Неточные совпадения
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни
мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не
всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. — Про Фленушку ничего худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй славой ее в такой любви, в таком приближенье держать?
Мало ль чего не мелют пустые языки!
Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого дочери растут.
— Пустого не мели, — отрезал Патап Максимыч. —
Мало пути в Никифоре, а пожалуй, и вовсе нет, да
все же тебе брат. Своя кровь — из роду не выкинешь.
По приказу Патапа Максимыча зачали у него брагу варить и сыченые квасы из разных солодов ставить. Вари большие: ведер по́ сороку. Слух, что Чапурин на Аксинью-полухлебницу работному народу задумал столы рядить, тотчас разнесся по окольным деревням.
Все деревенские, особенно бабы, не
мало раздумывали, не
мало языком работали, стараясь разгадать, каких ради причин Патап Максимыч не в урочное время хочет народ кормить.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да
все же крестьянин. А жених-то
мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.
Прожил он у него в дому, ни
мало ни много, двадцать годов и по токарной части во
всем заменял хозяина.
— Знаю про то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я говорю для того, что ты баба. Стары люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него положишь, то и несет». И потому, что ты есть баба, значит, разумом не дошла, то, как меня не станет, могут тебя люди разбить.
Мало ль есть в миру завистников? Впутаются не в свое дело и
все вверх дном подымут.
Удаление от мира и его греховной суеты, строгий пост, удручение плоти, чтение Добротолюбия и других книг аскетического содержания мало-помалу покрывали благодатным покровом забвения
все былое…
— Оно, конечно, воля Божия первей
всего, — сказал старый Снежков, — однако ж все-таки нам теперь бы желательно ваше слово услышать, по тому самому, Патап Максимыч, что ваша Настасья Патаповна оченно мне по нраву пришлась — одно слово, распрекрасная девица, каких на свете
мало живет, и паренек мой тоже говорит, что ему невесты лучше не надо.
— Не доводилось, ваше степенство, — отвечал лесник. — Ведь мы раменских-то [Раменскими лесники зовут жителей Черной и Красной рамени.]
мало знаем — больше
все с лысковскими да с ветлужскими купцами хороводимся, с понизовыми тоже.
—
Мало, — отвечал Артемий. — Там уж не такая работа. Почитай, и выгоды нет никакой… Как можно с артелью сравнять! В артели
всем лучше: и сытней, и теплей, и прибыльней. Опять завсегда на людях… Артелью лесовать не в пример веселей, чем бродить одиночкой аль в двойниках.
«Вот это служба так служба, — думал, оглядываясь на
все стороны, Патап Максимыч. — Мастера Богу молиться, нечего сказать… Эко благолепие-то какое!.. Рогожскому
мало чем уступит… А нашей Городецкой часовне — куда! тех же щей да пожиже влей… Божье-то милосердие какое, иконы-то святые!.. Просто загляденье, а служба-то — первый сорт!.. В Иргизе такой службы не видывал!..»
— Ах ты, любезненькой мой, ах ты, касатик мой! — подхватил отец Михаил. — Оно точно что говорится. И в уставах в иных написано… Много ведь уставов-то иноческого жития: соловецкий, студийский, Афонския горы, синайский — да
мало ли их, — мы больше
всего по соловецкому.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! — восклицал отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи. — Пошли тебе, Господи, доброго здоровья и успеха во
всех делах твоих за то, что памятуешь сира и убога… Ах ты, касатик мой!.. Да что это, право,
мало ты погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ан уж и нет его.
— Хворает, матушка, другой день с места не встает, — подхватила София, — горло перехватило, и сама
вся ровно в огне горит. Мать Виринея и бузиной ее, и малиной, и шалфеем, и кочанной капусты к голове ей прикладывала,
мало облегчило.
— Смотри, Фленушка, не обожгись, — молвила Марьюшка. — Патапа Максимыча я
мало знаю, а толкуют, что ежели он на кого ощетинится, тому лучше с бела света долой. Не то что нас с тобой,
всю обитель вверх дном повернет.
— К Троице!.. Гм!.. Кажись, можно к тому времени обладить
все, — раздумывала Фленушка. — Мы твоего Семенушку за бока. Его же
мало знают здесь, дело-то и выходит подходящее.
