Неточные совпадения
— Не приставай к Настасье, Максимыч, — вступилась Аксинья Захаровна. — И без того девке плохо можется. Погляди-ка на нее хорошенько, ишь какая стала, совсем извелась в эти
дни. Без малого неделя бродит как очумелая. От
еды откинуло, невеселая такая.
На другой
день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и
поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидал он друга и кума в таком гневе, что не узнал его. Воротясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.
— Где именно те места, покаместь не скажу, — отвечал Стуколов. — Возьмешься за
дело как следует, вместе
поедем, либо верного человека пошли со мной.
— Сейчас нельзя, — заметил Стуколов. — Чего теперь под снегом увидишь? Надо ведь землю копать, на
дне малых речонок смотреть… Как можно теперь? Коли условие со мной подпишешь,
поедем по весне и примемся за работу, а еще лучше
ехать около Петрова
дня, земля к тому времени просохнет… болотисто уж больно по тамошним местам.
— Да покаместь гроша не потребуется, — отвечал Стуколов. — Пятьдесят тысяч надо не сразу, не вдруг. Коли
дело плохо пойдет, кто нам велит деньги сорить по-пустому? Вот как тебе скажу — издержим мы две аль три тысячи на ассигнации, да если увидим, что выгоды нет, вдаль не
поедем, чтоб не зарваться…
Пробыв день-другой на мельницах в Красной рамени, Патап Максимыч со спутниками
поехал на Ветлугу прямою дорогой через Лыковщину.
— Эко горе какое! — молвил Патап Максимыч. — Вечор целый
день плутали, целу ночь не знай куда
ехали, а тут еще пятьдесят верст крюку!.. Ведь это лишних полтора суток наберется.
— Нет,
едем по своему
делу, к приятелям в гости, — молвил Патап Максимыч.
— Да как же?..
Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о
делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
Зачала артель галанить пуще прежнего. Спорам, крикам, бестолочи ни конца, ни середки… Видя, что толку не добиться, Патап Максимыч хотел уже бросить
дело и
ехать на авось, но Захар, что-то считавший все время по пальцам, спросил его...
— Это уж твое
дело… Хочешь всю артель бери — слова не молвим — все до единого
поедем, — заголосили лесники. — Да зачем тебе су́столько народу?.. И один дорогу знает… Не мудрость какая!
— Третьего бери, четвертого бери, хочешь, всю артель за собой волочи — твое
дело, — отвечал дядя Онуфрий. — А чтоб Петряйке не
ехать — нельзя.
— Как бы ты ему не советовал в город
ехать, он бы не вздумал этого, — сказал Стуколов. — Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать, ни за что бы он не
поехал… А ты околесную понес… Да чуть было и про то
дело не проболтался… Не толкни я тебя, ты бы так все ему и выложил… Эх ты, ворона!..
Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет на свете близкого человека, одна как перст, одна голова в поле, не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. На другой
день похорон писала к брату и матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала молодая вдова, как и где лучше жить — к брату
ехать не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить не приходится. Сказала Манефа...
— Помер, сердечный, — продолжала Манефа. — На Введеньев
день в Городец на базар
поехал, на обратном пути застань его вьюга, сбился с дороги, плутал целую ночь, промерз. Много ль надо старику? Недельки три поболел и преставился…
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются
ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного
дела…
— Мамынька, да ведь это не такое
дело… Не на гулянье прошусь, не ради каких пустяков
поеду… За что ж ему гневаться?.. Тятенька рассудлив, похвалит еще нас с тобой.
— Почитаючи тебя заместо отца, за твою ко мне доброту и за пользительные слова твои всю правду, как есть перед Господом, открою тебе, — медленно заговорил вконец смутившийся Алексей, — так точно, по этому самому
делу, по золоту то есть,
поехали они на Ветлугу.
— Ахти Господи!.. Ох, Владыка милостивый!.. Что ж это будет такое!.. — заохал Пантелей. — И не грех тебе, Алексеюшка, в такое
дело входить?.. Тебе бы хозяина поберечь… Мне бы хоть, что ли, сказал… Ах ты, Господи, Царь Небесный!.. Так впрямь и на золото
поехали?
Ранним утром на Радуницу
поехал Алексей к отцу Михаилу, а к вечеру того же
дня из Комарова гонец пригнал. Привез он Патапу Максимычу письмо Марьи Гавриловны. Приятно было ему то письмо. Богатая вдова пишет так почтительно, с «покорнейшими» и «нижайшими» просьбами — любо-дорого посмотреть. Прочел Патап Максимыч, Аксинью Захаровну кликнул.
