Про Свиблово говорят: стоит на горке, хлеба ни корки, звону много, поесть нечего. В приходе без малого тысяча душ, но, опричь погощан [Жители погоста.], и на светлу заутреню больше двадцати человек в церковь никогда не сходилось. Почти сплошь да наголо всё раскольники.
Не в обиду б то было ни попу, ни причетникам, если б влекущий племя от литовского выходца умел с ними делишки поглаже вести.
Неточные совпадения
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо жил, смирно, с соседями
в любви да
в совете; добрая слава шла про него далеко.
Обиды от Лохматого никто
не видал, каждому человеку он по силе своей рад был сделать добро. Пуще всего
не любил мирских пересудов. Терпеть
не мог, как иной раз дочери, набравшись вестей на супрядках аль у колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.
Думал он, что-то ждет его
в чужом дому, ласковы ль будут хозяева, каковы-то будут до него товарищи,
не было б от кого
обиды какой,
не нажить бы ему чьей злобы своей простотой; чужбина ведь неподатлива — ума прибавит, да и горя набавит.
— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы тогда
не глядел я и
не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне…
Не стерпел
обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб
в нее до гробовой доски
не заглядывать…
— А чтоб никому
обиды не было, — решил дядя Онуфрий. — Теперича, как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого
не будет. А
не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй,
в артели пошла бы, и это уж последнее дело… У нас все на согласе, все на порядках… потому — артель.
Не водворялось
в этой душе сладкого, мирного покоя, что бывает уделом немногих страдающих, зато холодное бесстрастие, мертвенная притупленность к ежедневным
обидам проникли все ее существо.
—
Не стерпеть, Максимыч, воля твоя, — возразила Аксинья Захаровна. — Ведь я мать, сам рассуди… Ни корова теля, ни свинья порося
в обиду не дадут… А мне за девок как
не стоять?
Только и думы у Трифона, только и речей с женой, что про большего сына Алексеюшку. Фекле Абрамовне ину пору за
обиду даже становилось, отчего
не часто поминает отец про ее любимчика Саввушку, что пошел ложкарить
в Хвостиково. «Чего еще взять-то с него? — с горьким вздохом говорит сама с собой Фекла Абрамовна. — Паренек
не совсем на возрасте, а к Святой неделе тоже десять целковых
в дом принес».
Гривной с души поромовские от бед и
обид не избыли. К мужикам по другим деревням Карп Алексеич
не в пример был милостивей: огласки тоже перед начальством побаивался, оттого и брал с них как следует. А «своим» спуску
не давал:
в Поромовой у него бывало всяко лыко
в строку.
Коли знает, бывало, что начальство про дела его сведать может, — за правду горой, и мужика
в обиду не даст; а коль можно втихомолку попользоваться — на руку охулки
не положит.
— Бога
не боится родитель твой —
в чужи люди сыновей послал! Саввушку-то жалко мне оченно — паренек-от еще
не выровнялся, пожалуй, и силенки у него
не хватит на работу подряженную. Много, пожалуй, придется и побой принять, коль попадется к хозяину немилостивому. Чем сыновей-то
в кабалу отдавать, у меня бы денег позаймовал.
Не потерпит ему Господь за
обиды родным сыновьям.
— С тобой, батька,
не сговоришь. У тебя уж нрав такой, — молвила Манефа. — А что, отбивая Василья Борисыча от церкви, чинишь ей
обиду —
в том сумленья
не имей. Дашь ответ пред Господом!.. Увидишь!..
— Да ведь ты
не беззаступен! — сказала Манефа. — Гусевы, Мартыновы, Досужевы
в обиду не дадут.
— Был
в нашей волости мужичок, Перфилом звать, Григорьич по батюшке… человек тихий и кроткий, жил по Боге,
не то чтоб от него кому
обида какая али бы что — ни-ни…
Неточные совпадения
Не столько
в Белокаменной // По мостовой проехано, // Как по душе крестьянина // Прошло
обид… до смеху ли?..
— Другие тоже
не будут
в обиде, я сам служил, дело знаю…
У всех домашних она просила прощенья за
обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что
не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда
не была и могу сказать, что барской ниткой
не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила
в себе.
— Бедность
не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох,
не мог
обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами
не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И
в результате одно только золото сердца! Его и
в полку прозвали: «поручик-порох»…
Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное
обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния,
не услышанный, а нагло поруганный
в темную ночь, во мраке,
в холоде,
в сырую оттепель, когда выл ветер…