Неточные совпадения
По нашим
местам, думаю я, Никифору в жизнь не справиться,
славы много; одно то, что «волком» был; все знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
Верстах в пяти от Осиповки, среди болот и перелесков, стоит маленькая, дворов в десяток, деревушка Поромово. Проживал там удельный крестьянин Трифон Михайлов, прозвищем Лохматый. Исправный мужик был: промысел
шел у него ладно, залежные деньжонки водились. По другим
местам за богатея
пошел бы, но за Волгой много таких.
Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На
месте не сиделось ему: то в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу
пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
— Куда ж ему в зятья к мужику
идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех
местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не
пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
— И впрямь
пойду на мороз, — сказал Алексей и, надев полушубок,
пошел за околицу. Выйдя на дорогу, крупными шагами зашагал он, понурив голову. Прошел версту, прошел другую, видит мост через овраг, за мостом дорога на две стороны расходится. Огляделся Алексей, опознал
место и, в раздумье постояв на мосту, своротил налево в свою деревню Поромово.
— Из каких
мест Господь
посылает? Здешний али дальний какой? — спросила Никитишна.
С легкой руки кантауровца, и другие заволжане по чужим сторонам
пошли счастья искать и развезли дедовский промысел по дальним
местам.
— Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, — отвечал Иван Григорьич. — Пропащие они дети без матери… Нестройно, неукладно в дому у меня. Не глядел бы… Все, кажись, стоит на своем
месте, по-прежнему; все, кажется, порядки
идут, как
шли при покойнице, а не то… Пустым пахнет, кумушка.
— И что ж, в самом деле, это будет, мамынька! — молвила Аграфена Петровна. —
Пойдет тут у вас пированье, работникам да страннему народу столы завтра будут, а он, сердечный, один, как оглашенный какой, взаперти. Коль ему
места здесь нет, так уж в самом деле его запереть надо. Нельзя же ему с работным народом за столами сидеть,
слава пойдет нехорошая. Сами-то, скажут, в хоромах пируют, а брата родного со странним народом сажают. Неладно, мамынька, право, неладно.
Как решил я родное Заволжье покинуть, сам с собой тогда рассуждал: «Куда ж мне теперь, безродному, приклонить бедную голову, где сыскать душевного мира и тишины, где найти успокоение помыслов и забвение всего, что было со мной?..» Решил в монастырь
идти, да подальше, как можно подальше от здешних
мест.
Отслужат свою обедню армяне,
пойдут за ними латины, на
месте святе в бездушные органи играют, а за ними
пойдут сирийцы да копты, молятся нелепо, козлогласуют, потом
пойдут по-своему служить арабы, а сами все в шапках и чуть не голы, пляшут, беснуются вкруг Христова гроба.
На сибирском рубеже стоят снежные горы; без проводника, не зная тамошних
мест, их ввек не перелезть, да
послал Господь мне доброго человека из варнаков — беглый каторжный, значит, — вывел на русскую землю!..
— Где именно те
места, покаместь не скажу, — отвечал Стуколов. — Возьмешься за дело как следует, вместе поедем, либо верного человека
пошли со мной.
— Слыхать-то слыхал, — отвечал Патап Максимыч. — Да ведь то Сибирь,
место по этой части насиженное, а здесь внове, еще Бог знает как
пойдет.
— В лесах матка вещь самая пользительная, — продолжал дядя Онуфрий. — Без нее как раз заблудишься, коли
пойдешь по незнакомым
местам. Дорогая по нашим промыслам эта штука… Зайдешь ину пору далеко, лес-от густой, частый да рослый — в небо дыра. Ни солнышка, ни звезд не видать, опознаться на
месте нечем. А с маткой не пропадешь; отколь хошь на волю выведет.
— Нельзя того, господин купец, — отвечал Артемий. — Другим станет обидно. Ведь это, пожалуй, на ту же стать
пойдет, как по другим
местам, где на хозяев из-за ряженой платы работают…
Пошли в келарню игумен, братия, служебницы, работные трудники и гости. Войдя в трапезу, все разом положили уставные поклоны перед иконами и сели по
местам. Патапа Максимыча игумен посадил на почетное
место, рядом с собой. Между соборными старцами уселись Стуколов и Дюков. За особым столом с бельцами и трудниками сели работники Патапа Максимыча.
