Неточные совпадения
— Уж что ни
скажешь ты, Максимыч, —
сказала Аксинья Захаровна. — Про родных дочерей неподобные слова говоришь! Бога-то побоялся бы да людей постыдился бы.
—
Богу надо молиться, дружок, да рук не покладывать, и Господь все сызнова пошлет, —
сказал Патап Максимыч. — Ты ведь, слыхал я, грамотей, книгочей.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо,
сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на
Бога не возроптал; за то и подал ему
Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на
Бога не ропщите, рук не жалейте да с
Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
— Полюбила… Впрямь полюбила? — допрашивала та. — Да говори же, Настенька, говори скорей. Облегчи свою душеньку… Ей-Богу, легче станет, как
скажешь… От сердца тягость так и отвалит. Полюбила?
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, —
сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка, что я
скажу тебе, только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до
Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня знаешь.
— Разве заказано тебе оделять нищую братию? Нищие нищими, столы столами, —
сказал Патап Максимыч. — Слава
Богу, у нас с тобой достатков на это хватит. Подавай за Настю, пожалуй, чтоб Господь послал ей хорошего мужа.
—
Бог тебе судья, Флена Васильевна, —
сказал Алексей. — За что же ты надо мной насмеялась?.. Ведь этак человека недолго уморить!
— Добрыми делами, Груня, воздашь, —
сказал Патап Максимыч, гладя по голове девушку. — Молись, трудись, всего паче бедных не забывай. Никогда, никогда не забывай бедных да несчастных. Это
Богу угодней всего…
— Слушай, тятя, что я
скажу, — быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в глаза и не узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я
Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
— Молитесь
Богу, дети! —
сказал им Иван Григорьич. — Кладите земные поклоны, творите молитву за мной: «Сохрани, Господи, и помилуй рабу твою, девицу Агриппину! Воздай ей за добро добром, Владыко многомилостивый!»
—
Бог простит,
Бог благословит, —
сказала, кланяясь в пояс, Манефа, потом поликовалась [У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе, не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только «ликуются», то есть щеками прикладываются к щекам другого. Монахам также строго запрещено «ликоваться» с мальчиками и с молодыми людьми, у которых еще ус не пробился.] с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану Григорьичу.
—
Бог тебя спасет, Максимыч, —
сказала она, всхлипывая. — Отнял ты печаль от сердца моего.
— Доподлинно
сказать тебе не могу, потому что тамошних лесов хорошо не знаю, —
сказал Артемий. — Всего раза два в ту сторону ездил, и то дальше Уреня не бывал. Доедешь,
Бог даст, поспрошай там у мужиков —
скажут.
Тот, не стерпя мук, может статься, и
сказал бы, да,
Богу благодаренья, сам не знал, куда игумен деньги запрятал.
«Вот это служба так служба, — думал, оглядываясь на все стороны, Патап Максимыч. — Мастера
Богу молиться, нечего
сказать… Эко благолепие-то какое!.. Рогожскому мало чем уступит… А нашей Городецкой часовне — куда! тех же щей да пожиже влей… Божье-то милосердие какое, иконы-то святые!.. Просто загляденье, а служба-то — первый сорт!.. В Иргизе такой службы не видывал!..»
— Ну,
Бог его спасет, что догадался, а мне, старому, и невдомек, —
сказал отец Михаил. — Это хорошо с дороги-то ушки горяченькой похлебать… Ну,
Бог тебя благословит, отец Спиридоний!.. Выкушай рюмочку.
— Обработаем —
Бог милостив, —
сказал на то Стуколов.
— А тебе что за дело? —
сказал паломник. — Ступай с
Богом, не мешай. Мне надо еще письмо дописать.
— Ну, слава
Богу! Насилу-то, —
сказала, вставая со скамьи, мать Виринея. — Идти было к ней. Здорова ли-то приехала?
— Злочинницы! — резко
сказала Манефа, ходя взад и вперед по келье. —
Бога не боятся, людей не стыдятся!.. На короткое время обители нельзя покинуть!.. Чем бы молодых учить, а они, гляди-ко!.. Как смирились?
— Слава
Богу, сударыня, —
сказала Манефа и, понизив голос, прибавила: — Братец-от очень скорбит, что вы его не посетили… Сам себя бранит, желательно было ему самому приехать к вам позвать к себе, да дела такие подошли, задержали. Очень уж он опасается, не оскорбились бы вы…
— Мать Таифа, —
сказала игуменья, вставая с места. — Тысячу двадцать рублев на ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И ты им на Масленицу сегодня же все раздай, матушка Виринея… Да голодных из обители не пускай, накорми сирот чем
Бог послал. А я за трапезу не сяду. Неможется что-то с дороги-то, — лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной боли да ляг — другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери, простите, братия и сестры.
Да и то
сказать надо, не хочу от врага рода человеческого жену себе пояти, потому сказано: «Перва жена от
Бога, втора от людей, третья от беса».
— Не бывает разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала, как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером
сказать, девушка человека по сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в голову выдать ее за нужного ему человека, и начнется тиранство… девка в воду, парень в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая!
Богу так угодно».
— Что матушка!.. Матушке, слава
Богу, совсем облегчало, — прыгая,
сказала Фленушка. — А у нас праздник-от какой!
— Оборони Господи об этом и помыслить. Обидно даже от тебя такую речь слышать мне! — ответил Алексей. — Не каторжный я, не беглый варнак. В
Бога тоже верую, имею родителей — захочу ль их старость срамить? Вот тебе Николай святитель, ничего такого у меня на уме не бывало… А
скажу словечко по тайности, только, смотри, не в пронос: в одно ухо впусти, в другое выпусти. Хочешь слушать тайну речь мою?.. Не промолвишься?
