Неточные совпадения
В лесистом Верховом Заволжье деревни малые, зато частые, одна от
другой на версту, на две. Земля холодна, неродима, своего хлеба мужику разве до Масленой хватит, и
то в урожайный год! Как
ни бейся на надельной полосе, сколько страды над ней
ни принимай, круглый год трудовым хлебом себя не прокормишь. Такова сторона!
Пошли в строительной водить Патапа Максимыча за нос, водят день, водят
другой:
ни отказа,
ни приказа: «Завтра да завтра:
то да се, подожди да повремени; надо в
ту книгу вписать, да из
того стола справку забрать».
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне
того не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все.
Ни смотрин,
ни сговора не будет; и про
то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят
друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
Не говаривал он про
то ни отцу с матерью,
ни другу-приятелю; один с собой думу такую держал.
— Нет, Фленушка, совсем истосковалась я, — сказала Настя. — Что
ни день,
то хуже да хуже мне. Мысли даже в голове мешаются. Хочу о
том, о
другом пораздумать; задумаю, ум ровно туманом так и застелет.
И у
того и у
другого работника Христа ради просил он гривенничек опохмелиться, но от Патапа Максимыча было строго-настрого заказано:
ни под каким видом гроша ему не давать.
Новые соседи стали у
того кантауровца перенимать валеное дело, до
того и взяться за него не умели; разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с
той поры «шляпка́» да «верховки» больше не валяют, потому что спросу в Тверскую сторону вовсе не стало, а по
другим местам шляпу тверского либо ярославского образца
ни за что на свете на голову не наденут — смешно, дескать, и зазорно.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались.
Ни у
той,
ни у
другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
— Бог простит, Бог благословит, — сказала, кланяясь в пояс, Манефа, потом поликовалась [У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе, не целуются
ни между собой,
ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только «ликуются»,
то есть щеками прикладываются к щекам
другого. Монахам также строго запрещено «ликоваться» с мальчиками и с молодыми людьми, у которых еще ус не пробился.] с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану Григорьичу.
Ни жива
ни мертва сидела Настя. Аграфена Петровна заводила с ней речь о
том, о
другом, ничего
та не слыхала, ничего не понимала и на каждое слово отвечала невпопад.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не
то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался.
Ни родных,
ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
Огонь в тепленке почти совсем потух. Угольки, перегорая,
то светились алым жаром,
то мутились серой пленкой. В зимнице было темно и тихо — только и звуков, что иной лесник всхрапывает, как добрая лошадь, а у
другого вдруг
ни с
того ни с сего душа носом засвистит.
— Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?..
Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед
другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать,
того никоим образом нельзя…
Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
— Сколько
ни было счастливых, которым клады доставались, всем, почитай, богатство не на пользу пошло:
тот сгорел,
другой всех детей схоронил, третий сам прогорел да с кругу спился, а иной до палачовых рук дошел…
Хоть
ни та,
ни другая об алхимии не слыхивали, но из осетровых потрохов и подонков растопленного масла умели добывать чистое золото.
Жених пополовел — в лице
ни кровинки. Зарыдала Марья Гавриловна. Увели ее под руки. Гаврила Маркелыч совсем растерялся, захмелевший Масляников на сына накинулся, бить его вздумал. Гости один по
другому вон.
Тем и кончился Машин сговор.
Настя и Параша сидят в своих светелках сумрачные, грустные. На что Параша, ко всему безучастная, ленивая толстуха, и
ту скука до
того одолела, что хоть руки на себя поднимать. За одно дело примется, не клеится, за
другое — из рук вон валится: что
ни зачнет, тотчас бросит и опять за новое берется. Только и отрады, как завалиться спать…
Ступил шаг Алексей,
другой, третий… Настя быстро обернулась, подняв голову…
Ни слова
ни тот,
ни другая.
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи
ни попу на духу,
ни отцу с матерью,
ни другу,
ни брату,
ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше
того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
Меж
тем спавший в оленевской кибитке московский певец проснулся. Отворотил он бок кожаного фартука, глядит — место незнакомое, лошади отложены, людей
ни души. Живого только и есть что жирная корова, улегшаяся на солнцепеке, да высокий голландский петух, окруженный курами всех возможных пород. Склонив голову набок, скитский горлопан стоял на одной ножке и гордо поглядывал
то на одну,
то на
другую подругу жизни.
