Неточные совпадения
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам
видел;
был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли.
Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
Зашабашили к обеду. Алексею
не до еды. Пошел
было в подклет, где посуду красят, но повернул к лестнице, что ведет в верхнее жилье дома, и на нижних ступенях остановился. Ждал он тут с четверть часа,
видел, как пробрела поверху через сени матушка Манефа, слышал громкий топот сапогов Патапа Максимыча, заслышал, наконец, голос Фленушки, выходившей из Настиной светлицы. Уходя, она говорила: «Сейчас приду, Настенька!»
— Сначала речь про кельи поведи,
не заметил бы, что мысли меняешь.
Не то твоим словам веры
не будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол, ты меня в обитель
не пустишь, я, мол, себя
не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на
есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду…
Увидишь, какой тихонький после твоих речей
будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит:
не робей, смело говори да строго, свысока.
— Спросту!.. Как же!.. — возразил Патап Максимыч. — Нет, у ней что-нибудь да
есть на уме. Ты бы из нее повыпытала, может, промолвится. Только
не бранью, смотри,
не попреками.
Видишь, какая нравная девка стала, тут грозой ничего
не поделаешь… Уж
не затеяно ли у ней с кем в скиту?
— Уж я лаской с ней:
вижу, окриком
не возьмешь, — сказал Патап Максимыч. — Молвил, что про свадьбу год целый помину
не будет, жениха, мол, покажу, а год сроку даю на раздумье. Смолкла моя девка, только все еще невеселая ходила. А на другой день одумалась, с утра бирюком глядела, к обеду так и сияет, пышная такая стала да радостная.
— Знаю про то, Захаровна, и
вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я говорю для того, что ты баба. Стары люди
не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него положишь, то и несет». И потому, что ты
есть баба, значит, разумом
не дошла, то, как меня
не станет, могут тебя люди разбить. Мало ль
есть в миру завистников? Впутаются
не в свое дело и все вверх дном подымут.
— Чего им делается? И сегодня живут по-вчерашнему, как вечор
видел, так и
есть, — отвечал Патап Максимыч. — Да слушай же,
не с баснями я приехал к тебе, с настоящим делом.
Чего мы там
не натерпелись, каких бед-напастей
не испытали; сторона незнакомая, чужая, и совсем как
есть пустая — нигде человечья лица
не увидишь, одни звери бродят по той пустыни.
Свиделись они впервые на супрядках. Как взглянула Матренушка в его очи речистые, как услышала слова его покорные да любовные, загорелось у ней на сердце, отдалась в полон молодцу… Все-то цветно да красно до той поры
было в очах ее, глядел на нее Божий мир светло-радостно, а теперь мутятся глазыньки, как
не видят друга милого. Без Якимушки и цветы
не цветно цветут, без него и деревья
не красно растут во дубравушке,
не светло светит солнце яркое, мглою-мороком кроется небо ясное.
А немало ночей, до последних кочетов, с милым другом бывало сижено, немало в те ноченьки тайных любовных речей бывало с ним перемолвлено, по полям, по лугам с добрым молодцем
было похожено, по рощам, по лесочкам
было погулено… Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое… Лес
не видит, поле
не слышит; людям
не по что знать…
— Большой провинности
не было, — хмурясь и нехотя отвечал Чапурин, — а покрепче держать ее
не мешает… Берегись беды, пока нет ее, придет, ни замками, ни запорами тогда
не поможешь…
Видишь ли что? — продолжал он, понизив голос. — Да смотри, чтоб слова мои
не в пронос
были.
— Про этого врага у меня и помышленья нет, Максимыч, — плаксиво отвечала Аксинья Захаровна. — Себя сгубил, непутный, да и с меня головоньку снимает, из-за него только попреки одни… Век бы его
не видела!.. Твоя же воля
была оставить Микешку. Хоть он и брат родной мне, да я бы рада
была радешенька на сосне его
видеть…
Не он навязался на шею мне, ты, батько, сам его навязал… Пущай околел бы его где-нибудь под кабаком, ох бы
не молвила… А еще попрекаешь!
— Ничем
не попорчена, — сказал он, рассматривая их. — Да и портиться тут нечему, потому что в стрелке
не пружина какая, а одна только Божия сила…
Видишь, в одну сторону обе стрелки тянут… Вот сивер, тут
будет полдень, тут закат, а тут восток, — говорил дядя Онуфрий, показывая рукой страны света по направлению магнитной стрелки.
