Неточные совпадения
В то
время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая песня под окнами.
Пели «Авсе́нь», величая хозяйских дочерей...
— Оно точно, братец,
в прежнее
время Рассохиных обитель
была богатая, это правда и по всему христианству известно, — сказала Манефа.
Времени-то немного остается: на Сырной неделе оказия
будет в Москву, надо беспременно отослать.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. — Не плачь, радость скажу. Не хотел говорить до поры до
времени, да уж, так и
быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых…
Будешь в славе,
в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
Раньше той зимы свадьбы нам не играть: и мне
времени нет и Снежковым, —
в разъездах придется все
быть.
В прежнее
время слыхом не
было слыхано, чтобы где-нибудь лошадь угнали, хоть она беспастушно паслась.
— Добрый парень, неча сказать, — молвила Аксинья Захаровна, обращаясь к Ивану Григорьичу, — на всяку послугу по дому ретивый и скромный такой, ровно красная девка! Истинно, как Максимыч молвил, как
есть родной. Да что, куманек, — с глубоким вздохом прибавила она, —
в нонешне
время иной родной во сто раз хуже чужого. Вон меня наградил Господь каким чадушком. Братец-то родимый… Напасть только одна!
— Не
в кабаке, чай,
будет, не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться не дам. А то, право, не ладно, как Снежковы после проведают, что
в самое то
время, как они у нас пировали, родной дядя на запоре
в подклете, ровно какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
Начал расспросы Стуколов, спрашивал про людей
былого времени, с которыми, живучи за Волгой, бывал
в близких сношениях, и про всех почти, про кого ни спрашивал, дали ему один ответ: «помер… помер… померла».
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя
в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он
в ней чужанином. Не то что людей, домов-то прежних не
было; город, откуда родом
был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не
временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
В пучине Божественного Писания и святоотеческих книг чрез малое
время потопил я
былое горе и прежние печали…
Приезжали
в то
время к нашему отцу игумну Аркадию зарубежные старцы из молдавских монастырей,
в Питере по соборам
были и возвращались восвояси.
Не по нраву пришлись Чапурину слова паломника. Однако сделал по его: и куму Ивану Григорьичу, и удельному голове, и Алексею шепнул, чтоб до поры до
времени они про золотые прииски никому не сказывали. Дюкова учить
было нечего, тот
был со Стуколовым заодно. К тому же парень
был не говорливого десятка,
в молчанку больше любил играть.
Не обнес Патап Максимыч и шурина, сидевшего рядом с приставленным к нему Алексеем…
Было время, когда и Микешка, спуская с забубенными друзьями по трактирам родительские денежки, знал толк
в этом вине… Взял он рюмку дрожащей рукой, вспомнил прежние годы, и что-то ясное проблеснуло
в тусклых глазах его… Хлебнул и сплюнул.
Когда волки
были уже настолько близко, что до любого из них палкой можно
было добросить, он расставил спутников своих по местам и велел, по его приказу, разом бросать
в волков изо всей силы горящие лапы [Горящие ветви хвойного леса; во
время лесных пожаров они переносятся ветром на огромные расстояния.].
В переднем углу, возле нар, стол для обеда, возле него переметная скамья [Переметная скамья — не прикрепленная к стене, та, что сбоку приставляется к столу во
время обеда.] и несколько стульев, то
есть деревянных обрубков.
—
Есть ли крещеные? — раздался
в то
время вверху громкий голос Патапа Максимыча.
В последнее
время мужской обители
в нем уже не
было, но женщин жило больше сотни.
Ко
времени окончательного уничтожения керженских и чернораменских скитов [
В 1853 году.] не оставалось ни одного мужского скита;
были монахи, но они жили по деревням у родственников и знакомых или шатались из места
в место, не имея постоянного пребывания.
На Каменном Вражке
в последнее
время было до двенадцати общин «обителей», стоявших отдельно.
Долгое
время, около ста лет, Комаровский скит на Каменном Вражке
был незнаменитым скитом.
В год московской чумы и зачала старообрядских кладбищ
в Москве — Рогожского и Преображенского [1771 год.] — зачалась слава скита Комаровского.
В том году пришли на Каменный Вражек Игнатий Потемкин, Иона Курносый и Манефа Старая.
По поводу этих мнимых писем
была немалая молва во
время уничтожения скитов
в 1853 году…
В своей-то обители толковали, что она чересчур скупа, что у ней
в подземелье деньги зарыты и ходит она туда перед праздниками казну считать, а за стенами обители говорили, что мать Назарета просто-напросто запоем
пьет и, как на нее придет
время, с бочонком отправляется
в подземелье и сидит там, покаместь не усидит его.
