Неточные совпадения
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка, что я скажу тебе, только не серчай, коли молвится
слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна
до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня знаешь.
Мало успокоили Фленушкины
слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он, что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так
до сумерек пробился, в токарню не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне.
Не отвечая
словами на вопрос игуменьи, Иван Григорьич с Аграфеной Петровной прежде обряд исполнили. Сотворили пред Манефой уставные метания [Метание —
слово греческое, вошедшее в русский церковный обиход, особенно соблюдается старообрядцами. Это малый земной поклон. Для исполнения его становятся на колени, кланяются, но не челом
до земли, а только руками касаясь положенного впереди подручника, а за неимением его — полы своего платья, по полу постланной.], набожно вполголоса приговаривая...
— Ты знаешь, каково мне, крестнинька. Я тебе сказывала, — шепотом ответила Настя. — Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть не смогу… Не
до веселья мне, крестнинька!.. Вот еще знай: тятенька обещал целый год не поминать мне про этого. Если
слово забудет да при мне со Снежковыми на сватовство речь сведет, таких чудес натворю, что, кроме сраму, ничего не будет.
Не по нраву пришлись Чапурину
слова паломника. Однако сделал по его: и куму Ивану Григорьичу, и удельному голове, и Алексею шепнул, чтоб
до поры
до времени они про золотые прииски никому не сказывали. Дюкова учить было нечего, тот был со Стуколовым заодно. К тому же парень был не говорливого десятка, в молчанку больше любил играть.
Свиделись они впервые на супрядках. Как взглянула Матренушка в его очи речистые, как услышала
слова его покорные да любовные, загорелось у ней на сердце, отдалась в полон молодцу… Все-то цветно да красно
до той поры было в очах ее, глядел на нее Божий мир светло-радостно, а теперь мутятся глазыньки, как не видят друга милого. Без Якимушки и цветы не цветно цветут, без него и деревья не красно растут во дубравушке, не светло светит солнце яркое, мглою-мороком кроется небо ясное.
Смущенная
словами Екатерины, Манефа побледнела как полотно и
до земли поклонилась игуменье.
— Это уж твое дело… Хочешь всю артель бери —
слова не молвим — все
до единого поедем, — заголосили лесники. — Да зачем тебе су́столько народу?.. И один дорогу знает… Не мудрость какая!
— Можешь всю артель тащить…
Слово скажи — все
до единого поедем, — отвечал дядя Онуфрий.
— Артель лишку не берет, — сказал дядя Онуфрий, отстраняя руку Патапа Максимыча. — Что следовало — взято, лишнего не надо… Счастливо оставаться, ваше степенство!.. Путь вам чистый, дорога скатертью!.. Да вот еще что я скажу тебе, господин купец; послушай ты меня, старика: пока лесами едешь, не говори ты черного
слова. В степи как хочешь, а в лесу не поминай его…
До беды недалече… Даром, что зима теперь, даром, что темная сила спит теперь под землей… На это не надейся!.. Хитер ведь он!..
Не внимал уговорам Патап Максимыч, ругани его конца не виделось.
До того дошло, что он, харкнув на ворота и обозвав весь монастырь нехорошими
словами, хотел садиться в сани, чтоб ехать назад, но в это время забрякали ключами и продрогших путников впустили в монастырскую ограду. Там встретили их четверо монахов с фонарями.
Хоть и верил он Сергею Андреичу, хоть не боялся передать ему тайны, а все-таки
слово про золото не по маслу с языка сошло. И когда он с тайной своей распростался, ровно куль у него с плеч скатился… Вздохнул даже —
до того вдруг так облегчало.
—
До кровавой беды, моя ненаглядная,
до смертного убойства, — сказал Алексей. — Горд и кичлив Патап Максимыч… Страшен!.. На погибель мне твой родитель!.. Не снести его душе, чтобы дочь его любимая за нищим голышом была… Быть мне от него убитому!.. Помяни мое
слово, Настенька!..
— Молчать, пьяная рожа! — накинулся на него Алексей. — Только
слово пикни,
до смерти разражу.
И прежде нередко задумывалась она над
словами Таифы, поразившими ее чуть не насмерть, но
до сей поры не твердо им верила, все хотелось ей думать, что сказанное казначеей одни пустые сплетни…
— Вы это только одни приятные для нас
слова говорить хотите, а сами вовсе не то думаете, — с лукавой усмешкой вступилась Фленушка. — Куда нашим девицам
до Анны Сергевны, либо
до Олимпиады, али
до Груни келарной в Анфисиной обители!
О красноярском деле ни
слова — не дошли еще, видно, вести о нем
до Питера.
Ни
слова не говоря,
до земли поклонился он Патапу Максимычу.
— И по мочалу и по лубу, — молвил Алексей, смущаясь от новой лжи, отцу сказанной. Никогда ему даже на ум не вспадало говорить отцу неправду или что скрывать от родителей… А теперь вот дошло
до чего — что ни
слово, то ложь!.. Жутко стало Алексею.
«И
до сих пор, видно, здесь люди железные, — бродило в уме Алексеевом. — Дивно ль, что мне, человеку страннему, захожему, не видать от них ни привета, ни милости, не услышать
слова ласкового, когда Христова святителя встретили они злобой и бесчестием?» И взгрустнулось ему по родным лесам, встосковалась душа по тихой жизни за Волгою. Уныл и пуст показался ему шумный, многолюдный город.
— Ты, голубчик Алексей Трифоныч, Андрея Иваныча не опасайся, — внушительно сказал Колышкин. — Не к допросу тебя приводит. Сору из избы он не вынесет. Это он так, из одного любопытства. Охотник, видишь ты,
до всего этакого: любит расспрашивать, как у нас на Руси народ живет… Если он и в книжку с твоих
слов записывать станет, не сумневайся… Это он для себя только, из одного, значит, любопытства… Сказывай ему, что знаешь, будь с Андрей Иванычем душа нараспашку, сердце на ладонке…
Воры были удельные, обокрали удельного. Удельный приказ, не доводя дело
до суда, распорядился по-домашнему: воров выпорол и отпустил… И вспомянули воры
слово писарево, и очистили догола старика Лохматого.
— Что ж рассказать-то? Старость, дряхлость пришла, стало не под силу в пустыне жить. К нам в обитель пришел, пятнадцать зим у нас пребывал. На летнее время, с Пасхи
до Покрова, иной год и
до Казанской, в леса удалялся, а где там подвизался, никто не ведал. Безмолвие на себя возложил, в последние десять лет никто от него
слова не слыхивал. И на правиле стоя в молчании, когда молился, губами даже не шевелил.
За трапезой Аркадия настаивала, чтоб ехать домой, но Фленушка, опираясь на
слова Дементья, непременно хотела сейчас же ехать, чтоб миновать Поломский лес, пока
до него огонь не дошел. К ней пристали другие, Василий Борисыч тоже. Аркадия уступила. Точас после трапезы комаровские богомольцы распростились с гостеприимной Юдифой.
— Вот теперь сами изволите слышать, матушка, — полушепотом молвил Марко Данилыч. — Можно разве здесь в эту ночь такие
слова говорить?.. Да еще при всем народе, как давеча?.. Вам бы, матушка, поначалить ихнюю милость, а то сами изволите знать, что здесь недолго
до беды… — прибавил он.
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь
слову моему, мать Таисея, не в силах была добрести
до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели в лесу.
— Не посетуйте, матушка, что скажу я вам, — молвил Василий Борисыч. — Не забвение славного Керженца, не презрение ко святым здешним обителям было виною того, что к вам в нужное время из Москвы не писали. Невозможно было тогда не хранить крепкой тайны происходившего. Малейшее неосторожное
слово все зачинание могло бы разрушить. И теперь нет ослабы христианству, а тогда не в пример грознее было. Вот отчего, матушка,
до поры
до времени то дело в тайне у нас и держали.
— Посмотрю на тебя я, Дунюшка, какая ты стала неразговорчивая, — так начала Аграфена Петровна. — А давно ль, кажется, как жили мы здесь у тетушки, с утра
до́ ночи ты соловьем заливалась… Скажи по душе, по правде скажи мне по истинной, отчего такая перемена сталась с тобой? Отчего, моя милая, на
слова ты скупа стала?
— Заершилась! — шутливо молвил Патап Максимыч, отстраняясь от жены. —
Слова нельзя сказать, тотчас заартачится!.. Ну, коли ты заступаешься за спасенниц, говори без бабьих уверток — доходны их молитвы
до Бога аль недоходны? Стоит им деньги давать али нет?
Нехотя подал Патап Максимыч ему руку, еще раз с головы
до ног оглядел Алексея, слегка покачал головой, но сдержался —
слова не молвил. Одно вертелось на уме: «Наряд-от вздел боярский, да салтык-от остался крестьянский; надень свинье золотой ошейник, все-таки будет свинья».