— То-то и
есть, что деялось, — сказал дядя Онуфрий. — Мы
видели, что на небе перед полночью
было… Тут-то вот и премудрая, тайная сила Творца Небесного… И про ту силу великую
не то что мы, люди старые, подростки у нас знают… Петряйко! Что вечор на небе деялось? — спросил он племянника.
— То-то и
есть, что
не хорошие, — подхватил Стуколов. — Слепой
увидит, какого завода. Тебе бы лучше их вовсе
не тяпать.
Не ровен час, влопаешься.
Ответа
не было. Оглянулся Сергей Андреич, странника след простыл. Ни на дворе, ни на улице
не нашли его. Прислуга Колышкина
не видела даже, ни как он в дом вошел, ни как вышел.
Тот добрый человек
был Патап Максимыч Чапурин. Спознал он Сергея Андреича,
видит — человек хороший, добрый, да хоть ретив и умен — а взялся
не за свое дело, оттого оно у него
не клеится и вон из рук валится. Жалко стало ему бессчастного Колышкина, и вывел он его из темной трущобы на широкую дорогу.
— Ну ладно, ладно.
Будет шутку шутить… Рассказывай, как в самом деле ихняя затея варилась, — прервал Колышкин. — Глазком бы посмотреть, как плуты моего крестного оплетать задумали, — с усмешкой прибавил он. — Сидят небось важно, глядят задумчиво,
не улыбнутся, толкуют чинно, степенно… А крестный себе на уме, попирает смех на сердце, а сам бровью
не моргнет: «Толкуйте, мол, голубчики, распоясывайтесь, выкладывайте, что у вас на уме сидит, а мне как вас насквозь
не видеть?..» Ха-ха-ха!..
— Да. А ты слушай: только
увидела она его, сердце у ней так и закипело. Да без меня бы
не вышло ничего, глаза бы только друг на друга пялили… А что в ней, сухой-то любви?.. Терпеть
не могу… Надо
было смастерить… я и смастерила — сладились.
Все стояли рядами недвижно, все
были погружены в богомыслие и молитву, никто слова
не молвит, никто на сторону
не взглянет: оборони Бог —
увидит матушка Манефа, а она зоркая, даром что черный креп покрывает половину лица ее.
Взглянула Маша на молодого человека, и сердце у нее упало. Сроду
не видала она таких красавцев. Да и где
было видеть их, сидя дома чуть
не взаперти?
— Ай да приказчик!.. Да у тебя, видно, целому скиту спуску нет… Намедни с Фленушкой, теперь с этой толстухой!.. То-то я слышу голоса: твой голос и чей-то девичий… Ха-ха-ха! Прилипчив же ты, парень, к женскому полу!.. На такую рябую рожу и то польстился!.. Ну ничего, ничего, паренек:
быль молодцу
не укор, всяку дрянь к себе чаль, Бог
увидит, хорошеньку пошлет.
—
Видишь ли, Пантелей Прохорыч, — собравшись с силами, начал Алексей свою исповедь, — у отца с матерью
был я дитятко моленное-прошенное, первенцом родился, холили они меня, лелеяли, никогда того на ум
не вспадало ни мне, ни им, чтоб привелось мне когда в чужих людях жить,
не свои щи хлебать, чужим сýгревом греться, под чужой крышей спать…
—
Не ропщу я на Господа. На него возверзаю печали мои, — сказал, отирая глаза, Алексей. — Но послушай, родной, что дальше-то
было… Что
было у меня на душе, как пошел я из дому, того рассказать
не могу… Свету
не видел я — солнышко высоко, а я ровно темной ночью брел…
Не помню, как сюда доволокся… На уме
было — хозяин каков? Дотоле его я
не видывал, а слухов много слыхал: одни сказывают — добрый-предобрый, другие говорят — нравом крут и лют, как зверь…
—
Не ври, парень, по глазам
вижу, что знаешь про ихнее дело… Ты же намедни и сам шептался с этим проходимцем… Да у тебя в боковуше и Патап Максимыч, от людей таясь, с ним говорил да с этим острожником Дюковым.
Не может
быть, чтоб
не знал ты ихнего дела. Сказывай…
Не ко вреду спрашиваю, а всем на пользу.
— Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи, доброго здравия и души спасения, — молвила мать Назарета. — День и ночь за него Бога молим. Им только и живем и дышим — много милостей от него
видим… А что, девицы,
не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа
не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча
напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
—
Видишь!.. И
не будет у нас согласья с Москвой…
Не будет!.. Общения
не разорвем, а согласья
не будет!.. По-старому останемся, как при бегствующих иереях бывало… Как отцы и деды жили, так и мы
будем жить… Знать
не хотим ваших московских затеек!..
— Так ты срамить ее? — вскочив с места, вскликнула Фленушка. — Думаешь, на простую девку напал?.. Побаловал, да и бросил?! Нет, гусь лапчатый, — шалишь!.. Жива
быть не хочу, коль
не увижу тебя под красной шапкой. Над Настей насмеешься, над своей головой наплачешься.
— А ты молчи, да слушай, что отец говорит. На родителя больше ты
не работник, копейки с тебя в дом
не надо. Свою деньгу наживай, на свой домок копи, Алексеюшка… Таковы твои годы пришли, что пора и закон принять… Прежде
было думал я из нашей деревни девку взять за тебя. И на примете, признаться,
была, да
вижу теперь, что здешние девки
не пара тебе… Ищи судьбы на стороне, а мое родительское благословение завсегда с тобой.
— На постоялый тебе? — сказал дядя Елистрат, ухватясь рукою за край Алексеевой тележки. — А ты вот бери отселева прямо… Все прямо, вдоль по набережной… Переулок там
увидишь налево, налево и ступай. Там улица
будет, на улице базар; ты ее мимо… Слышь?.. Мимо базара под самую, значит, гору, тут тебе всякий мальчишка постоялый двор укажет. А
не то поедем заодно, я те и путь укажу и все, что тебе надобно, мигом устрою.
— Ты, голубчик Алексей Трифоныч, Андрея Иваныча
не опасайся, — внушительно сказал Колышкин. —
Не к допросу тебя приводит. Сору из избы он
не вынесет. Это он так, из одного любопытства. Охотник,
видишь ты, до всего этакого: любит расспрашивать, как у нас на Руси народ живет… Если он и в книжку с твоих слов записывать станет,
не сумневайся… Это он для себя только, из одного, значит, любопытства… Сказывай ему, что знаешь,
будь с Андрей Иванычем душа нараспашку, сердце на ладонке…
— В русской старой вере многие секты
есть? — еще раз попробовал спросить у Алексея Андрей Иваныч,
видя, что о правилах и кáнонах толку от него
не добиться.
—
Не может
быть того, чтоб Трифонов сын воровскими делами стал заниматься, — молвил Михайло Васильич. — Я у Патапа Максимыча намедни на хозяйкиных именинах гостил. Хорошие люди все собрались… Тогда впервые и
видел я Алексея Лохматого. С нами обедал и ужинал. В приближеньи его Патап Максимыч держит и доверье к нему имеет большое. Потому и
не может того
быть, чтоб Алексей Лохматый на такие дела пошел. А впрочем, повижусь на днях с Патапом Максимычем, спрошу у него…
И
видели они, что возле Настиной могилки, понурив голову и роняя слезы, сидит дядя Никифор. То
был уж
не вечно пьяный, буйный, оборванный Микешка Волк, но тихий, молчаливый горюн, каждый Божий день молившийся и плакавший над племянницыной могилой. Исхудал он, пожелтел, голову седина пробивать стала, но глаза у него
были не прежние мутные — умом, тоской, благодушьем светились. Когда вокруг могилы стали набираться званые и незваные поминальщики, тихо отошел он в сторонку.
Успокоив, сколь могла, матушку и укрыв ее на постели одеялом, пошла
было гневная Устинья в Парашину светлицу, но, проходя сенями, взглянула в окошко и
увидела, что на бревнах в огороде сидит Василий Борисыч… Закипело ретивое… Себя
не помня, мигом слетела она с крутой лестницы и, забыв, что скитской девице
не след середь бела дня, да еще в мирском доме, видеться один на один с молодым человеком, стрелой промчалась двором и вихрем налетела на Василья Борисыча.
Огонь,
вижу, близехонько светится, двухсот шагов, кажись,
не будет…
— А вот как, — ответил Василий Борисыч. — Человеку с достатком приглядеться к какому ни на
есть месту, узнать, какое дело сподручнее там завести, да, приглядевшись, и зачинать с Божьей помощью. Год пройдет, два пройдут, может статься, и больше… А как приглядятся мужики к работе да
увидят, что дело-то выгодно, тогда
не учи их — сами возьмутся… Всякий промысел так зачинался.