Трапеза кончилась, отец будильник с отцом чашником собрали посуду, оставшиеся куски хлеба и соль. Игумен ударил в кандию, все встали и, стоя на
местах, где кто сидел, в безмолвии прослушали благодарные молитвы, прочитанные канонархом. Отец Михаил благословил братию, и все попарно тихими стопами
пошли вон из келарни.
Разнеслась о нем
слава по всем
местам, от Петербурга до Сибири и Кубани, и в обители его отовсюду полились щедрые даяния «благодетелей».
— Мать Таифа, — сказала игуменья, вставая с
места. — Тысячу двадцать рублев на ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И ты им на Масленицу сегодня же все раздай, матушка Виринея… Да голодных из обители не пускай, накорми сирот чем Бог
послал. А я за трапезу не сяду. Неможется что-то с дороги-то, — лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной боли да ляг — другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери, простите, братия и сестры.
Не вздумай сам Гаврила Маркелыч
послать жену с дочерью на смотрины, была бы в доме немалая свара, когда бы узнал он о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть до вечера, зачем становились на такое
место, зачем не отошли вовремя, однако все обошлось благополучно — смяк старик. Сказали ему про Масляникова, что, если б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь не стал.
— Постой ты у меня, кабацкая затычина!.. Я те упеку в добро
место!.. — кричал Алексей. — Я затем и к хозяйке
шел, чтоб про новые твои проказы ей доложить… Кто пегу-то кобылу в Кошелевском перелеске зарезал?.. Кто кобылью шкуру в захлыстинском кабаке заложил?.. А?..
Ветры
идут от дуновения уст Божих, какое же
место врагу, где играют они во
славу Божию…
По нашим
местам московская затейка в ход не
пойдет…
— Тебя в ино
место надо
посылать. Маркела разве?
— Маркела и
пошлем, — решил Патап Максимыч. — Ступайте, однако, вы по
местам, — прибавил он, обращаясь к жене и дочерям.
— В два
места Патап Максимыч
послали, — отвечал он, — велел вам да Марье Гавриловне письма доставить, а отсель проехать в Урень.
Кончились простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на черный «одёр» [Носилки, на которых носят покойников. За Волгой, особенно между старообрядцами, носить покойников до кладбища на холстах или же возить на лошадях почитается грехом.], понесли на плечах. До кладбища было версты две, несли переменяясь, но Никифор как стал к племяннице под правое плечо, так и
шел до могилы, никому не уступая
места.
—
Слава тебе, Господи!.. Благодарю Создателя!.. — набожно перекрестясь, молвила Манефа. — Эки дела-то!.. Эки дела!.. — продолжала она, покачивая головой. — В обители, во святом
месте, взамен молитвы да поста, чем вздумали заниматься!.. Себя топят и других в омут тянут… Всем теперь быть в ответе!.. Всем страдать!..
А ходил еще в ту пору по Манефиной обители конюх Дементий. Выпустив лошадей в лес на ночное, проходил он в свою работницкую избу ближним путем — через обитель мимо часовни.
Идет возле высокой паперти, слышит под нею страстный шепот и чьи-то млеющие речи… Остановился Дементий и облизнулся… Один голос знакомым ему показался. Прислушался конюх, плюнул и тихими, неслышными шагами
пошел в свое
место.
Поживи с нами, испытай пустынные наши
места — возвестят они тебе
славу Божию, в преподобных отцах я́вленную…
Запустело
место, где Софонтий боролся с соседними онуфрианами, чтившими за свято богоборные письма Аввакума о Пресвятой Троице. Запустело
место, где Софонтий отстоял самостоятельность Керженца, не покоряясь зарубежной Ветке… Процвела во дни Софонтия пустыня, им насажденная, и не дожил он до грозного дня, когда, по повелению Питирима, капитан Ржевский
послал из Нижнего рассыльщиков по бревнам разнести и часовни и кельи обительские…
«Теперь все дело как на ладони, — думал он, крупными шагами
идя вдоль набережной. — Тешилась, значит, ведьма треклятая, одурачить меня думала… Коли б в самом деле на мыслях у нее в те поры про меня было, не стала бы у брата
места сулить, сказала бы, что сама задумала пароход покупать… А я-то, дурак, ровно ошалел тогда!.. Вся теперь надежда на Сергея Андреича».
