Неточные совпадения
Велик
перед Богом грех родного
человека из дома выгнать, — молвил Патап Максимыч.
— Да что же не знаться-то?.. Что ты за тысячник такой?.. Ишь гордыня какая налезла, — говорила Фекла. — Чем Карп Алексеич не
человек? И денег вволю, и начальство его знает. Глянь-ка на него,
человек молодой, мирским захребетником был, а теперь
перед ним всяк шапку ломит.
— Ах, Грунюшка моя, Грунюшка! — говорил глубоко растроганный Патап Максимыч, обнимая девушку и нежно целуя ее. — Ангельская твоя душенька!.. Отец твой с матерью на небесах взыграли теперь!.. И аще согрешили в чем
перед Господом, искупила ты грехи родительские. Стар я
человек, много всего на веку я видал, а такой любви к ближнему, такой жалости к малым сиротам не видывал, не слыхивал… Чистая, святая твоя душенька!..
Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует готовить к чаю этого стола, что у хороших
людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху тем, что «ведь не губернатор в гости к нему едет, будут
люди свои, старозаветные, такие, что
перед чайком от настоечки никогда не прочь».
У него, что у отца, то же на уме было: похвалиться
перед будущим тестем: вот, дескать, с какими
людьми мы знаемся, а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия не имеете, как хорошие
люди в столицах живут.
И вдруг не сонное видение, не образ, зримый только духом, а как есть
человек во плоти, полный жизни, явился
перед нею… Смутилась старица… Насмеялся враг рода человеческого над ее подвигами и богомыслием!.. Для чего ж были долгие годы душевной борьбы, к чему послужили всякого рода лишения, суровый пост, измождение плоти, слезная, умная молитва?.. Неужели все напрасно?.. Минута одна, и как вихрем свеяны двадцатипятилетние труды, молитвы, воздыхания, все, все…
Передернуло Патапа Максимыча. Попрек Снежкова задел его за живое. Сверкнули глаза, повернулось было на языке сказать: «Не отдам на срам детище, не потерплю, чтобы голили ее
перед чужими
людьми…» Но сдержался и молвил с досадой...
Артелями в лесах больше работают:
человек по десяти, по двенадцати и больше. На сплав рубить рядят лесников высковские промышленники, разделяют им на Покров задатки, а расчет дают
перед Пасхой либо по сплаве плотов. Тут не без обману бывает: во всяком деле толстосум сумеет прижать бедного мужика, но промеж себя в артели у лесников всякое дело ведется начистоту… Зато уж чужой
человек к артели в лапы не попадайся: не помилует, оберет как липочку и в грех того не поставит.
— То-то и есть, что деялось, — сказал дядя Онуфрий. — Мы видели, что на небе
перед полночью было… Тут-то вот и премудрая, тайная сила Творца Небесного… И про ту силу великую не то что мы,
люди старые, подростки у нас знают… Петряйко! Что вечор на небе деялось? — спросил он племянника.
— Что же настоечки-то?..
Перед чайком-то?.. Вот зверобойная, а вот зорная, а эта на трефоли настояна… А не то сладенькой не изволишь ли?.. Яким Прохорыч, ты любезненькой мой,
человек знакомый, и ты тоже, Самсон Михайлович, вас потчевать много не стану. Кушайте, касатики, сделайте Божескую милость.
— Надежный
человек, — молвил Патап Максимыч. — А говорю это тебе, отче, к тому, что если, Бог даст, уверюсь в нашем деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это дело знает,
перед ним не таись. А как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то… И ему пригодится, и мне на пользу будет.
