Неточные совпадения
Рано поутру, еще до
свету, на другой
день Алексей собрался в Осиповку.
— Говорил, что в таких
делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь
свет постыл, что иссушила ты его, что с горя да тоски деваться не знает куда и что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой сказать ему.
Хватил Никифор поленом по спине благоверную. Та повалилась и на всю деревню заверещала. Сбежались соседи — вчерашние сваты. Стали заверять Никифора, что он вечор прямым
делом с Маврой повенчался. Не верит Никифор, ругается на чем
свет стоит.
Новые соседи стали у того кантауровца перенимать валеное
дело, до того и взяться за него не умели; разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с той поры «шляпка́» да «верховки» больше не валяют, потому что спросу в Тверскую сторону вовсе не стало, а по другим местам шляпу тверского либо ярославского образца ни за что на
свете на голову не наденут — смешно, дескать, и зазорно.
— То-то и есть! — сказал Стуколов. — Без умелых людей как за такое
дело приниматься? Сказано: «Божьей волей
свет стоит, человек живет уменьем». Досужество да уменье всего дороже… Вот ты и охоч золото добывать, да не горазд — ну и купи досужество умелых людей.
— А чего ради в ихнее
дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще тот человек на
свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
— Смотри, Фленушка, не обожгись, — молвила Марьюшка. — Патапа Максимыча я мало знаю, а толкуют, что ежели он на кого ощетинится, тому лучше с бела
света долой. Не то что нас с тобой, всю обитель вверх
дном повернет.
По сем возвещаем любви вашей о Божием посещении, на дом наш бывшем, ибо сего января в 8
день на память преподобного отца нашего Георгия Хозевита возлюбленнейший сын наш Герасим Никитич от сего тленного
света отъиде и преселися в вечный покой.
Клади шесть недель по́ сту поклонов на
день, отпой шесть молебнов мученице Фомаиде, ради избавления от блудныя страсти, все как с гуся вода, — на том
свете не помянется.
Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет на
свете близкого человека, одна как перст, одна голова в поле, не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. На другой
день похорон писала к брату и матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала молодая вдова, как и где лучше жить — к брату ехать не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить не приходится. Сказала Манефа...
Думает-передумывает Алексей думы тяжелые. Алчность богатства, жадная корысть с каждым
днем разрастаются в омраченной душе его… И смотрит он на
свет Божий, ровно хмара темная. Не слыхать от него ни звонких песен, ни прежних веселых речей, не светятся глаза его ясной радостью, не живит игривая улыбка туманного лица его.
— Худых
дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на
свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— Да ты, парень, хвостом-то не верти, истинную правду мне сказывай, — подхватил Пантелей… — Торговое
дело!.. Мало ль каких торговых
дел на
свете бывает — за ину торговлю чествуют, за другую плетьми шлепают. Есть товары заповедные, есть товары запретные, бывают товары опальные. Боюсь, не подбил бы непутный шатун нашего хозяина на запретное
дело… Опять же Дюков тут, а про этого молчанку по народу недобрая слава идет. Без малого год в остроге сидел.
Как не встретить, как не угостить дорогих гостей?.. Как не помянуть сродников, вышедших из сырых, темных жальников на
свет поднебесный?.. Услышат «окличку» родных, придут на зов,
разделят с ними поминальную тризну…
— И не дай вам Господи до такого горя дожить, — сказал Патап Максимыч. — Тут, батюшка, один
день десять лет жизни съест… Нет горчей слез родительских!.. Ах, Настенька… Настенька!.. Улетаешь ты от нас, покидаешь вольный
свет!..
— Эх, матушка, будто на
свете уж и не стало хороших людей?.. Попрошу, поищу, авось честный навернется. Бог милостив!.. Патапа Максимыча попрошу… Вот на похоронах познакомилась я с Колышкиным Сергеем Андреичем. Патап же Максимыч ему пароходное
дело устроил, а теперь подите-ка вы… По всей Волге гремит имя Колышкина.
Кроме
дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь, забыв у́сталь дневной работы, не помышляя о завтрашнем труде, резво бежит веселой гурьбой на урочное место и дó
свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал, свои сизые крылышки складывал»…
— До поры до времени можно ль всем про то говорить? — молвила Манефа. — Попробуй-ка Евникее Прудовской сказать, в тот же
день всему
свету разблаговестит. Хлопот после не оберешься.