Женщин, как всегда и везде
в подобных случаях,
было гораздо больше, чем мужчин; белые, красные, голубые и других ярких цветов наряды, цветные зонтики, распущенные над головами богомолок, придавали необычный
в другое
время праздничный вид луговине, весной заливаемой водопольем, а потом посещаемой разве только косцами да охотниками за болотной дичью.
Хоть Масляников
в Казани
был проездом и никаких дел у него там не
было, однако прожил недели три и чуть не каждый вечер распивал чаи
в беседке Гаврилы Маркелыча, а иногда оставался на короткое
время один на один с Машей.
Недели три пролежала
в горячке игуменья и все
время была без памяти. Не
будь в обители Марьи Гавриловны, не
быть бы Манефе
в живых.
— Да я все про Настю. Сказывала я тебе, что надо ее беспременно окрутить с Алешкой… Твоего саратовца
в поезжане возьмем — кулаки у него здоровенные… Да мало ль
будет хлопот, мало ль к чему пригодится. Мой анафема к тому же
времени в здешних местах объявится. Надо всем заодно делать. Как хочешь, уговори своего Семена Петровича. Сказано про шелковы сарафаны, то и помни.
— Прежде не довел? — усмехнулся старик. — А как мне
было доводить-то тебе?.. Когда гостили они, приступу к тебе не
было… Хорошо ведь с тобой калякать, как добрый стих на тебя нападет, а
в ино
время всяк от тебя норовит подальше… Сам знаешь, каков бываешь… Опять же ты с ними взапертях все сидел. Как же б я до тебя довел?..
— Обожди, друг, маленько. Скорого дела не хвалят, — ответила Манефа. — Ты вот погости у нас — добрым гостям мы рады всегда, — а тем
временем пособоруем, тебя позовем на собрание — дело-то и
будет в порядке… Не малое дело, подумать да обсудить его надо… Тебе ведь не к спеху? Можешь недельку, другую погостить?
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все
время была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь, да тоже не
в себе
буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка, чтоб после моей смерти никто тебя не обидел…
В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини
в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
Таня появилась
в дверях и сказала, что письма не
будет, а когда он назад через скит поедет, завернул бы к Марье Гавриловне… К тому
времени она и ответ напишет и посылочку изготовит.
И Пантелей и Никитишна обошлись с Алексеем ласково, ничего не намекнули… Значит, про него во
время Настиной болезни особых речей ведено не
было… По всему видно, что Настя тайну свою
в могилу снесла… Такими мыслями бодрил себя Алексей, идя на зов Патапа Максимыча. А сердце все-таки тревогой замирало.
И Марья Гавриловна, и Груня с мужем, и Никитишна с Фленушкой, и Марьюшка со своим клиросом до девятин [Поминки
в девятый день после кончины.] остались
в Осиповке. Оттого у Патапа Максимыча
было людно, и не так
была заметна томительная пустота, что
в каждом доме чуется после покойника. Женщины все почти
время у Аксиньи Захаровны сидели, а Патап Максимыч, по отъезде Колышкина, вел беседы с кумом Иваном Григорьичем.
Тем
временем прилучилось батюшке отцу Игнатию
в Петербурге за сбором
быть.
— И подати платят за них, и сыновей от солдатчины выкупают, и деньгами ссужают, и всем… Вот отчего деревенские к старой вере привержены… Не
было б им от скитов выгоды, давно бы все до единого
в никонианство своротили… Какая тут вера?.. Не о душе, об мошне своей радеют… Слабы ноне люди пошли, нет поборников, нет подвижников!.. Забыв Бога, златому тельцу поклоняются!.. Горькие
времена, сударыня, горькие!..
— Прекрати, — строго сказала Манефа. — У Василья Борисыча не столь грехов, чтоб ему целый веник надо
было оплакать [У старообрядцев, а также и
в среде приволжского простонародья, держится поверье, что во
время троицкой вечерни надо столько плакать о грехах своих, чтобы на каждый листочек, на каждый лепесток цветов, что держат
в руках, капнуло хоть по одной слезинке. Эти слезы
в скитах зовутся «росой благодати». Об этой-то «росе благодати» говорили там и
в троицкой псальме поется.].
— Не ропщу, Василий Борисыч, — сдержанно ответила Манефа. — К тому говорю, что пророчества сбываются, скончание веков приближается… Блажен бдяй!.. Вот что… А что сказал про наше житие, так поверь мне, Василий Борисыч, обителям нашим не долго стоять… Близится конец!.. Скоро не останется кивотов спасения…
В мале
времени не
будет в наших лесах хранилищ благочестия… И тогда не закоснит Господь положить конец
временам и летам…
— А вы на то не надейтесь, работайте без лени да без волокиты, — молвила Манефа. — Не долго спите, не долго лежите, вставайте поране, ложитесь попозже, дело и станет спориться… На ваши работы долгого
времени не требуется, недели
в полторы можете все исправить, коли лениться не станете… Переходи ты, Устинья,
в келью ко мне, у Фленушки
в горницах
будете вместе работать, а спать тебе
в светелке над стряпущей… Чать, не забоишься одна?.. Не то Минодоре велю ложиться с тобой.