— Так-то оно так, Пантелей Прохорыч, а все же гребтится мне, —
сказал на то Алексей. — Мало ль что может быть впереди: и Патап Максимыч смертный человек, тоже пóд
Богом ходит… Ну как не станет его, тогда что?.. Опять же, как погляжу я на него, нравом-то больно крутенек он.
— Дай
Бог здоровья Якиму, как бишь его — Прохорыч, что ли, — набожно перекрестясь,
сказала Аксинья Захаровна. — Как ему от всякого зла обороны не знать!.. Все страны произошел, всяких делов нагляделся, всего натерпелся.
— Нехорошие они люди, Патап Максимыч, вот что, —
сказал Пантелей. — Алексеюшке молвил и тебе не потаюсь — не стать бы тебе с такими лодырями знаться… Право слово. Как перед
Богом, так и перед твоей милостью…
— Да, Алексеюшка, вот ноне великие дни. В эти дни праздное слово как молвить?.. — продолжал Патап Максимыч. — По душе
скажу: не наградил меня
Бог сыном, а если б даровал такого, как ты, денно-нощно благодарил бы я Создателя.
— Трифон Михайлыч сам завсегда бывал милостив… А милостивому
Бог подает, —
сказал Патап Максимыч. — А ты справил ли себе что из одежи? — спросил он после недолгого молчания.
Споткнулась канонница. Такие видит речи, что девице на людях зазорно
сказать. А пропустить нельзя, сохрани
Бог от такого греха!.. В краску бросило бедную, сгорела вся…
—
Бог спасет за ласковое слово, матери, — поднимаясь со скамейки,
сказала игуменья. — Простите, ради Христа, а я уж к себе пойду.
— Ну, слава
Богу!.. На утешительном слове благодарю покорно, батюшка, —
сказала мать Назарета. — Как имечко-то ваше святое?
— Разъехались. Ступай с
Богом. Завтра позову, —
сказала Манефа, слегка наклоняя голову.
— Нет, матушка… Как возможно… Избави
Бог, —
сказал Василий Борисыч. — Софрон только при своем месте, в Симбирске, будет действовать — там у него приятели живут: Вандышевы, Мингалевы, Константиновы — пускай его с ними, как знает, так и валандается. А в наместниках иной будет — человек достойный, — а на место Софрона в российские пределы тоже достойный епископ поставлен — Антоний.
— Что ж… По моему рассуждению, дело не худое… Порочить нельзя, —
сказала Манефа. — Дай только
Бог, чтоб христианству было на пользу.
—
Бог простит,
Бог благословит, —
сказала Манефа, провожая его. — Дай
Бог счастливо ночь ночевать. Утре, как встанешь, пожалуй ко мне в келью, чайку вместе изопьем да еще потолкуем про это дело… Дело не малое!.. Не малое дело!..
— Аксинья Захаровна с неделю места пробудет здесь, она бы и отвезла письмо, — продолжала Манефа. — А тебе, коли наспех послан, чего по-пустому здесь проживать? Гостя не гоню, а молодому человеку старушечий совет даю: коли послан по хозяйскому делу, на пути не засиживайся, бывает, что дело, часом опозданное, годом не наверстаешь… Поезжай-ка с
Богом, а Марье Гавриловне я
скажу, что протурила тебя.
— Маленько-то повремени, —
сказала Манефа. — Без хлеба-соли суща в пути из обители не пускают… Подь в келарню, потрапезуй чем Господь послал, а там дорога тебе скатертью —
Бог в помощь, Никола в путь!
— Дай
Бог счастливого пути, — поклонившись,
сказала Алексею Таня. — Прощайте.
— Молитесь
Богу, Патап Максимыч, —
сказал Андрей Богданыч. — В его власти и чудеса творить…
— Да полно, Настя, тебе ведь лучше…
Бог милостив… Он поднимет тебя, —
сказал Патап Максимыч.
— Губить тебя?.. Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня не будет? —
сказал Патап Максимыч, сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от людей его не сокроешь — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом
Богом молила — волосом не трогать тебя.
— Зла не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если ж, оборони
Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда не жди от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех
скажи, а имени называть не смей… Слышишь?
— Ну, слава
Богу, —
сказал Колышкин, разорвав письмо на мелкие куски. — Попалось бы грехом, и тебя бы притянули.
— По торговой части… В приказчики, —
сказал Алексей. — Да, сказывают, трудно… Пока сам не знаю, как
Бог устроит меня.
Здесь покаместь
Бог милует, а надолго ли, кто может
сказать?..
— Истину
сказали, что
Бог милостив, — перебила ее Манефа. — Да мы-то, окаянные, не мало грешны… Стóим ли того, чтоб он нас миловал?.. Смуты везде, споры, свары, озлобления! Христианское ль то дело?.. Хоть бы эту австрийскую квашню взять… Каков человек попал в епископы!.. Стяжатель, благодатью Святого Духа ровно горохом торгует!.. Да еще, вправду ли, нет ли, обносятся слухи, что в душегубстве повинен… За такие ль дела
Богу нас миловать?
— Оченно уж вы строги, матушка, —
сказал Василий Борисыч. — Ваши девицы демество даже разумеют, не то что по другим местам… А вот,
Бог даст, доживем до праздника, так за троицкой службой услышите, каково они запоют.