Неточные совпадения
— Знаю про то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я говорю для того, что ты баба. Стары
люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него положишь, то и несет». И потому, что ты есть баба, значит, разумом не дошла, то, как меня не станет, могут тебя
люди разбить. Мало ль есть в
миру завистников? Впутаются не в свое дело и все вверх дном подымут.
И аще исполните мое слово — в сем
мире будет вам от
людей похвала и слава, а в будущем веце от Господа неизглаголанное блаженство…» Как услышал я такие глаголы, тотчас игумну земно поклонился, стал просить его благословенья на подвиг дальнего странства.
Реже и реже восставали в ее памяти образы когда-то дорогих ей
людей, и в сердце много и горячо любившей женщины воцарился наконец тихий
мир и вожделенный покой.
И вдруг нечаянно, негаданно явился он… Как огнем охватило Манефу, когда, взглянув на паломника, она признала в нем дорогого когда-то ей
человека… Она, закаленная в долгой борьбе со страстями, она, победившая в себе ветхого
человека со всеми влеченьями к
миру, чувственности, суете, она, умертвившая в себе сердце и сладкие его обольщения, едва могла сдержать себя при виде Стуколова, едва не выдала
людям давнюю, никому не ведомую тайну.
— Нашему брату этого нельзя, — молвил Патап Максимыч. — Живем в
миру, со всяким народом дела бывают у нас; не токма с церковниками — с татарами иной раз хороводимся… И то мне думается, что хороший
человек завсегда хорош, в какую бы веру он ни веровал… Ведь Господь повелел каждого
человека возлюбить.
Так промеж
людей в миру-то болтался: бедность, нужда, нищета, вырос сиротой, самый последний был
человек, а привел же вот Бог обителью править: без году двадцать лет игуменствую, а допрежь того в келарях десять лет высидел…
Кто изведал в ней все «сокровенные места», где живут и долго еще будут жить «
люди под скрытием», кинувшие постылую родину «сходцы», доживающие век свой в незнаемых
миру дебрях, вдали от
людей, от больших городов и селений?..
Тут, милый
человек, надо плутом быть, а коль не быть плутом, так всякое плутовство знать до ниточки, чтобы самого не оплели, не пустили бы по
миру.
— Все, кто тебя ни заверял, — одна плутовская ватага, — сказал наконец Колышкин, — все одной шайки. Знаю этих воров — нагляделся на них в Сибири. Ловки добрых
людей облапошивать: кого по
миру пустят, а кого в поганое свое дело до той меры затянут, что пойдет после в казенных рудниках копать настоящее золото.
— Ну! Заговори с тобой, тотчас доберешься до антихриста, — сказал Колышкин. — Каки последни времена?.. До нас
люди жили не ангелы, и после нас не черти будут. Правда с кривдой спокон века одним колесом по
миру катятся.
— Напрасно, — молвила Марья Гавриловна. — Живучи в
миру, от сплетен да от напраслины мудрено уйти. Падки
люди до клеветы, матушка!
— И в
миру смирение хвалы достойно, — говорила Манефа, опустив глаза и больше прежнего понизив голос. — Сказано: «Смирением
мир стоит: кичение губит, смирение же пользует… Смирение есть Богу угождение, уму просвещение, душе спасение, дому благословение,
людям утешение…»
— Лукав
мир, Фленушка, — степенно молвила Манефа. — Не то что в келью, в пустыни, в земные вертепы он проникает… Много того видим в житиях преподобных отец… Не днем, так нощию во сне
человеку козни свои деет!
— Смертью все смирилось, — продолжал Пантелей. —
Мир да покой и вечное поминание!.. Смерть все мирит… Когда Господь повелит грешному телу идти в гробную тесноту, лежать в холодке, в темном уголке, под дерновым одеялом, а вольную душеньку выпустит на свой Божий простор — престают тогда все счеты с
людьми, что вживе остались… Смерть все кроет, Алексеюшка, все…
Это нынешним слабым
людям, прелестию
мира смущенным, стало на удивление, а прежним ревнителям древлего благочестия было за всеобдержный обычай…
«И в самом деле, православные, — решил голова, — не голых же девок ему малевать, сдадим за
мир в рекруты — пущай служит Богу и великому государю: ученые
люди царю надобны — пожертвуем царскому величеству своим мирским захребетником…»
Лукав ведь мир-от — прельстит
человека, заманит в свои сети, а потом и посмеется ему, поругается…
— Никакому
человеку такая красота надоесть не может, — отозвался Василий Борисыч. — Нельзя в таком месте соскучиться: и дышится вольнее, а на душе такой
мир, такое спокойствие.
—
Мир во зле лежит, и всяк
человек есть ложь, — она молвила. — Что делать, Дунюшка? Не нами началось, милая, не нами и кончится. Надо терпеть. Такова уж людская судьба! Дело говорил тебе Марко Данилыч, что ты молоденька еще, не уходилась. Молодой-то умок, Дунюшка, что молодая брага — бродит. Погоди, поживешь на свете, притерпишься.
— Молись же Богу, чтоб он скорей послал тебе
человека, — сказала Аграфена Петровна. — С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В том одном
человеке вместится весь
мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по правде, успокоится сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду. Молись и ищи
человека. Пришла пора твоя.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один
человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
— Коли всем
миром велено: // «Бей!» — стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Весь
мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии
люди, и всё идут, всё идут.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал
миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе
человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал: