— Дело-то óпасно, — немного подумав, молвил Василий Борисыч. — Батюшка родитель был у меня тоже человек торговый, дела
большие вел. Был расчетлив и бережлив, опытен и сметлив… А подошел черный день, смешались прибыль с убылью, и пошли беда за бедой. В два года в доме-то стало хоть шаром покати… А мне куда перед ним? Что я супротив его знаю?.. Нет, Патап Максимыч, не с руки мне торговое дело.
Неточные совпадения
— Пойдем, пойдем, родная, разбери; тут уже я толку совсем не разумею, — сказала Аксинья Захаровна и
повела куму в горницу Патапа Максимыча. Там на полу стоял привезенный из города
большой короб с винами.
Никому не было говорено про сватовство Снежкова, но Заплатины были повещены. Еще стоя за богоявленской вечерней в часовне Скорнякова, Патап Максимыч сказал Ивану Григорьичу, что Настина судьба, кажется, выходит, и
велел Груне про то сказать, а
больше ни единой душе. Так и сделано.
На расставанье Патап Максимыч за сказки, за песни, а
больше за добрые
вести, хотел подарить Артемью целковый. Тот не взял.
И казначей отец Михей
повел гостей по расчищенной между сугробами, гладкой, широкой, усыпанной красным песком дорожке, меж тем как отец гостиник с повозками и работниками отправился на стоявший отдельно в углу монастыря
большой, ставленный на высоких подклетах гостиный дом для богомольцев и приезжавших в скит по разным делам.
Только!.. Вот и все
вести, полученные Сергеем Андреичем от отца с матерью, от любимой сестры Маринушки. Много воды утекло с той поры, как оторвали его от родной семьи, лет пятнадцать и
больше не видался он со сродниками, давно привык к одиночеству, но, когда прочитал письмо Серапиона и записочку на свертке, в сердце у него захолонуло, и Божий мир пустым показался… Кровь не вода.
— Слыхала я про Стуколова Якима, слыхала смолоду, — молвила мать Таифа. — Только тот без
вести пропал, годов двадцать тому, коли не
больше.
Только выслушала она Пантелея, кликнула канонницу Евпраксею, охая и всхлипывая сказала ей печальную
весть,
велела зажигать
большие свечи и лампады передо всеми иконами в молельной и начинать канон за болящую.
— Послушай-ка, Алексеюшка, — тихим голосом
повел речь Патап Максимыч. — Ты это должон понимать, что я возлюбил тебя и доверие к тебе имею
большое. Понимаешь ты это аль нет?
— Поспеешь, друг, поспеешь, — сказала Манефа. — Нешто я тебя пеша пущу?.. Обвечереет,
велю подводу сготовить, к свету-то доедешь — ночи теперь светлые!.. На Ларионово поезжай, прямиком… Дорога благá, зато недалеко… Пятнадцать верст,
больше не наберется.
Белый день идет к вечеру, честнóй пир идет навеселе. На приволье, в радости, гости прохлаждаются, за стаканами меж собой беседу
ведут…
Больше всех говорит, каждым словом смешит подгулявший маленько Чапурин. Речи любимые, разговоры забавные про житье-бытье скитское, про дела черниц молодых, белиц удалых, про ихних дружков-полюбовников. Задушевным смехом, веселым хохотом беседа каждый рассказ его покрывает.
Про Свиблово говорят: стоит на горке, хлеба ни корки, звону много, поесть нечего. В приходе без малого тысяча душ, но, опричь погощан [Жители погоста.], и на светлу заутреню
больше двадцати человек в церковь никогда не сходилось. Почти сплошь да наголо всё раскольники. Не в обиду б то было ни попу, ни причетникам, если б влекущий племя от литовского выходца умел с ними делишки поглаже
вести.
Г. Плещеев написал довольно много: перед нами лежат два томика, в них восемь повестей; да тут еще нет «Папироски» и «Дружеских советов», напечатанных им в 1848 и 1849 гг., да нет «Пашинцева» («Русский вестник», 1859 г., № 21–23), «Двух карьер» («Современник», 1859 г., № 12) и «Призвания» («Светоч», 1860 г., № 1–2), — трех
больших повестей, напечатанных им уже после издания его книжек.
Вот Строгоновы, как получили от царя письмо, послали приказчиков еще собирать народ к себе. И
больше велели подговаривать казаков с Волги и с Дону. А в то время по Волге, по Дону казаков много ходило. Соберутся шайками по 200, 300, 600 человек, выберут атамана и плавают на стругах, перехватывают суда, грабят, а на зиму становятся городком на берегу.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и
больше политическая причина. Это значит вот что: Россия… да… хочет
вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены.
Свекру-батюшке // Поклонилася: // Свекор-батюшка, // Отними меня // От лиха мужа, // Змея лютого! // Свекор-батюшка //
Велит больше бить, //
Велит кровь пролить…
Свекровь-матушке // Поклонилася: // Свекровь-матушка, // Отними меня // От лиха мужа, // Змея лютого! // Свекровь-матушка //
Велит больше бить, //
Велит кровь пролить…
Но таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника
велела перевести из
большого блошиного завода в малый.
— Да втрое
больше везут, чем телега. Так ехать за детьми? Я
велел закладывать.