Тогда
было отдано приказанье хозяину
в такой-то день
в гостиницу никого не пускать, комнаты накурить парижскими духами, прибрать подальше со столов мокрые салфетки, сготовить уху из аршинных стерлядей, разварить трехпудового осетра, припасти икры белужьей, икры стерляжьей, икры прямо из осетра, самых лучших донских балыков, пригласить клубного повара для приготовления самых тонких блюд из хозяйских, разумеется, припасов и заморозить дюжины четыре не кашинского и не архиерейского [Архиерейским называли
в прежнее
время шипучее вино, приготовляемое наподобие шампанского из астраханского и кизлярского чихиря
в нанимаемых виноторговцами Макарьевской ярмарки погребах архиерейского дома
в Нижнем Новгороде.], а настоящего шампанского.
— Значит, то
есть на чем наша старая вера держится,
в чем то
есть она состоит… — догадался наконец Алексей. — Известно,
в чем: перво-наперво
в два пёрста молиться, второе дело —
в церкву не ходить, третье — табаку не курить и не нюхать… Чего бишь еще?.. Да… бороды, значит, не скоблить, усов не подстригать…
В немецком платье тоже ходить не годится… Ну, да насчет этого по нынешнему
времени много из нашего сословия баловаться зачали, особливо женский пол.
После того полагал я
в Самару писать да
в Хвалынь к приятелям — слышал, что у них на пароходах
есть места, а вышло, что у тебя к тому
времени очистилось место.
Вспало на ум поромовским: рекрутов по теперешним
временам требуют часто — вспоим, вскормим целым миром найденыша; как вырастет он, да загудит над землей царский колокол [То
есть объявлен
будет рекрутский набор.], тотчас сдадим его
в рекруты.
— Да через неделю беспременно надо на пароход
поспеть. К тому
времени с Низу он выбежит: приму кладь, да тем же часом
в Рыбную.
За поминальным обедом беседы не ведутся:
пьют,
едят во славу Божию
в строгом молчаньи. Лишь изредка удельный голова вполголоса перекидывался отрывистыми словами с Иваном Григорьичем, да Фленушка шептала что-то на ухо Параше, лукаво поглядывая на Василья Борисыча. Кое-что и она подметила на кладбище и еще ране того,
в Комарове во
время дорожных сборов, кой-что про Парашу московскому послу рассказала.
Та клялась всеми угодниками, что видела, как ранним утром
в день Благовещенья черти Егориху, ровно шубу
в Петровки, проветривали: подняли ведьму на возду́си и долгое
время держали вниз головою, срам даже смотреть
было.
— А насчет того, что на пристани собачатся, тут уж делать нечего, надо потерпеть, — сказал маклер. — По
времени все обойдется, а на первый раз надо потерпеть. Главное дело, не горячитесь, делайте дело, будто не слышите их. Погомонят, погомонят — разойдутся… А приемку начинайте по́д вечер, часу
в пятом либо
в шестом, — тогда на пристани мало народу бывает, а иной день и вовсе нет никого… Да еще бы я вам советовал, коль не во гнев
будет вам меня выслушать…
— Ну, эти игры там не годятся, про них и не поминайте — не то как раз осмеют… — сказал маклер. — Другие надобно знать… Да я обучу вас по
времени… А теперь — прежде всего оденьтесь как следует, на руки перчатки наденьте
в обтяжку, да чтоб завсегда перчатки
были чистые… Под скобку тоже вам ходить не приходится… Прежде портного — зайдите вы к цирюльнику, там обстригут вас, причешут.
— Венчались
в селе Иванове у староверского попа и прожили
времени с год, ребеночка прижили, и все меж ними, кажись бы, согласно
было и любовно…
— Не управиться! — ответил Алексей. — Потому что уж оченно много хлопот… Сами посудите, Сергей Андреич: и пароход отправить, и дом к свадьбе прибрать как следует… Нельзя же-с… Надо опять, чтобы все
было в близире, чтобы все, значит, самый первый сорт… А к родителям что же-с?.. К родителям во всякое
время можно спосылать.
Дворянского рода белицы и старицы до последнего
времени не переводились
в Улангере, и хоть этот скит далеко не
был так богат, как Комаровский, Оленевский или Шарпанский, но славу имел большую, потому что
в нем постоянно привитали бедные дворянки чухломские, галицкие и пошехонские.