— Посмотрю я на тебя, Настасья, ровно тебе не мил стал отцовский дом. Чуть не с самого первого
дня, как воротилась ты из обители, ходишь, как в воду опущенная, и все ты делаешь рывком да с сердцем… А только молвил отец: «В Комаров
ехать» — ног под собой не чуешь… Спасибо, доченька, спасибо!.. Не чаяла от тебя!..
— Кто их знает…
Дело хозяйское!.. Мы до того не доходим, — сказал Ефрем, но тотчас же добавил: — Болтают по деревне, что собралась она в Комаров
ехать, уложились, коней запрягать велели, а она, сердечная, хвать о пол, ровно громом ее сразило.
— Как не сделают? — возразила Марья Гавриловна. — Про Иргиз поминали вы, а в Казани я знаю купчиху одну, Замошникова пó муже была. Овдовевши, что мое же
дело,
поехала она на Иргиз погостить. Там в Покровском монастыре игуменья, матушка Надежда, коли слыхали, теткой доводилась ей…
Кроме
дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь, забыв у́сталь дневной работы, не помышляя о завтрашнем труде, резво бежит веселой гурьбой на урочное место и дó свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «
Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал, свои сизые крылышки складывал»…
Пересмотрела Марьюшка письма и уверилась, что в самом
деле велено Фленушке
ехать к Софонтию.
— Для видимости… спервоначалу
ехать тебе в Красну Рамень — на мельницы, — сказал Патап Максимыч, глядя в окошко. — Оттоль в город.
Дела там тебе нет никакого… Для видимости, значит, только там побывай… Для одного отводу… А из городу путь тебе чистый на все четыре стороны… Всем, кого встретишь, одно говори — нашел, дескать, место не в пример лучше чапуринского… Так всем и сказывай… Слышишь?
Справивши
дела Патапа Максимыча в Красной Рамени,
поехал Алексей в губернский город. С малолетства живучи в родных лесах безвыездно, не видавши ничего, кроме болот да малых деревушек своего околотка, диву дался он, когда перед глазами его вдруг раскинулись и высокие крутые горы, и красавец город, и синее широкое раздолье матушки Волги.
День был воскресный и базарный, оттого народу в праздничных одеждах и шло и
ехало в город видимо-невидимо…
Ден через пять огляделся Алексей в городе и маленько привык к тамошней жизни. До смерти надоел ему охочий до чужих обедов дядя Елистрат, но Алексей скоро отделался от его наянливости. Сказал земляку, что
едет домой, а сам с постоялого двора перебрался в самую ту гостиницу, где обедал в
день приезда и где впервые отроду услыхал чудные звуки органа, вызвавшие слезовую память о Насте и беззаветной любви ее, — звуки, заставившие его помимо воли заглянуть в глубину души своей и устыдиться черноты ее и грязи.
Кончили тем, что через неделю, когда придет из Астрахани колышкинский пароход «Успех», разгрузится и возьмет свежую кладь до Рыбинска, Алексей
поедет на нем при клади и тем временем ознакомится с пароходным
делом. Затем было обещано ему место капитана на другом пароходе Колышкина.
— Увидим, — сказал Алексей, решаясь в случае неудачи
ехать не в Осиповку, а прямо к голове. Благо по ветлужскому
делу человек знакомый.
— Сам к нему
поехал… Что понапрасну на черта клепать! — засмеялся Патап Максимыч. — Своя охота была… Да не про то я тебе говорю, а то сказываю, что иночество самое пустое
дело. Работать лень, трудом хлеба добывать не охота, ну и лезут в скиты дармоедничать… Вот оно и все твое хваленое иночество!.. Да!..
А Марье Гавриловне с каждым
днем хуже да хуже. От
еды, от питья ее отвадило, от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька… Беззаветная, горячая любовь к своей «сударыне» не дает Тане покою ни
днем, ни ночью. «Перемогу страхи-ужасы, — подумала она, — на себя грех сойму, на свою голову сворочу силу демонскую, а не дам хилеть да болеть моей милой сударыне. Пойду в Елфимово — что будет, то и будь».
— Послать за ним не пошлю, — ответила Марья Гавриловна, — а не будет легче, сама
поеду в город лечиться. Мне же и по
делам надо туда. Брат пишет — в Казани у Молявиных пароход мне купил. Теперь он уж к нашему городу выбежал, — принимать надо.
