Неточные совпадения
Сел за стол Патап Максимыч. Хотел счеты за год подводить, но счеты не
шли на ум.
Про дочерей раздумывал.
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. —
Про Фленушку ничего худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй
славой ее в такой любви, в таком приближенье держать? Мало ль чего не мелют пустые языки! Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого дочери растут.
— Не
пойду, — отрывисто, с сердцем молвил Трифон и нахмурился. — И не говори ты мне, старуха,
про этого мироеда, — прибавил он, возвысив голос, — не вороти ты душу мою… От него, от паскудного, весь мир сохнет. Знаться с писарями мне не рука.
— Что надо, парень? Да ты шапку-то надевай, студено. Да пойдем-ка лучше в избу, там потеплей будет нам разговаривать. Скажи-ка, родной, как отец-от у вас справляется? Слышал я
про ваши беды; жалко мне вас… Шутка ли, как злодеи-то вас обидели!..
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим.
Про тебя
слава идет добрая, да и сам я знаю работу твою: знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что отец тебя в чужи люди
посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство
идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать
про них не хотят.
Слава мира обуяла Рассохиных;
про обитель Комаровскую,
про строение своих родителей, и слышать не хотят, гнушаются…
Фленушка
пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров
про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи
про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
— Никогда я Настасье
про иночество слова не говорила, — спокойно и холодно отвечала Манефа, — беседы у меня с ней о том никогда не бывало. И нет ей моего совета, нет благословения
идти в скиты. Молода еще, голубушка, — не снесешь… Да у нас таких молодых и не постригают.
Шла по воду тетка Акулина, десятника жена. Поравнявшись с мужиками, поставила ведра наземь. Как не послушать бабе,
про что мужики говорят.
И
пошел говор
про смотрины по всем деревням.
Везде
про Настю речи вели, потому что нестаточное, необычное вышло бы дело, если б меньшая сестра вперед старшей
пошла под венец.
— А вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером сказать, хоть
про жениха, что ты мне на базаре где-то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается. Не лежит у меня к нему сердце, и я за него не
пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
— Добрая она у нас, Фленушка, и смиренная, даром что покричит иной раз, — сказала Настя. — Сил моих не станет супротив мамыньки
идти… Так и подмывает меня, Фленушка, всю правду ей рассказать… что я… ну, да
про него…
И прошла
слава по Заволжью
про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая
слава, хорошая
слава!.. Дай Бог всякому такой
славы, такой доброй по людям молвы!
Пошли мы вверх по реке Нилу,
шли с караванами пеши, дошли до земли Фиваидской, только никто нам не мог указать земли Емаканьской,
про такую, дескать, там никогда не слыхали…
Алексей с паломником
пошли вниз. Патап Максимыч с молчаливым купцом Дюковым к гостям воротились. Там старый Снежков продолжал рассказы
про житье-бытье Стужина, — знайте, дескать, с какими людьми мы водимся!
Проводив Снежковых,
пошел Патап Максимыч в подклет и там в боковушке Алексея уселся с паломником и молчаливым купцом Дюковым. Был тут и Алексей.
Шли разговоры
про земляное масло.
После Масленицы Патап Максимыч обещался съездить на Ветлугу вместе с паломником повидать мужиков,
про которых тот говорил, и, ежели дело окажется верным, написать со Стуколовым условие, отсчитать ему три тысячи ассигнациями, а затем, если дело в ход
пойдет и окажутся барыши, давать ему постепенно до пятидесяти тысяч серебром.
У Патапа Максимыча в самом деле новые мысли в голове забродили. Когда он ходил взад и вперед по горницам, гадая
про будущие миллионы, приходило ему и то в голову, как дочерей устроить. «Не Снежковым чета женихи найдутся, — тогда думал он, — а все ж не выдам Настасью за такого шута, как Михайло Данилыч… Надо мне людей богобоязненных, благочестивых, не скоморохов, что теперь по купечеству
пошли. Тогда можно и небогатого в зятья принять, богатства на всех хватит».