Василий Борисыч хватил какой-то девятисильной [Девятисильною зовут настойку на траве девясиле.] и откромсал добрый ломоть паюсной икры. За девичьими гулянками да за пением Божественных псальм совсем забыл он, что в
тот день путем не обедал. К вечеру пронял голод московского посланника. Сделал Василий Борисыч честь донскому балыку, не отказал в ней ветлужским груздям и вятским рыжикам,
ни другому, что доброго перед ним гостеприимной игуменьей было наставлено.
Но, заметя в Алексее новичка, одни несли ему всякий вздор, какой только лез в их похмельную голову,
другие звали в кабак, поздравить с приездом, третьи
ни с
того ни с сего до упаду хохотали над неловким деревенским парнем, угощая его доморощенными шутками, не всегда безобидными, которыми под веселый час да на людях любит русский человек угостить новичка.
Будь он самый грубый, животный человек, но если в душе его не замерло народное чувство, если в нем не перестало биться русское сердце, звуки Глинки навеют на него тихий восторг и на думные очи вызовут даже невольную сладкую слезу, и эту слезу, как заветное сокровище, не покажет он
ни другу-приятелю,
ни отцу с матерью, а разве
той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей души…
Есть-пить Морковкину слава
те Господи — иным дворянам только по великим праздникам поесть так приходится: рому, кизлярки, всяких водок от челобитных приносов хоть полы подымай, чаю-сахару хоть коням заместо овса засыпай,
других всяких запасов
ни счету,
ни меры нет…
— Да хоть бы
того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где какое дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет, что нет у них
другого человека
ни из старых,
ни из молодых… А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!.. Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..
За
то дело хватится, за
другое примется, —
ни того,
ни другого не доделает.
Опять же за
то любили ее, что была она некорыстная — за лечбу ли, за
другое ли что подарят ее, возьмет с благодарностью, а сама
ни за что на свете не попросит.
Ни в
тех ни в сех, от берега отстала, к
другому не пристала, совестно даже на людей глаза поднять…
Любила
ту ягоду Марьюшка: не ответя
ни слова, кинулась она в сторону и, нагнувшись, принялась собирать алую костянику. Василий Борисыч шел сзади телег, нагруженных матерями. С одного бока бойко идет развеселая Фленушка, с
другого павой выплывает Прасковья Патаповна.
— Этого,
друг мой, не говори. Далеко не повсюду, — возразила Манефа. — Который народ посерее,
тот об австрийских и слышать не хочет, новшеств страшится… И в самом деле, как подумаешь:
ни мало
ни много двести лет не было епископского чина, и вдруг
ни с
того ни с сего архиереи явились… Сумнительно народу-то, Василий Борисыч… Боятся, опасаются… Души бы не погубить, спасенья не лишиться бы!..
Стары люди за верное сказывают, что прежде Петровок и в зáводях не было; вы, бабы, скопи-домок,
тот пост у Господа вымолили; вы, бабы, жалобились: без летнего-де поста
ни масла,
ни другого молочного запасти нельзя, все-де молоко мужики с ребятишками выхлебают…
С утра, по приказу Самоквасова,
ни на шаг не отступал он от старинного друга-приятеля, не отступал от него и в
то время, как он, по просьбе Манефы, в келарне с белицами демеством распевал.
— Ох, уж, право, не знаю, что мне и думать, — жалобно промолвил Василий Борисыч. — Дело-то, как
ни поверни, со всех сторон никуда не годится… Попутал меня окаянный!.. Да и
то скажу я тебе, Семенушка, по душе скажу, как старинному
другу, надежному приятелю, только уж не выдай ты меня…
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради
друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать
того наплетет, что после только ахнешь.
Ни с
того ни с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать…
Сели. Речи нейдут на уста
ни тому,
ни другой. Помолчав, Чапурин сказал...
И пошло пированье в дому у Патапа Максимыча, и пошли у него столы почетные. Соезжалося на свадьбу гостей множество. Пировали
те гости неделю целую, мало показалось Патапу Максимычу,
другой прихватили половину. И сколь
ни бывало пиров и столов по заволжским лесам, про такие, что были на свадьбе Василья Борисыча, слыхом никто не слыхал, никто даже во снах не видал. Во всю ширь разгулялся старый тысячник и на старости лет согрешил — плясать пошел на радостях.