— Да я
все про Настю. Сказывала я тебе, что надо ее беспременно окрутить с Алешкой… Твоего саратовца в поезжане возьмем — кулаки у него здоровенные… Да
мало ль будет хлопот,
мало ль к чему пригодится. Мой анафема к тому же времени в здешних местах объявится. Надо
всем заодно делать. Как хочешь, уговори своего Семена Петровича. Сказано про шелковы сарафаны, то и помни.
— Ох, Пантелей Прохорыч! — вздохнул Лохматый. —
Всех моих дум не передумать.
Мало ль заботы мне. Люди мы разоренные, семья большая, родитель-батюшка совсем хизнул с тех пор, как Господь нас горем посетил… Поневоле крылья опустишь, поневоле в лице помутишься и сохнуть зачнешь: забота людей не красит, печаль не цветит.
— Так-то оно так, Пантелей Прохорыч, а
все же гребтится мне, — сказал на то Алексей. —
Мало ль что может быть впереди: и Патап Максимыч смертный человек, тоже пóд Богом ходит… Ну как не станет его, тогда что?.. Опять же, как погляжу я на него, нравом-то больно крутенек он.
—
Мало ль промеж людей ходит слухов! Сто лет живи,
всех не переслушаешь, — сказал Пантелей.
— В Городце ноне
мало в Корягу веруют и во
все в это австрийское священство…
— И Стуколов, и Дюков…
Все… Виселицы им
мало!
—
Все говорят, кого ни спроси, — отвечал Пантелей. — По здешним местам еще
мало Дюкова знают, а поезжай-ка в город либо в Баки, каждый парнишка на него пальцем тебе укажет и «каторжным» обзовет.
Юность моя, юность во мне ощутилась,
В разум приходила, слезно говорила:
«Кто добра не хочет, кто худа желает?
Разве змей соперник, добру ненавистник!
Сама бы я рада — силы моей
мало,
Сижу на коне я, а конь не обуздан,
Смирить коня нечем — вожжей в руках нету.
По горам по хóлмам прямо конь стрекает,
Меня разрывает, ум мой потребляет,
Вне ума бываю, творю что, не знаю.
Вижу я погибель, страхом
вся объята,
Не знаю, как быти, как коня смирити...
— Вот горе-то какое у нас, Алексеюшка, — молвил, покачав головой, Пантелей. — Нежданно, негаданно — вдруг… Кажется, кому бы и жить, как не ей… Молодехонька была, Царство ей Небесное, из себя красавица, каких на свете
мало живет, все-то ее любили, опять же во всяком довольстве жила, чего душа ни захочет,
все перед ней готово… Да, видно, человек гадает по-своему, а Бог решает по-своему.
—
Мало ли что…
Всего не упомнишь, — ответила Фленушка. — Добрые советы давала: «Почитай, говорила, матушку Манефу, как родную мать свою».
— Кáноны!.. Как не понимать!.. — ответил Алексей. —
Мало ли их у нас, кано́нов-то… Сразу-то
всех и келейница не всякая вспомнит… На каждый праздник свой канóн полагается, на Рождество ли Христово, на Троицу ли, на Успенье ли — всякому празднику свой… А то есть еще канóн за единоумершего, канóн за творящих милостыню… Да
мало ли их… Все-то канóны разве одна матушка Манефа по нашим местам знает, и то навряд… куда такую пропасть на памяти держать!.. По книгам их читают…
— Это так точно, — отвечал Алексей. — Много их, всяких этих сект, значит… Вот хоть бы наши места взять: первая у нас вера по беглому священству, значит, по Городецкой часовне, покрещеванцы тоже бывают, есть по Спасову согласию, поморские… Да
мало ли
всех!.. Не сосчитаешь… Ведь и пословица есть такая: «Что мужик — то вера, что баба — то устав».
— Как перед Богом, матушка, — ответил он. — Что мне? Из-за чего мне клепать на них?.. Мне бы хвалить да защищать их надо; так и делаю везде, а с вами, матушка, я по
всей откровенности — душа моя перед вами, как перед Богом, раскрыта. Потому вижу я в вас великую по вере ревность и многие добродетели…
Мало теперь, матушка, людей, с кем бы и потужить-то было об этом, с кем бы и поскорбеть о падении благочестия… Вы уж простите меня Христа ради, что я разговорами своими, кажись, вас припечалил.