Позавтракал Карп Алексеич и лениво поднялся с
места, хотел
идти принимать от мужиков приносы и краем уха слушать ихние просьбы… Вдруг с шумом и бряканьем бубенчиков подкатила к крыльцу тележка. Выглянул писарь в окно, увидел Алексея.
«Как ни быть, а Лохматого в дальни
места надобно сбыть, — думал Михайло Васильич. — Какие б заминки писарь ни делал, пущу. Покаместь дело
идет, лучше, как подальше будет от нас».
Видит бес, что одному ему с Исакием не сладить, —
пошел в свое
место, сатану привел, чертенят наплодил, дьявола в кумовья позвал да всем собором и давай нападать на отца Исакия…
Не раз изведав ловкость его, стали
посылать его в разные
места по духовным делам, и, куда, бывало, ни
пошлют, всюду он порученье исполнит на
славу.
По хлебным
местам такая намолвка
идет: «Перерод хуже недороду».
Еще того медленней поднялась с
места Манефа, не промолвив ни слова, неспешною поступью
пошла она вслед за братом.
Прошло минут с пять; один молчит, другой ни слова. Что делать, Алексей не придумает — вон ли
идти, на диван ли садиться, новый ли разговор зачинать, или, стоя на
месте, выжидать, что будет дальше… А Сергей Андреич все по комнате ходит, хмуря так недавно еще сиявшее весельем лицо.
А сам,
идя рядышком с Прасковьей Патаповной, понемножку да потихоньку к ней близится… Та краснеет, сторонится… К такому
месту подошли, что некуда сторониться — густо разрослись тут кусты можжевельника. Василий Борисыч будто невзначай коснулся руки Парашиной. Она дрогнула, но руки не отняла… И как же заныло, как сладко защемило сердце девушки, когда он взял ее за руку…
Разбудили от крепкого сна уставщицу да старицу Никанору и, оставя лошадей с работниками на дороге, вшестером
пошли ко «святому
месту» по кладкам, лежавшим на сырой болотистой земле.
Место возле дороги было посуше; девицы с Васильем Борисычем по-прежнему
пошли друг за дружкой по лесной опушке, по-прежнему отдалился московский посол с Парашей, по-прежнему вел ее за белую руку, по-прежнему прижимал ее к сердцу и срывал с губ Параши горячие поцелуи.
Летом галицкая боярыня Акулина Степановна из рода Свечиных, с племянницей своей Федосьей Федоровной Сухониной, собрала во един круг разбежавшихся матушек,
пошла с ними вкупе на иное
место и на речке на Кóзленце, супротив старого скита Фундрикова, ставила обитель Спаса Милостивого.
Слава иже в Троице славимому Богу, соблюдающему и хранящему
место сие ради блаженного пребывания невидимым святым своим вó веки веков.
—
Пойдем, тятенька, в иное
место. Еще чего-нибудь послушаем.
Почесал в затылке Василий Борисыч, постоял маленько на
месте и
пошел вдоль по берегу.
— И про таковых в «Летописце» помянуто, — молвил грамотей и продолжал: — «Аще же кто
пойдет, обаче мыслити начнет семо и овамо, или,
пойдя, славити начнет о желании своем, и таковому Господь закрывает невидимый град: покажет его лесом или пустым
местом…
— Ложись, тетка, ложись во
славу Божию, — торопил ее старик. — Говорят тебе, лучше этого
места нет… Под самыми колоколами… Вон, гляди кверху-то, тут Вздвиженский собор, а тут Благовещенский… Услышишь…
— Через два месяца скажу я тебе, в силах ли буду исполнить желанье твое, — вставая с
места, сказала Фленушка. — Не мое то желанье — твое… А снесу ль я иночество, сама не знаю… Теперь к себе
пойду… запрусь, подумаю. Не пущай никого ко мне, матушка… Скажи, что с дороги устала аль что сделалась я нездорова.