Неточные совпадения
Помолился Алексей, поклонился хозяину, потом Насте и пошел из подклета. Отдавая поклон, Настя зарделась как маков цвет. Идя в верхние горницы, она, перебирая передник и потупив
глаза, вполголоса спросила отца, что это за
человек такой был у него?
Верный был
человек, хозяйское добро берег пуще
глаза, работники у него по струнке ходили, на его руках и токарни были и красильни, иной раз заместо Патапа Максимыча и на торги езжал.
— Меня, старуху, красавица, не обманешь, — говорила Никитишна, смотря Насте прямо в
глаза. — Вижу я все. На
людях ты резвая, так и юлишь, а как давеча одну я тебя подсмотрела, стоишь грустная да печальная. Отчего это?
Самый вздорный
человек, самый охочий до ссор и брани стихал на
глазах кроткой разумницы и потом сам на стороне говорил, что при Аграфене Петровне вздорить никак не приходится.
— Слушай, тятя, что я скажу, — быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в
глаза и не узнал богоданной дочки своей. Новый
человек перед ним говорил. — Давно я о том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
— В годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого
человека мне невозможно: перво дело, за работой
глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же по делам дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял молодого Лохматого.
Передернуло Патапа Максимыча. Попрек Снежкова задел его за живое. Сверкнули
глаза, повернулось было на языке сказать: «Не отдам на срам детище, не потерплю, чтобы голили ее перед чужими
людьми…» Но сдержался и молвил с досадой...
От тяжести идущего
человека зыбун ходенем ходит, и вдруг иногда в двух, трех шагах фонтаном брызнет вода через едва заметную для
глаза продушину.
Мириады разнообразных комаров, от крошечной мошки, что целыми кучами забивается в
глаза, в нос и уши, до тощей длинноногой караморы, день и ночь несметными роями толкутся в воздухе, столбами носятся над болотами и преследуют
человека нестерпимыми мученьями…
— И стелет и метет, и врет и плетет, а сам
глазом не смигнет, ровно нет и
людей перед ним…
А случится, надоест какой
человек и не сможешь ты от него ничем отделаться, дай ему взаймы,
глаз не покажет…
Правой рукой братцу был: и токарни все у него на отчете были, и красильни, и присмотр за рабочими, и на торги ездил, — верный был
человек, — хозяйскую копейку пуще
глаза берег.
— И в миру смирение хвалы достойно, — говорила Манефа, опустив
глаза и больше прежнего понизив голос. — Сказано: «Смирением мир стоит: кичение губит, смирение же пользует… Смирение есть Богу угождение, уму просвещение, душе спасение, дому благословение,
людям утешение…»
— Нет, матушка, — сказала Марья Гавриловна, отнимая платок от
глаз, — нет… Мало разве родителей, что из расчетов аль в угоду богатому, сильному
человеку своих детей приводят на заклание?.. Счастье отнимают, в пагубу кидают их?
— Пускай до чего до худого дела не дойдет, — сказал на то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь
люди, матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить… А к богатым завистливы. На
глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и пошли его ругать да цыганить… Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку славу распустят, что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние
люди.
— Нет, — отвечал Алексей. — Светел ликом и добр. Только ласку да приятство видел я на лице его, а как вскинул он на меня
глазами, показались мне его
глаза родительскими: такие любовные, такие заботные. Подхожу к нему… И тут… ровно шепнул мне кто-то: «От сего
человека погибель твоя». Так и говорит: «От сего
человека погибель твоя». Откуда такое извещение — не знаю.
— Не ври, парень, по
глазам вижу, что знаешь про ихнее дело… Ты же намедни и сам шептался с этим проходимцем… Да у тебя в боковуше и Патап Максимыч, от
людей таясь, с ним говорил да с этим острожником Дюковым. Не может быть, чтоб не знал ты ихнего дела. Сказывай… Не ко вреду спрашиваю, а всем на пользу.
Оставшись с
глазу на
глаз с Алексеем, Патап Максимыч подробно рассказал ему про свои похожденья во время поездки: и про Силантья лукерьинского, как тот ему золотой песок продавал, и про Колышкина, как он его испробовал, и про Стуколова с Дюковым, как они разругали Силантья за лишние его слова. Сказал Патап Максимыч и про отца Михаила, прибавив, что мошенники и такого Божьего
человека, как видно, хотят оплести.
