем труде, резво бежит веселой гурьбой на урочное место и дó свету
водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал, свои сизые крылышки складывал»…
Навели справку в прежних
делах, нашли, что Шарпанский скит лет пятнадцать перед тем сгорел дотла, а это было после воспрещенья
заводить новые скиты.
И́дут, а сами то и
дело по сторонам оглядываются, не улизнула ли которая белица в лесную опушку грибы сбирать, не подвернулся ли к которой деревенский парень, не
завел ли с ней греховодных разговоров.
— Экая гордыня-то, экая гордыня!.. — вскрикнула Фелицата. — Чем бы сообща
дело обсудить да потом Владычицу в Москву
свезти аль в другое надежное место припрятать, она — поди-ка что — умнее всех хочет быть.
— А если, говорил Патап Максимыч, свое
дело вздумаешь зачинать, — продолжал Алексей, — от себя, значит, торговлю
заведешь, письмо ко мне, говорит, пиши, на почин ссужу деньгами, сколько ни потребуется.
— По-моему, не надо бы торопиться — выждать бы хорошей цены, — заметил Сергей Андреич. — Теперь на муку цены шибко пошли пóд гору, ставят чуть не в убыток… В Казани, слышь, чересчур много намололи… Там, брат, паровые мельницы
заводить теперь стали… Вот бы Патапу-то Максимычу в Красной Рамени паровую поставить. Не в пример бы спорей дело-то у него пошло. Полтиной бы на рубль больше в карман приходилось.
Помнил он ребячество, помнил, как изо
дня в
день держали его впроголодь, а
водили в обносках, что от ветхости с плеч родных детей сваливались.
— Пустых речей говорить тебе не приходится, — отрезал тысячник. — Не со вчерашнего
дня хлеб-соль
водим. Знаешь мой обычай — задурят гости да вздумают супротив хозяйского хотенья со двора долой, найдется у меня запор на ворота… И рад бы полетел, да крылья подпешены [Подпешить — сделать птицу пешею посредством обрезки крыльев.]. Попусту разговаривать нечего: сиди да гости, а насчет отъезда из головы выкинь.
Про скиты речь поведет, про Белую Криницу, зачнет путем,
сведет на смехово́е
дело, пойдет балагурить насчет беглого священства да австрийского архиерейства, насчет келейного жития, уставов, поверий, скитских преданий…
— Отчего ж не
заводят? Кажись бы, не хитрое
дело? — спросил Иван Григорьич.
— А вот как, — ответил Василий Борисыч. — Человеку с достатком приглядеться к какому ни на есть месту, узнать, какое
дело сподручнее там
завести, да, приглядевшись, и зачинать с Божьей помощью. Год пройдет, два пройдут, может статься, и больше… А как приглядятся мужики к работе да увидят, что дело-то выгодно, тогда не учи их — сами возьмутся… Всякий промысел так зачинался.
Выискался смышленый человек с хорошим достатком, нашего согласия был, по древлему благочестию, Коноваловым прозывался,
завел небольшое ткацкое заведенье, с легкой его руки
дело и пошло да пошло…
— Да толком же я говорю: не могу того сделать, — чуть не со слезами ответил Василий Борисыч. —
Заводить торговое
дело никогда у меня на уме не бывало, во снях даже не снилось… Помилуйте!..
— Ладно, хорошо… будь по-твоему, — сказал Патап Максимыч, не снимая рук с плеч Василья Борисыча. — Ну, слушай теперь: сам я
дело завожу, сам хочу промысла на Горах разводить — ты только знаньем своим помогай!
За обедом развеселый Патап Максимыч объявил во всеуслышанье, что к первому Спасу [Августа 1-го.] будет у него новый приказчик и что с ним он новы торговы
дела на Горах
заведет. И, сказав, показал на Василья Борисыча.
Собравшись с духом, спросила у мужа Аксинья Захаровна, что за
дела вздумал он на Горах
заводить.
— Да я казначею мать Таифу на другой же
день в Москву и в Питер послала, — отвечала Манефа. — Дрябину Никите Васильичу писала с ней, чтобы Громовы всеми мерами постарались
отвести бурю, покланялись бы хорошенько высшим властям; Громовы ко всем вельможам ведь вхожи, с министрами хлеб-соль
водят.
— По милости Господней всем я довольна, — сказала она. — Малое, слава Богу, есть, большего не надо. А вот что: поедешь ты завтра через деревню Поляну, спроси там Артемья Силантьева, изба с самого краю на выезде… Третьего
дня коровенку
свели у него, четверо ребятишек мал мала меньше — пить-есть хотят… Без коровки голодают, а новую купить у Артемья достатков нет… Помоги бедным людям Христа ради, сударыня.