—
Пошла слава про монастырь, что богат больно, а богат-то он точно богат, от того самого дела — смекаешь…
«Глядь-ка, глядь-ка, — удивляется Патап Максимыч, — всех по именам так и валяет… И Груню не забыл… От кого это проведал он
про моих сродников?.. Две сотенных надо, да к Христову празднику муки с маслом на братию
послать».
Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями,
пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких, помянул и
про дрова и
про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил...
— А чего ради в ихнее дело обещал я
идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать
про них, чтоб на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще тот человек на свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
— Не сорвутся! — молвил Патап Максимыч. — Нет, не сорвутся! А как подумаешь
про народ-от!.. — прибавил он, глубоко вздохнув и разваливаясь на диване. — Слабость-то какая по людям
пошла!..
Пошла недобрая молва
про матушку Назарету Комаровскую…
— А насчет ветчины-то как же, матушка, прикажете? — спросила казначея. — Собакам выкинуть аль назад отослать? Сиротам бы мирским подать — да молва
про обитель
пойдет.
— Хорошая она старица, да уж добра через меру, — молвила Манефа, несколько успокоившись и ложась на войлок, постланный на лежанке. — Уластить ее немного надо. У меня пуще всего, чтоб негодных толков не
пошло про обитель, молвы бы не было… А тараканов в скотной морозили?
Дочка еще была у Гаврилы Маркелыча — детище моленое, прошеное и страстно, до безумия любимое матерью. И отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее было не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится. Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей
пошел, стал Гаврила Маркелыч
про женихов думать-гадать.
Не вздумай сам Гаврила Маркелыч
послать жену с дочерью на смотрины, была бы в доме немалая свара, когда бы узнал он о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть до вечера, зачем становились на такое место, зачем не отошли вовремя, однако все обошлось благополучно — смяк старик. Сказали ему
про Масляникова, что, если б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь не стал.
Письмо из Москвы пришло, писал Евграф Макарыч, что отец согласен дать ему благословенье, но наперед хочет познакомиться с Гаврилой Маркелычем и с будущей невесткой. Так как наступала Макарьевская ярмарка, Евграф Макарыч просил Залетова приехать в Нижний с Марьей Гавриловной. Тут только сказали Маше
про сватовство. Ответила она обычными словами о покорности родительской воле: за кого, дескать, прикажете, тятенька, за того и
пойду, а сама резвей забегала по саду, громче и веселей запела песни свои.
Раздумывая о богатстве, мечтая: как он развернется и заживет на
славу, — не думает и
про Настю Алексей…
— Много ли знаешь ты своего тятеньку!.. — тяжело вздохнув, молвила ей Аксинья Захаровна. — Тридцать годов с ним живу, получше тебя знаю норов его… Ты же его намедни расстроила, молвивши, что хочешь в скиты
идти… Да коль я отпущу тебя, так он и не знай чего со мной натворит. Нет, и не думай
про езду в Комаров… Что делать?.. И рада бы пустить, да не смею…
— Постой ты у меня, кабацкая затычина!.. Я те упеку в добро место!.. — кричал Алексей. — Я затем и к хозяйке
шел, чтоб
про новые твои проказы ей доложить… Кто пегу-то кобылу в Кошелевском перелеске зарезал?.. Кто кобылью шкуру в захлыстинском кабаке заложил?.. А?..
— Да ты, парень, хвостом-то не верти, истинную правду мне сказывай, — подхватил Пантелей… — Торговое дело!.. Мало ль каких торговых дел на свете бывает — за ину торговлю чествуют, за другую плетьми шлепают. Есть товары заповедные, есть товары запретные, бывают товары опальные. Боюсь, не подбил бы непутный шатун нашего хозяина на запретное дело… Опять же Дюков тут, а
про этого молчанку по народу недобрая
слава идет. Без малого год в остроге сидел.