Такой же перед ним стоит, как в тот день, когда Алексей пришел рядиться. Так же светел ликом, таким же добром
глаза у него светятся и кажутся Алексею очами родительскими… Так же любовно, так же заботно глядят на него. Но опять слышится Алексею, шепчет кто-то незнакомый: «От сего
человека погибель твоя». «Вихорево гнездо» не помогло…
— Слушай-ка, что я скажу тебе, — положив руку на плечо Алексея и зорко глядя ему в
глаза, молвил Патап Максимыч. —
Человек ты молодой, будут у тебя другой отец, другая мать… Их-то станешь ли любить?.. Об них-то станешь ли так же промышлять, будешь ли покоить их и почитать по закону Божьему?..
— «К сему же внидет в
люди безверие и ненависть, реть, ротьба [Реть — ссора, вражда. Ротьба — клятва, а также заклятье, вроде «лопни мои
глаза», «провалиться мне на сем месте» и пр.], пиянство и хищение изменят времена и закон, и беззаконнующий завет наведут с прелестию и осквернят священные применения всех оных святых древних действ, и устыдятся креста Христова на себе носити».
— Да что я за баламутница в самом деле? — резко ответила Фленушка. — Что в своей обители иной раз посмеюсь, иной раз песню мирскую спою?.. Так это, матушка, дома делается, при своих, не у чужих
людей на
глазах… Вспомнить бы тебе про себя, как в самой-то тебе молодая кровь еще бродила.
Но вот окидывает он
глазами — сидят все
люди почтенные, ведут речи степенные, гнилого слова не сходит с их языка: о торговых делах говорят, о ценах на перевозку кладей, о волжских мелях и перекатах.
Зачал и Карп Алексеич на Параньку
глаза распущать, одинокому
человеку ласковое девичье слово всегда душу воротит вверх дном. Но жениться на Параньке и на мысли ему не вспадало… То на уме Карп Алексеич держал: «Сплету лапоть без кочедыка, возьму девку без попа, в жены не годится — в кумушки бредет». И повел свое дело.
После того у писаря три дня и три ночи голова болела, а на правую ногу три недели прихрамывал… Паранька в
люди не казалась: под
глазами синяки, а что на спине, то рубашкой крыто — не видать… Не сказал Трифон Фекле Абрамовне, отчего у дочери синяки на лице появились, не поведала и Паранька матери, отчего у ней спинушку всю разломило… Ничего-то не знала, не ведала добродушная Фекла Абрамовна.
Слыхала Таня, что по соседству с Каменным Вражком в деревне Елфимове живет знахарка — тетка Егориха и что пользует она от урочных [Урóк — порча.] скорбей, от призора очес [Призор очес, сглаз — порча, происходящая от взгляда недобрым
глазом.] и от всяких иных, злою ворожбой напускаемых на
людей, недугов.
— Ну, этого уж не будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. — Ни за что на свете! Пока не обвенчаны, шагу на улицу не ступлю,
глаз не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая на плечо к милому, тихо, со слезами она примолвила. — Сам посуди, как мы живем с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может, ни единой ноченьки не провожу без слез… Стыдно на людей-то смотреть.
На ту пору у Колышкина из посторонних никого не было. Как только сказали ему о приходе Алексея, тотчас велел он позвать его, чтоб с
глазу на
глаз пожурить хорошенько: «Так, дескать, добрые
люди не делают, столь долго ждать себя не заставляют…» А затем объявить, что «Успех» не мог его дождаться, убежал с кладью до Рыбинска, но это не беда: для любимца Патапа Максимыча у него на другом пароходе место готово, хоть тем же днем поступай.
— Хозяйский
глаз для́ того нужен, Марко Данилыч, — молвил Чапурин. — Самому в такую даль ехать мне не приходится, а верного
человека не предвидится. Знающего ведь надо.
— Сама тех же мыслей держусь, — молвила Дуня. — Что красота! С лица ведь не воду пить. Богатства, слава Богу, и своего за
глаза будет; да и что богатство? Сама не видела, а
люди говорят, что через золото слезы текут… Но как человека-то узнать — добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь, лукавы живут — тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а после венца станет иным. Вот что мне боязно…
— А ты лучше женись, да остепенись, дело-то будет вернее, — сказала на то Таисея. — Всякому
человеку свой предел. А на иноческое дело ты не сгодился. Глянь-ко в зеркальце-то, посмотри-ка на свое обличье. Щеки-то удалью пышут, глаза-то горят — не кафтырь с камилавкой, девичья краса у тебя на уме.