Неточные совпадения
Говаривал подчас приятелям: «Рад бы бросил окаянные эти подряды, да больно уж я затянулся; а помирать
Бог приведет, крепко-накрепко дочерям закажу, ни впредь, ни после с казной не вязались бы, а
то не будь на них родительского моего благословения».
— Не оставь ты меня, паскудного, отеческой своей милостью, батюшка ты мой, Патап Максимыч!.. Как
Бог, так и ты — дай теплый угол, дай кусок хлеба!.. — так говорил
тот человек хриплым голосом.
— Ни за что на свете не подам объявления, ни за что на свете не наведу суда на деревню. Суд наедет, не одну мою копейку потянет, а миру и без
того туго приходится. Лучше ж я как-нибудь, с Божьей помощью, перебьюсь. Сколочусь по времени с деньжонками, нову токарню поставлю. А злодея, что меня обездолил, — суди
Бог на страшном Христовом судилище.
Десятков пять, шесть,
Бог даст, заработаешь, к
тому ж и с харчей долой.
— А чел ли ты книгу про Иева многострадального, про
того, что на гноищи лежал? Побогаче твоего отца был, да всего лишился. И на
Бога не возроптал. Не возроптал, — прибавил Патап Максимыч, возвыся голос.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на
Бога не возроптал; за
то и подал ему
Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на
Бога не ропщите, рук не жалейте да с
Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли
Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на
то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
Как племянницы, говорит матушка, жили да Дуня Смолокурова, так я баловала их для
того, что девицы они мирские, черной ризы им не надеть, а вы, говорит, должны о
Боге думать, чтобы сподобиться честное иночество принять…
— Полюбила… Впрямь полюбила? — допрашивала
та. — Да говори же, Настенька, говори скорей. Облегчи свою душеньку… Ей-Богу, легче станет, как скажешь… От сердца тягость так и отвалит. Полюбила?
Девки не бойкие, особенно
те, кого
Бог красотой обделил, засиживаются и стареют в родительском дому за деннонощной работой.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела
Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить, не
то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
Да вот перед самым Рождеством, надо же быть такому греху, бодрый еще и здоровый, захирел ни с
того ни с сего да, поболев недели три,
Богу душу и отдал.
Детство и молодость Никитишна провела в горе, в бедах и страшной нищете. Казались
те беды нескончаемыми, а горе безвыходным. Но никто как
Бог, на него одного полагалась сызмальства Никитишна, и не постыдил Господь надежды ее; послал старость покойную: всеми она любима, всем довольна, добро по силе ежечасно может творить. Чего еще? Доживала старушка век свой в радости, благодарила
Бога.
— Да
Бог ее знает:
то походит,
то поваляется. Года уж, видно, такие становятся. Великим постом на седьмой десяток перевалит, — говорил Авдей, провожая гостя.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой
той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал нам
Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, — не ровен час, все под
Богом ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час, и не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее не обидь.
— Слушай, тятя, что я скажу, — быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в глаза и не узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о
том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я
Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
—
Бог простит,
Бог благословит, — сказала, кланяясь в пояс, Манефа, потом поликовалась [У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе, не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только «ликуются»,
то есть щеками прикладываются к щекам другого. Монахам также строго запрещено «ликоваться» с мальчиками и с молодыми людьми, у которых еще ус не пробился.] с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану Григорьичу.
— Помаленьку справляюся,
Бог милостив — к сроку поспеем, — отвечал Патап Максимыч. — Работников принанял; теперь сорок восемь человек, опричь
того по деревням роздал работу: по своим и по чужим. Авось управимся.
— Про
то знают
Бог, я да еще одна душа…
Прожил я в
той Белой Кринице два с половиною года, ездил оттоль и за Дунай в некрасовский монастырь Славу, и тамо привел меня
Бог свидеться с лаврентьевским игумном Аркадием.
— Не побрезгуйте, Данило Тихоныч, деревенской хлебом-солью… Чем богаты,
тем и рады… Просим не прогневаться, не взыскать на убогом нашем угощенье… Чем
Бог послал! Ведь мы мужики серые, необтесанные, городским порядкам не обвыкли… Наше дело лесное, живем с волками да медведями… Да потчуй, жена, чего молчишь, дорогих гостей не потчуешь?
Дочку
Бог дал. Завернула ее Платонида в шубейку, отдала кривой Фотинье, а
та мигом в соседнюю деревню Елфимову спроворила.
— Пять лет… шестой… — медленно проговорила игуменья и улыбнулась. — Это выходит — она в
тот год родилась, как ты в обитель вступила. Ну что ж!
Бог благословит на доброе дело.
— Не раненько ль толковать об этом, Данило Тихоныч? Дело-то, кажись бы, не к спеху. Время впереди, подождем, что
Бог пошлет. Есть на
то воля Божья, дело сделается, нет — супротив
Бога как пойдешь?
— Слыхать-то слыхал, — отвечал Патап Максимыч. — Да ведь
то Сибирь, место по этой части насиженное, а здесь внове, еще
Бог знает как пойдет.
Хоть заработки у лесников не
Бог знает какие, далеко не
те, что у недальних их соседей, в Черной рамени да на Узоле, которы деревянну посуду и другую горянщину работают, однако ж и они не прочь сладко поесть после трудов праведных.
Это вон келейницам хорошо на всем на готовом
Богу молиться, а по нашим достаткам
того не приходится.