До того из дому вам уехать нельзя: и
люди осудят, и
перед Богом грешно…
— Не бывает разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала, как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя
перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером сказать, девушка
человека по сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в голову выдать ее за нужного ему
человека, и начнется тиранство… девка в воду, парень в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь
перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от
людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— Нехорошие они
люди, Патап Максимыч, вот что, — сказал Пантелей. — Алексеюшке молвил и тебе не потаюсь — не стать бы тебе с такими лодырями знаться… Право слово. Как
перед Богом, так и
перед твоей милостью…
Такой же
перед ним стоит, как в тот день, когда Алексей пришел рядиться. Так же светел ликом, таким же добром глаза у него светятся и кажутся Алексею очами родительскими… Так же любовно, так же заботно глядят на него. Но опять слышится Алексею, шепчет кто-то незнакомый: «От сего
человека погибель твоя». «Вихорево гнездо» не помогло…
— Нет, святая душа, ты меня благослови на хорошую жизнь… С твоим благословеньем не пропаду, опять
человеком стану, — сказал Никифор, становясь на колени
перед племянницей.
Как в сонном виденьи проносятся
перед ним смутные образы знакомых и незнакомых
людей.
— Вот горе-то какое у нас, Алексеюшка, — молвил, покачав головой, Пантелей. — Нежданно, негаданно — вдруг… Кажется, кому бы и жить, как не ей… Молодехонька была, Царство ей Небесное, из себя красавица, каких на свете мало живет, все-то ее любили, опять же во всяком довольстве жила, чего душа ни захочет, все
перед ней готово… Да, видно,
человек гадает по-своему, а Бог решает по-своему.
— Все, — внушительно подтвердил Пантелей. — Только людских грехов
перед покойником покрыть она не может… Кто какое зло покойнику сделал, тому до покаянья грех не прощен… Ох, Алексеюшка! Нет ничего лютей, как злобу к
людям иметь… Каково будет на тот свет-то нести ее!.. Тяжела ноша, ух как тяжела!..
— По моему рассужденью, матушка, — сказала на то Марья Гавриловна, — если
человек гордится
перед слабым да
перед бедным — нехорошо, недобрый тот
человек… А кто
перед сильным да
перед богатым высоко голову несет, добрая слава тому.
«Надо быть, не русский, — подумал Алексей. — Вот, подумаешь, совсем чужой
человек к нам заехал, а матушка русска земля до усов его кормит… А кровному своему ни места, ни дела!.. Ишь, каково спесиво на
людей он посматривает… Ишь, как
перед нехристем народ шапки-то ломит!.. Эх ты, Русь православная! Заморянину — родная мать, своим детушкам — злая мачеха!..»
— Любиться-то мы любимся, голубчик мой, — сказала Паранька, — да все ж под страхом, под боязнью. А мне вольной любви хочется! Передо всеми бы
людьми добрыми не зазорно было обнять тебя, не украдкой бы говорить с тобой речи любовные, не краснеть да не зариться со стыда
перед подругами…
Паранька плакала,
передавала писаревы слова матери и чуть не каждый Божий день приводила ее в слезы разговорами о тяжелой работе в чужих
людях Алексея да Саввушки.
Голодного накорми, слабому пособи, неразумного научи, как добро наживать трудом праведным, нет тех дел святее
перед Господом и
перед людьми…
— Дело-то óпасно, — немного подумав, молвил Василий Борисыч. — Батюшка родитель был у меня тоже
человек торговый, дела большие вел. Был расчетлив и бережлив, опытен и сметлив… А подошел черный день, смешались прибыль с убылью, и пошли беда за бедой. В два года в доме-то стало хоть шаром покати… А мне куда
перед ним? Что я супротив его знаю?.. Нет, Патап Максимыч, не с руки мне торговое дело.
— Ты
людей поминаешь, о Боге-то хоть маленько подумай, — сказала Манефа. —
Перед Богом-то право ли поступишь, ежели церковны дела покинешь?.. Вот о чем вспомяни: о душевном своем спасении, а Гусевы да Мартыновы что?.. Сила не в них.