— По милости Господней всем я довольна, — сказала она. — Малое, слава Богу, есть, большего не надо. А вот что:
поедешь ты завтра через деревню Поляну, спроси там Артемья Силантьева, изба с самого краю на выезде… Третьего
дня коровенку свели у него, четверо ребятишек мал мала меньше — пить-есть хотят… Без коровки голодают, а новую купить у Артемья достатков нет… Помоги бедным людям Христа ради, сударыня.
И то порешили, чтоб на Петров
день старицы из Улангерских обителей
ехали к матушке Манефе соборовать, что надо делать, что предпринять при таких тревожных вестях.
— Не твое
дело, как, — ответила Фленушка. — Слушай!.. Будет мать Августа в Шáрпан звать на Казанскую, не езди… Обещайся, а после хворым прикинься… Матушка Манефа в Шáрпан
поедет, и только она со двора, мы тебя в церковь.
— А ты полно губу-то кверху драть!.. Слушай, да ни гугу — слова не вырони… — говорила Фленушка. — Устинью на другой
день праздника в Казань. Васенька в Ша́рпан не
поедет — велим захворать ему, Параша тоже дома останется… Только матушка со двора, мы их к попу… Пируй, Маруха!..
К Таифе писано, чтоб в Петербурге не засиживалась, кончала б
дела скорее и
ехала домой, чтоб быть в обители, когда указ будет объявлен.
Дня через два воротился Михайло Васильич в жалованном кафтане с бумагой:
ехать Морковкину в другой удельный приказ, верст слишком за двести, и там не писарем, а только помощником писаря быть.
Письмо было из губернаторской канцелярии. Нужный и осторожный правитель ее через третьи сутки уведомлял щедрую Манефу, что для осмотра Оленевских обителей
едет из Петербурга особый чиновник, в генеральском чине, с большими полномочиями, и что к такому человеку апостольских повелений применять нельзя… В конце письма сказано, чтоб страшного гостя ждали на
днях.
Гости один за другим разъезжались… Прежде всех в дорогу пустился удельный голова с Ариной Васильевной. Спешил он пораньше добраться домой, чтоб на ночь залечь во ржах на любимую перепелиную охоту. Поспешно уехал и Марко Данилыч с дочерью.
Поехал не прямо домой: ожидая с Низовья рыбного каравана, решил встретить его на пристани, кстати же в городе были у него и другие
дела.
— А ты про одни дрожди не поминай трожды. Про то говорено и вечор и сегодня. Сказано: плюнь, и вся недолга, — говорил Патап Максимыч. — Я к тебе проститься зашел, жар посвалил,
ехать пора… Смотри ж у меня, ворочай скорей, пора на Горах
дела зачинать… Да еще одно дельце есть у меня на уме… Ну, да это еще как Господь даст… Когда в путь?
— Завтра исправлюсь, завтра и
поеду. Нечего мешкать. Как знают матери, так пущай и делают. Мое
дело теперь сторона, — ответил Василий Борисыч.
Поехала в Шарпан Манефа. Все провожали ее, чин чином прощались. Прощалась и Фленушка; бывшие при том прощанье, расходясь по кельям, не могли надивиться, с чего это Фленушка так расплакалась — ровно не на три
дня, а на тот свет провожала игуменью.
Здесь надо было ему приискать квартиру, где б молодые после венца прожили несколько
дней до того, как
поехать в Осиповку за родительским прощением.
— В город, батюшка, уехал,
дела там какие-то у него, с неделю, слышь, в отлучке пробудет, — сказал Самоквасов. — И матери дома нет — в Вихорево, коли знаете, к Заплатиным гостить
поехала.
— Знаю теперь, догадался! — вскликнул Патап Максимыч. — Дура баба, дура!.. На Петров
день у сестры мы гостили, там узнали, что она тайком из скита с ним
поехала… Неужели пошла за него?
Успокоив трудников, за
дело принялся Петр Степаныч. Уложив в тележку свои пожитки и Парашины чемоданы,
поехал он из обители. Прощаясь с Таисеей, сказал, что
едет в губернский город на неделю, а может, и больше. Заехав за перелесок, поворотил он в сторону и поставил лошадей в кустах. Вскоре подошел к нему Семен Петрович с Васильем Борисычем.
— Не знаете ли, покончила она с этими
делами?.. Сегодня
поедет аль еще здесь останется? — перебивая словоохотливого хозяина, спросил нетерпеливо Василий Борисыч.