Неточные совпадения
И умен же Алеша был, рассудлив не по годам, каждое
дело по крестьянству не
хуже стариков мог рассудить, к тому же грамотой Господь его умудрил.
— Нет, Фленушка, совсем истосковалась я, — сказала Настя. — Что ни
день, то
хуже да
хуже мне. Мысли даже в голове мешаются. Хочу о том, о другом пораздумать; задумаю, ум ровно туманом так и застелет.
«Так вот она какова, артель-то у них, — рассуждал Патап Максимыч, лежа в санях рядом с паломником. — Меж себя
дело честно ведут, а попадись посторонний, обдерут как липку… Ай да лесники!.. А бестолочи-то что, галденья-то!.. С час места попусту проваландали, а кончили тем же, чем я зачал… Правда, что артели думой не владати… На работе артель золото, на сходке
хуже казацкой сумятицы!..»
— С удельной и того
хуже. Удел земель не продает. Да что об этом толковать прежде времени? Коли
дело пойдет, как уговорились, в Питере отхлопочем за тебя прииски, а коли ты, Патап Максимыч, на попятный, так после пеняй на себя…
— То-то и есть. На ум ему не вспадало! Эх ты, сосновая голова, а еще игумен!.. Поглядеть на тебя с бороды, как есть Авраам, а на
деле сосновый чурбан, — продолжал браниться паломник. — Знаешь ли ты, старый хрыч, что твоя болтовня, худо-худо, мне в триста серебром обошлась?.. Да эти деньги у меня, брат, не пропащие, ты мне их вынь да положь… Много ли дал Патап на яйца?.. Подавай сюда…
Воротился Пантелей, сказал, что в обители молебствуют преподобной Фотинии Самаряныне и что матушка Манефа стала больно плоха — лежит в огневице,
день ото
дня ей
хуже, и матери не чают ей в живых остаться. С негодованием узнала Аксинья Захаровна, что Марья Гавриловна послала за лекарем.
— А Евпраксея-то чем не поп?.. Не справит разве? Чем она плоше Коряги?..
Дела своего мастерица, всяку службу не
хуже попа сваляет… Опять же теперь у нас в дому две подпевалы, — сказал Патап Максимыч, указывая на дочерей. — Вели-ка, Настасья, Алексея ко мне кликнуть. Что нейдет до сей поры?
—
Дело не
худое, — молвил Патап Максимыч. — Лекарь больше вашей сестры разумеет… — И, немного помолчав, прибавил: — Спосылать бы туда, что там?
— Не про
худо говорю, — молвил Патап Максимыч. — Доброму слову всякий
день место… Жениха подыскал…
— Что ж… По моему рассуждению,
дело не
худое… Порочить нельзя, — сказала Манефа. — Дай только Бог, чтоб христианству было на пользу.
— Батюшка, на другое хочу я твоего благословенья просить, — после долгого молчанья робко повел новую речь Алексей. — Живучи у Патапа Максимыча, торговое
дело вызнал я, слава Богу, до точности. Счеты ль вести, другое ли что — не
хуже другого могу…
— Не подати, не очередь, не
худое что, другое может задержать тебя, — сказал Трифон. — Аль забыл, кто делами-то в приказе ворочает?
Чапурин не свой брат — нá эти
дела хуже черта…
Если ж увидят,
дело плохое — тотчас музыку тебе на ноги [Кандалы.] да по образу пешего хождения назад в Россию.
— Известно как, — ответил Василий Борисыч. — Червончики да карбованцы и в Неметчине свое
дело делают. Вы думаете, в чужих-то краях взяток не берут? Почище наших лупят… Да… Только слава одна, что немцы честный народ, а по правде сказать,
хуже наших становых… Право слово… Перед Богом — не лгу.
Другой разумен и
дело церковное, пожалуй, не
хуже твоего сумеет обделать, да утроба несытая, за хорошие деньги не токмо церковь, самого Христа продаст…
И каждый
день хуже да
хуже — тает Марья Гавриловна, ровно свеча на огне.
А Марье Гавриловне с каждым
днем хуже да
хуже. От еды, от питья ее отвадило, от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька… Беззаветная, горячая любовь к своей «сударыне» не дает Тане покою ни
днем, ни ночью. «Перемогу страхи-ужасы, — подумала она, — на себя грех сойму, на свою голову сворочу силу демонскую, а не дам хилеть да болеть моей милой сударыне. Пойду в Елфимово — что будет, то и будь».
— Так-то оно так, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Но ведь сам ты не
хуже моего знаешь, что насчет этого в Писании сказано: «Честен сосуд сребрян, честней того сосуд позлащенный». А премудрый приточник [Писатель притчей, царь Соломон.] что говорит? «Мужа тихо любит Господь, суету же
дел его скончает…» Подумай-ка об этом…
— Нельзя, матушка, — перебила Манефа. — Никак нельзя
плохую послать к Самоквасовым. Девиц у меня теперь хоть и много, да ихнее
дело гряды копать да воду носить. Таких нельзя к Самоквасовым.
— Не узнает?.. Как же?.. Разве такие
дела остаются в тайне? — сказал Семен Петрович. — Рано ли, поздно ли — беспременно в огласку войдет… Несть тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают. Оглянуться не успеешь, как ваше
дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится, а
худое лукавый молвой по народу несет… А нешто сама Прасковья станет молчать, как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается разве отцу с матерью? Тогда, брат, еще
хуже будет…
— Наше
дело, Петр Степаныч, особое, — важно и степенно молвила мать Таисея. — Мы хоша духом и маломощны, хоша как свиньи и валяемся в тине греховной, обаче ангельский образ носим на себе — иночество… А ангелы-то Господни, сам ты не
хуже нашего знаешь, не женятся, не посягают… Иноческий чин к примеру не приводи — про мирское с тобой разговариваю, про житейское…
— И ныне, как подумаю я о таких ваших обстоятельствах, — продолжал московский посланник, — согласен я с вами, матушка, что не время теперь вам думать об архиепископе. Пронесется гроза — другое
дело, а теперь точно нельзя. За австрийской иерархией наблюдают строго, а если узнают, что вы соглашаетесь, пожалуй, еще
хуже чего бы не вышло.
— И впрямь, Фленушка, — сказала Манефа. — Хоть ничего
худого от того случиться не может, а насчет братца, подлинно, что это ему не гораздо покажется… Жалует он Василья Борисыча, однако ж на это надеяться нечего… Как же бы нам это уладить?.. День-то пускай бы он и с вами сидел, ночевать-то куда бы?.. Разве в Таифину келью али в домик Марьи Гавриловны.
Неточные совпадения
«Парома не докличешься // До солнца! перевозчики // И днем-то трусу празднуют, // Паром у них
худой, // Пожди!
«
Худа ты стала, Дарьюшка!» // — Не веретенце, друг! // Вот то, чем больше вертится, // Пузатее становится, // А я как день-деньской…
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные
дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень
плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское
дело. И дворянское
дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь
плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она
хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в самый
день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.