— Так-то оно так, — сказал Пантелей, — а все ж недобрая
слава сложилась
про него…
— Житейское дело, Аксинья Захаровна, — ухмыляясь, молвил Патап Максимыч. — Не клюковный сок, — кровь в девке ходит.
Про себя вспомни-ка, какова в ее годы была. Тоже девятнадцатый
шел, как со мной сошлась?
— Это ты из гранографа [Хронограф.], — усмехнулась Манефа… —
Про Гришку Расстригу в гранографе так писано… А ведь, подумать хорошенько, и ваш Степка, хоть не Гришкиной стезей, а в его же пределы
идет — к сатане на колени — рядом с Иудой предателем… Соблазны по христианству разносить!.. Шатость по людям пускать!.. Есть ли таким грехам отпущенье?..
— Все,
слава Богу, здоровы, — отвечал Алексей, садясь на лавку рядом с Васильем Борисычем. —
Про вашу болезнь оченно скорбели.
— Все хотелось, матушка, келейно, по тайности уладить, чтоб молва не
пошла… Соблазна тоже боялись, — оправдывался Василий Борисыч. — Хоть малую, а все еще возлагали надежду на Софронову совесть, авось, полагали, устыдится… Наконец, матушка, позвали его в собрание, все вины ему вычитали: и
про святокупство, и
про клеветы, и
про несвойственные сану оболгания, во всем обличили.
— Истинно так, матушка, — подтвердил Василий Борисыч. — Иначе его и понимать нельзя, как разбойником… Тут, матушка,
пошли доноситься об нем слухи один другого хуже… И
про попа Егора, что в воду посадил, и
про золото, что с паломником Стуколовым под Калугой искал… Золото, как слышно, отводом только было, а они, слышь, поганым ремеслом занимались: фальшивы деньги ковали.
— Рассказывай
про лапушку-сударушку, — молвила Фленушка, подавая Алексею чашку чая. — Что она? Как все
идет у вас? По-прежнему ль по-хорошему, аль как по-новому?
У матерей только и речи, что
про Настину болезнь, а добрая Виринея походя плакала, и в келарне у ней все
пошло не по-прежнему: то рыба переварится, то пироги в уголь перегорят.
И Пантелей и Никитишна обошлись с Алексеем ласково, ничего не намекнули… Значит,
про него во время Настиной болезни особых речей ведено не было… По всему видно, что Настя тайну свою в могилу снесла… Такими мыслями бодрил себя Алексей,
идя на зов Патапа Максимыча. А сердце все-таки тревогой замирало.
—
Про мышиное-то?.. Помню… Что ж ты молодца-то за ним, что ли,
посылал?.. — улыбнувшись, спросил Колышкин.
— То-то, смотри, не облапошил бы он тебя, — сказал Колышкин. —
Про этот Красноярский скит нехорошая намолвка
пошла — бросить бы тебе этого игумна… Ну его совсем!.. Бывает, что одни уста и теплом и холодом дышат, таков, сдается мне, и твой отец Михаил… По нонешнему времени завсегда надо опаску держать — сам знаешь, что от малого опасенья живет великое спасенье… Кинь ты этого игумна — худа не посоветую.
Батюшка отец Игнатий обещался ему здешний народ приговаривать на новы места
идти, и великий боярин Потемкин с тем словом к царице возил его, и она, матушка, с отцом Игнатием разговор держала,
про здешнее положенье расспрашивала и к руке своей царской старца Божия допустила.
Худой
славы про скиты много напущено…
— Слыхала
про него, — отозвалась Манефа. — Дела у него точно что хорошо
идут.
— Там на многолюдстве, в большом собраньи, не посмела я доложить вам, матушка Августа,
про одно дельце, — сказала она. — Матушка Манефа нарóчито
послала меня сюда поговорить с вами.