Неточные совпадения
— Совесть-то есть, аль на базаре потерял? — продолжала Фленушка. — Там по нем тоскуют, плачут, убиваются, целы ночи глаз не смыкают, а он еще спрашивает… Ну, парень, была бы моя воля, так бы я тебя отделала, что до гроба
жизни своей поминать
стал, — прибавила она, изо всей силы колотя кулаком по Алексееву плечу.
— Обухом по башке, вот ему, псу, и помочь, — плюнула Аксинья Захаровна. — Голову снимаешь с меня, окаянный!..
Жизни моей от тебя не
стало!.. Во гроб меня гонишь!.. — задорно кричала она, наступая на брата.
Не люба ей
стала скитская
жизнь…
В Москву ли, где все
стало бы поминать ей восьмилетнюю горемычную
жизнь, где все отравляло бы дни ее горькими воспоминаньями?..
— Нет, святая душа, ты меня благослови на хорошую
жизнь… С твоим благословеньем не пропаду, опять человеком
стану, — сказал Никифор,
становясь на колени перед племянницей.
Однажды, когда на горячие милованья голубки Паранюшки неохотно отвечал соколик Карпушенька, девка навзрыд разрыдалась и
стала укорять полюбовника, что он вконец загубил
жизнь ее горе горькую, объявила, что
стала не праздная.
— Тут главная причина, Сергей Андреич, не в том-с, — сказал Алексей. — Тут самопервейшая
статья насчет благоприобретенного и всего-с… Церковный-от поп как свенчает, так уж на всю
жизнь до гробовой доски будет крепко… А часовенный поп, хоть и все по уставу справит, одначе венец все-таки выйдет с изъянцем.
Не по силам
становилась и княжне петербургская
жизнь, после долгих и слезных просьб отпустил ее Лопухин на безмятежное житие в подмосковное свое именье, Гуслицкую волость [Гуслицы, или Гуслицкая волость (в нынешнем Богородском уезде Московской губернии), и в начале XVIII столетия, как и теперь, заселена была почти сплошь раскольниками.].
— Разве не вижу я любви твоей ко мне, матушка? Аль забыла я твои благодеяния? — со слезами ответила ей Фленушка. — Матушка, матушка!.. Как перед истинным Богом скажу я тебе: одна ты у меня на свете, одну тебя люблю всей душой моей, всем моим помышлением… Без тебя, матушка, мне и
жизнь не в
жизнь —
станешь умирать и меня с собой бери.
— За тобой-то ходить стоскуюсь я, матушка? — с живостью воскликнула Фленушка, и слезы, искренние слезы послышались в ее голосе. — За что ж ты меня таково обижаешь?.. Да я ради тебя не то что спокой,
жизнь готова отдать… Ах, матушка, матушка!.. Не знаешь ты, что одна только ты завсегда во всех моих помышлениях… Тебя не
станет — во гроб мне ложиться!..
И говорили они, что почли бы за великое Божие благословение, если б из Шáрпана на гонительное время к ним Казанску владычицу прислали, пуще бы зеницы
стали беречь ее и
жизни скорее лишились, чем на такое многоценное сокровище еретическому глазу на един миг дали взглянуть.
Стало, большого убытку нам не будет, пространной
жизни только лишимся: часовенной службы не
станет, и канонниц нельзя будет по городам рассылать…
Древнюю старицу те словеса не смутили. Вспыхнули
жизнью потухшие очи, бледным румянцем покрылись впалые щеки, стрелой выпрямился согбенный под бременем старости
стан Клеопатры, встала она и, высóко подняв костлявую руку с двуперстным крестом, дрожавшим голосом покрыла все голоса...
— Сам не знаю, как это случилось, — сказал Василий Борисыч. — Лукавый подвел! И теперь так она мне опротивела, так опротивела, что, как только вспомню про нее, тошнехонько
станет!.. Как же после того век-то с ней вековать?.. Подумай, что за
жизнь у нас будет?.. Маята одна.
— Ну его к Богу, Ивана-царевича, — добродушно улыбаясь, сказала девицам Дарья Никитишна. — Пусть его ездит под светлым месяцем, под белыми облаками, под частыми звездами. Сказывай, девицы, пó ряду одна за другой, как бы каждая из вас с мужем жила, как бы
стала ему угождать, как бы
жизнь свою с ним повела?
— Не знаю, что сказать вам нá это матушка, — отвечал Василий Борисыч. — Вот теперь хоть насчет бы Москвы — как приеду туда, как покажусь? Поедом заедят.
Жизни не рад
станешь. А ведь я человек подначальный.
Лариса. Что вы говорите! Разве вы забыли? Так я вам опять повторю все сначала. Я год страдала, год не могла забыть вас,
жизнь стала для меня пуста; я решилась наконец выйти замуж за Карандышева, чуть не за первого встречного. Я думала, что семейные обязанности наполнят мою жизнь и помирят меня с ней. Явились вы и говорите: «Брось все, я твой». Разве это не право? Я думала, что ваше слово искренне, что я его выстрадала.
Красавина. Как не любить! Только чтобы не торопясь, с прохладой. Ну, таким-то родом, сударыня ты моя, от этакой-то
жизни стала она толстеть и тоску чувствовать. И даже так, я тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас с докторами советоваться. Я была при одном докторе. Вот доктор ей и говорит: «Вам, говорит, лекарства никакого не нужно; только чтоб, говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».
Неточные совпадения
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал то же с правою, // Ругнулся: «
Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.
Стародум. От двора, мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят. Я не
стал дожидаться ни того, ни другого. Рассудил, что лучше вести
жизнь у себя дома, нежели в чужой передней.
Но и он догадался, что без бунтов ему не
жизнь, и тоже
стал донимать.
Очевидно,
стало быть, что Беневоленский был не столько честолюбец, сколько добросердечный доктринер, [Доктринер — начетчик, человек, придерживающийся заучен — ных, оторванных от
жизни истин, принятых правил.] которому казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что «всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет».
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы
стал более и более ограничиваться
жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё
становится больше и больше.