— Что ж матушка!.. Матушке своя жизнь, нам другая…
Не век же в кельях жить, этак
не увидишь, как и молодость пройдет… Пропустить ее
не долго, а в другой раз молода
не будешь… Пожить хочется, Таня, пожить!..
—
Видела?.. Это жених мой, Таня!.. Только ты покаместь об этом никому
не сказывай… никому, никому на свете… Придет Покров — повенчаемся, в городе
будем жить. Ты у меня заместо дочери
будешь, жениха тебе сыщем славного. Наградим тебя, всем наградим… Дом тебе выстрою, обзаведенье все… Барыней заживешь, в шелках-бархатах станешь ходить… во всяком довольстве
будешь жить… Смотри же,
не сказывай, никому
не сказывай!
— Да
видите ли что, Алексей Трифоныч, — протяжно и внушительно стал говорить ему маклер. — Теперь вы в купцы еще
не записаны, однако ж, заплативши гильдию, все-таки на линии купца стоите… Вам бы одежу-то сменить… По-крестьянскому ходить теперь вам
не приходится… Наденьте-ка хороший сюртук, да лаковые сапоги, да модную шляпу либо фуражку — совсем другое уваженье к вам
будет…
— Ну, вот
видишь ли, матушка, — начала Виринея. — Хворала ведь она, на волю
не выходила, мы ее, почитай, недели с три и в глаза
не видывали, какая
есть Марья Гавриловна. А на другой день после твоего отъезда оздоровела она, матушка, все болести как рукой сняло, веселая такая стала да проворная, ходит, а сама попрыгивает: песни мирские даже
пела. Вот грех-то какой!..
— Еще
не решено,
буду аль
не буду я служить у Патапа Максимыча, — ответил Василий Борисыч. — А и то сказать, матушка, разве,
будучи при мирских делах, в церкви Божией люди
не служат? Много тому
видим примеров — Рахмановых взять, Громовых. Разве
не послужили Господу?
— А захочет молодец судьбу свою узнать, пожелает он
увидеть во сне свою суженую — подложить ему под подушку липкий цветочек этой травы. Всю судьбу узнает во снях,
увидит и суженую…
Не сорвать ли про тебя, Василий Борисыч?.. Так уж и
быть, даром что бесовский цвет, ради тебя согрешу, сорву.
Видит, в углубленье меж холмов, под ветвистым дубом, сидит человек с десяток мужчин и женщин:
не поют,
не читают, а о чем-то тихонько беседу ведут. Возле них небольшой костер сушникá горит. Тускло горит он, курится — дымится, и нет веселья вокруг… то
не купальский костер.
— Живала она в хороших людях, в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков
не знает… За тобой ходить, говоришь, некому — так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход
увидишь?.. Я бы всей душой рада
была… Иной раз чем бы и
не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
— Нечего Лазаря-то
петь!.. — перебила его Фленушка. — Как
есть настоящий казанский сирота!.. Нет, друг любезный, меня
не разжалобишь!.. Насквозь
вижу бесстыжую твою душу! Все твои мысли у меня на ладони!.. Отчего долго
не ехал?.. Зачем вестей
не присылал?
— Как бы
не так! — засмеялся Самоквасов. — А ну-ка, попробуй, выдь за меня, —
увидишь, каков
буду…
— То-то и
есть, что
не так
было сказано, — ответила Августа. — На-ка, матушка Фелицата, прочитай, что пишется в сказании. А сказание-то, сама
видишь, древнее, руки самого преподобного старца Арсения.
Смолк Василий Борисыч, а сам про себя подумывает: «Ничего нé
видя, ровно медведь на дыбах заревел; что ж
будет, как про все он узнает?.. Ох, Господи, Господи!.. Возвратихся на страсть, егда ýнзе ми терн, беззаконие познах и греха моего
не покрых!..»
После того как Манефа спровадила Устинью Московку из Фленушкиных горниц, веселье
не вдруг воротилось в девичью беседу. Всем
было как-то
не по себе, особенно Дуне. Непривычна
была она к тому, чтó
видела и слышала. Когда девочкой росла она в Манефиной обители, ничего подобного она
не видела, и немало дивилась теперь, отчего это завелись в обители такие девицы.