— Как
перед Богом, матушка, — ответил он. — Что мне? Из-за чего мне клепать на них?.. Мне бы хвалить да защищать их надо; так и делаю везде, а с вами, матушка, я по всей откровенности — душа моя
перед вами, как
перед Богом, раскрыта. Потому вижу я в вас великую по вере ревность и многие добродетели… Мало теперь, матушка,
людей, с кем бы и потужить-то было об этом, с кем бы и поскорбеть о падении благочестия… Вы уж простите меня Христа ради, что я разговорами своими, кажись, вас припечалил.
Чтобы, значит,
перед людьми повыситься…
— Всякий вещун, коего б духа пророчество его ни было, — ложь есть
перед людьми и
перед Богом.
— Да как же?.. Разве хорошо мы делаем? — жалобно заговорила Марья Гавриловна. — И
перед Богом-то грех великий, и
перед людьми-то стыдны́м-стыднехонько… Нет, уж ты меня лучше не уговаривай. Пока венцом греха не покроем, не буду я на
людей глядеть… Оттого и желаю скорей обвенчаться… Богом прошу тебя, голубчик… Не томи ты меня, не сокрушай в горькой печали моей!..
Дня через два после того к дому Сергея Андреича Колышкина подъехала извозчичья коляска, запряженная парой добрых коней. В ней сидел высокий молодой
человек в новеньком с иголочки пальто и в круглой шелковой шляпе. Если б коляска заехала в деревню Поромову да остановилась
перед избой Трифона Лохматого, не узнать бы ему родного детища.
Хотя с непривычки и не совсем ловко вышел Алексей из коляски, но бойким шагом подошел к подъезду и дернул изо всей силы бронзовую ручку колокольчика. Тотчас же
человек с галуном на картузе широко распахнул
перед ним двери.
На что нам богатство, была бы спесь, была бы
перед нами пыль,
люди бы
перед нами сторонились…
Добро тому, кто добудет чудные зелья: с перелетом всю жизнь будет счастлив, с зашитым в ладанку корешком ревеньки не утонет, с архилином не бойся ни злого
человека, ни злого духа, сок тирличá отвратит гнев сильных
людей и возведет обладателя своего на верх богатства, почестей и славы;
перед спрыг-травой замки и запоры падают, а чудный цвет папоротника принесет счастье, довольство и здоровье, сокрытые клады откроет, власть над духами даст.
— Да, да, — качая головой, согласилась мать Таисея. — Подымался Пугач на десятом году после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят годов стоял, да вот уже его разоренью пятнадцатый год пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят пять лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать лет от роду было, так всего жития его выйдет сто пять годов… Да… По нонешним временам мало таких долговечных
людей… Что ж, как он
перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Дóпустил ли родных до себя?
— Софронием!.. — с улыбкой презренья тихо промолвила Манефа. — Что ж?.. При нашем тесном обстоянии, в теперешнее гонительное время на смертный час и Софронов поп пригодится… Когда время не терпит, всякому можно
человека исправить… Не поставит того во грех Господь милосердый… Видел ли дедушку
перед смертью-то?
Бог милостив,
перед людьми не ославимся…
— Постарайся, Виринеюшка, ради Господа постарайся… Сама ведаешь, какой день станем праздновать… Опять же собрание и почетные гости… Постарайся ради почести нашей обители… У Аркадьюшки по службе все будет как следует, не осрами и ты нас, пожалуйста… Трапезными учреждениями слава обители
перед людьми высится больше, чем Божественной службой… Так уж ты постарайся, покажи гостям наше домоводство… Слава бы про нашу обитель чем не умалилась. Потерьки бы какой нашей чести не случилось!..
— Конечно, знающего, — ответил Смолокуров. — Без знающих
людей рыбного дела нельзя вести. Главное, верных
людей надо; их «разъездными» в косных по снятым водам рассылают наблюдать за ловцами… У нас, я вам скажу, дело вот как ведется. Снявши воды, ловцам их сдаем. Искать ловцов не надо, сами нагрянут, знай выбирай, кому отдать. Народ бедный, кормиться тоже надо, а к другим промысла́м непривычен. И как много их сойдется, сдача пойдет наперебой. Один
перед другим проценты набавляет.