— Один ли, вся ли артель, это для нас все едино, — ответил Захар. — Ты ведь с артелью рядишься, потому артельну плату и давай… а не хочешь, вот
те Бог, а вот порог. Толковать нам недосужно — лесовать пора.
— А как же, — отвечал Артемий. — Есть клады, самим Господом положенные, —
те даются человеку, кого
Бог благословит… А где, в котором месте,
те Божьи клады положены, никому не ведомо. Кому Господь захочет богатство даровать,
тому тайну свою и откроет. А иные клады людьми положены, и к ним приставлена темная сила. Об этих кладах записи есть: там прописано, где клад зарыт, каким видом является и каким зароком положен… Эти клады страшные…
Хоша бы
тот клад и лихим человеком был положон на чью голову — заклятье его не подействует, а вынутый клад вменится тебе за клад, самим
Богом на счастье твое положенный.
— Как же не кладет? — возразил Артемий. — Зарывает!.. Господь в землю и золото, серебро, и всяки дорогие камни тайной силой своей зарывает.
То и есть Божий клад… Золото ведь из земли же роют, а кто его туда положил?.. Вестимо —
Бог.
— Не во всяку тучу
Богом золото кладется, — ответил Артемий, — а только в
ту, в котору его святой воле угодно.
— Господь да небесные ангелы знают, где она выпала. И люди, которым
Бог благословит, находят такие места. По
тем местам и роют золото, — отвечал Артемий. — В Сибири, сказывают, много таких местов…
— Доподлинно сказать тебе не могу, потому что тамошних лесов хорошо не знаю, — сказал Артемий. — Всего раза два в
ту сторону ездил, и
то дальше Уреня не бывал. Доедешь,
Бог даст, поспрошай там у мужиков — скажут.
— Обмирщился ты весь, обмирщился с головы до ног, обошли тебя еретики, совсем обошли, — горячо отвечал на
то Стуколов. — Подумай о души спасении. Годы твои не молодые, пора о
Боге помышлять.
— Съезди, пожалуй, к своему барину, — молвил паломник. — Только не проболтайся, ради
Бога, где эта благодать родится. А
то разнесутся вести, узнает начальство, тогда нам за наши хлопоты шиш и покажут… Сам знаешь, земля ведь не наша.
Тот, не стерпя мук, может статься, и сказал бы, да,
Богу благодаренья, сам не знал, куда игумен деньги запрятал.
«Вот это служба так служба, — думал, оглядываясь на все стороны, Патап Максимыч. — Мастера
Богу молиться, нечего сказать… Эко благолепие-то какое!.. Рогожскому мало чем уступит… А нашей Городецкой часовне — куда!
тех же щей да пожиже влей… Божье-то милосердие какое, иконы-то святые!.. Просто загляденье, а служба-то — первый сорт!.. В Иргизе такой службы не видывал!..»
Хорошо едят скитские старцы, а лучше
того угощают нужного человека, коли
Бог в обитель его принесет.
Так промеж людей в миру-то болтался: бедность, нужда, нищета, вырос сиротой, самый последний был человек, а привел же вот
Бог обителью править: без году двадцать лет игуменствую, а допрежь
того в келарях десять лет высидел…
Кого
Бог наукой умудрил,
тот и может за это дело браться, а темному человеку, невегласу, оно никогда не дается…
— Надежный человек, — молвил Патап Максимыч. — А говорю это тебе, отче, к
тому, что если,
Бог даст, уверюсь в нашем деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это дело знает, перед ним не таись. А как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то… И ему пригодится, и мне на пользу будет.
— Обработаем —
Бог милостив, — сказал на
то Стуколов.
«
Бог знает, буду ль жива я до Пасхи-то, — отвечала старица на просьбы Фленушки и племянниц, — а без
того не хочу помереть, чтобы Фленушка мне глаз не закрыла».
И
то денно и нощно
Бога благодаришь, что матушка Манефа призрела меня, сироту.
А Игнатьевым в обитель отнюдь не давайте для
того, что они за Егорку Трифонова
Бога молят, он еще у Макарья при моих глазах деньги им давал и судаками.
Да и
то сказать надо, не хочу от врага рода человеческого жену себе пояти, потому сказано: «Перва жена от
Бога, втора от людей, третья от беса».
— Ишь ты! — усмехнулся отец. — Я его на Волгу за делом посылал, а он девок там разыскивал. Счастлив твой
Бог, что поставку хорошо обладил, не
то бы я за твое малодушие спину-то нагрел бы. У меня думать не смей самому невесту искать… Каку даст отец, таку и бери… Вот тебе и сказ… А жениться тебе в самом деле пора. Без бабы и по хозяйству все не ходко идет, да и в дому жи́лом не пахнет… По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в доме.
Свадьбу сыграли. Перед
тем Макар Тихоныч послал сына в Урюпинскую на ярмарку, Маша так и не свиделась с ним. Старый приказчик, приставленный Масляниковым к сыну, с Урюпинской повез его в Тифлис, оттоль на Крещенскую в Харьков, из Харькова в Ирбит, из Ирбита в Симбирск на Сборную. Так дело и протянулось до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и помер. Болтали, будто руки на себя наложил, болтали, что опился с горя.
Бог его знает, как на самом деле было.
До
того из дому вам уехать нельзя: и люди осудят, и перед
Богом грешно…