— Заверещала, ничего нé видя! — крикнул он. — Не в саван кутают, не во гроб кладут…
Дело хорошее — дальня сторона уму-разуму учит… Опять же Алехе от хозяйских посылов отрекаться не стать… На край
света пошлют, и туда поезжай.
— Вестимо
дело, надо оглядеться, — согласился Трифон. — Твое
дело еще темное,
свету только что в деревне и видел… на чужой стороне поищи разума, поучись вкруг добрых людей, а там что Бог велит. Когда рожь, тогда и мера.
И проведывали и наведывались, от кого бы Карпушке на
свет Божий родиться — мекали на дворянского заседателя, на винного пристава, не обошли и протопопа, но
дела решить не могли.
— Дивлюсь я тебе, Василий Борисыч, — говорил ему Патап Максимыч. — Сколько у тебя на всякое
дело уменья, столь много у тебя обо всем знанья, а век свой корпишь над крюковыми книгами [Певчие книги. Крюки — старинные русские ноты, до сих пор обиходные у старообрядцев.], над келейными уставами да шатаешься по белу
свету с рогожскими порученностями. При твоем остром разуме не с келейницами возиться, а торги бы торговать, деньгу наживать и тем же временем бедному народу добром послужить.
Оттого наши предки и чествовали великими праздниками дарование Ярилой огня человеку. Праздники те совершались в долгие летние
дни, когда солнце, укорачивая ход, начинает расставаться с землею. В память дара, что даровал бог
света, жгут купальские огни. Что Купало, что Ярило — все едино, одного бога звания.
В «Навий
день», на Радуницу, справляли здесь «оклички» покойников; здесь водили ночные хороводы Красной Горки; здесь величали Микулу Селяниновича, а на другой
день его праздника справляли именины Сырой Земли и водили хороводы Зилотовы: здесь в светлых струях Светлого Яра крестили кукушек, кумились, завивали семицкие венки; здесь справлялись Зеленые Святки и с торжеством зажигались купальские костры в честь отходящего от земли бога жизни и
света, великого Яра…
— Пикнуть не смей, когда я говорю, — облив его гневным взором, сказала она. — От Параши вздумаешь вильнуть, все расскажу Патапу Максимычу… Себя не пожалею, а все расскажу… Места на
свете не будет тебе… Со
дна моря он достанет обидчика и так отплатит, так отплатит, что даже сказать нельзя…
До солнечного восхода она веселится. Ясно горят звезды в глубоком темно-синем небе, бледным
светом тихо мерцает «Моисеева дорога» [Млечный Путь.], по краям небосклона то и
дело играют зарницы, кричат во ржи горластые перепела, трещит дерчаг у речки, и в последний раз уныло кукует рябая кукушка. Пришла лета макушка, вещунье больше не куковать… Сошла весна сó неба, красно лето на небо вступает, хочет жарами землю облить.
А была б у нас сказка теперь, а не
дело, — продолжала Фленушка взволнованным голосом и отчеканивая каждое слово, — был бы мой молодец в самом
деле Иваном-царевичем, что на сивке, на бурке, на вещей каурке, в шапке-невидимке подъехал к нам под окно, я бы сказала ему, всю бы правду свою ему выпела: «Ты не жди, Иван-царевич, от меня доброй доли, поезжай, Иван-царевич, по белому
свету, поищи себе, царевич, жены по мысли, а я для тебя не сгодилась, не такая я уродилась.
— Мир во зле лежит, и всяк человек есть ложь, — она молвила. — Что делать, Дунюшка? Не нами началось, милая, не нами и кончится. Надо терпеть. Такова уж людская судьба!
Дело говорил тебе Марко Данилыч, что ты молоденька еще, не уходилась. Молодой-то умок, Дунюшка, что молодая брага — бродит. Погоди, поживешь на
свете, притерпишься.
Поехала в Шарпан Манефа. Все провожали ее, чин чином прощались. Прощалась и Фленушка; бывшие при том прощанье, расходясь по кельям, не могли надивиться, с чего это Фленушка так расплакалась — ровно не на три
дня, а на тот
свет провожала игуменью.