— А насчет того, что на пристани собачатся, тут уж делать нечего, надо потерпеть, — сказал маклер. — По времени
все обойдется, а на первый раз надо потерпеть. Главное дело, не горячитесь, делайте дело, будто не слышите их. Погомонят, погомонят — разойдутся… А приемку начинайте по́д вечер, часу в пятом либо в шестом, — тогда на пристани
мало народу бывает, а иной день и вовсе нет никого… Да еще бы я вам советовал, коль не во гнев будет вам меня выслушать…
Келейные матери и белицы были почти изо
всех обителей, иноков
мало, и то
все такие, что зовутся «перехожими» [Перехожими старцами зовут старообрядских монахов, живущих не в монастырях, а по домам в селениях.
Ни за что бы в свете не огорчила она покорную, во
всем согласную, во всяких случаях безответную соседку игуменью, если б у самой на душе мало-мальски было спокойнее…
— Да, да, — качая головой, согласилась мать Таисея. — Подымался Пугач на десятом году после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят годов стоял, да вот уже его разоренью пятнадцатый год пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят пять лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать лет от роду было, так
всего жития его выйдет сто пять годов… Да… По нонешним временам
мало таких долговечных людей… Что ж, как он перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Дóпустил ли родных до себя?
— Пришли же, не забудь, трудниц-то. Да пораньше бы приходили… Дресвы на мытье полов у меня, кажись,
мало, с собой бы захватили. Да окошки еще надо помыть, лестницы… Матушка Аркадия
все им укажет… Прощай, мать Таисея. Спаси тебя Христос, Царь Небесный!..
При великом оскудении священного чина, когда
все мы душевным гладом были томимы, московские и иных городов христиане великими трудами и премногим иждивением возрастили
мало что не на двести лет увядший цвет благоучрежденной иерархии…
Встала с места Манефа, стала советовать, чтоб те, кои к ближнему городку по ревизии приписаны, теперь же перевозили туда кельи и строились там по-обительски…
Мало было согласных на то,
все надеялись на Божию милость, авось-де пронесется мимо грозная туча, авось-де не доживем до «керженской выгонки».
Мало что жизни лишит, измучит
всего, истязать начнет…
И когда кончила Фленушка,
все молчали. Ни слова не сказала и Дарья Никитишна.
Мало повременя, молвила она Прасковье Патаповне...
— За себя нимало не опасаюсь я, — молвила спокойно Манефа. —
Мало ль кто ко мне наезжает в обитель —
всему начальству известно, что у меня всегда большой съезд живет. Имею отвод, по торговому, мол, делу приезжают. Не даром же плачу гильдию. И бумаги такие есть у меня, доверенности от купцов разных городов… Коснулись бы тебя — ответ у нас готов: приезжал, дескать, из Москвы от Мартыновых по торговле красным товаром. И документы показала бы.
«Она
вся теперь в его власти, — ходя по венцу горы, думал Чапурин. — Вдруг он не захочет?.. Вдруг ко взысканью представит?.. Разве
мало видел от меня милостей?.. Не камень же в самом деле!..»
Разговорил-таки его Сергей Андреич. Мало-помалу рассказал Патап Максимыч и про вексель, и про подарки, сделанные им Алексею, про
все рассказал, кроме тайного позора Насти покойницы.
— Не делай так, Сергей Андреич… Зачем?.. Не вороши!.. —
все про Настю думая и пуще всякого зла опасаясь бесстыдных речей Алексея, молвил Чапурин. — Ну его!.. Раз деньги на подряд мне понадобились… Денег надо было не
мало… Пошел я в гостинный… поклонился купечеству — разом шапку накидали… Авось и теперь не забыли… Пойду!..
И пошло пированье в дому у Патапа Максимыча, и пошли у него столы почетные. Соезжалося на свадьбу гостей множество. Пировали те гости неделю целую,
мало показалось Патапу Максимычу, другой прихватили половину. И сколь ни бывало пиров и столов по заволжским лесам, про такие, что были на свадьбе Василья Борисыча, слыхом никто не слыхал, никто даже во снах не видал. Во
всю ширь разгулялся старый тысячник и на старости лет согрешил — плясать пошел на радостях.