Неточные совпадения
Не вытерпела Аксинья Захаровна, плюнула и вон пошла. Сама за Чапурина из скитов «уходом»
бежала, и к келейницам сердце у ней лежало всегда.
Обобрали беднягу, как малинку, согнуло горе старика, не глядел бы на вольный свет,
бежал бы куда из дому: жена воет не своим голосом, убивается; дочери ревут, причитают над покраденными сарафанами, ровно по покойникам.
— Да полно же тебе, безумная! — крикнула Настя и
побежала в баню.
— Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. — Не тужи… Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет лето:
бежим и окрутим тебя с Настасьей… У нее положено, коль не за тебя, ни за кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал… Не вешай головы, молодец, наше от нас не уйдет!
Выслушав, в чем дело, не заходя к тетке, к которой было из-за двух верст приходила покланяться, чтобы та ей разбитую кринку берестой обмотала,
побежала домой без оглядки, точно с краденым.
Из Шишкина бабы, подымя хвосты, по другим деревням
побежали кумушкам новость рассказать.
Крепится Иван Григорьич, а иной раз непрошеная слеза
бежит да
бежит по седым усам.
С громким смехом Настя с Парашей прыснули вон из горницы и
побежали играть в огород, клича с собой Груню, но Груня не пошла с ними…
— Голубушка! — сказал он. — Святая душа!.. Ангел Господень!.. Гришутка, Марфуша!..
Бегите скорей!
Хотел
бежать из обители, думал в мир назад воротиться, но Бог не пустил…
Воды в той степи мало, иной раз два дня идешь, хотя б калужинку какую встретить; а как увидишь издали светлую водицу,
бежишь к ней
бегом, забывая усталость.
Так однажды, увидавши издали речку,
побежали мы к ней водицы напиться;
бежим, а из камышей как прыгнет на нас зверь дикий, сам полосатый и ровно кошка, а величиной с медведя; двух странников растерзал во едино мгновенье ока…
Пьян он был на ту пору: чуть не полкувшина кумышки из сорочинского пшена с вечера выпил; перевязал его веревками, завернул в сети, сам
бежал в степи…
Патап Максимыч очнулся и
побежал гостей встречать. Паломник, не торопясь, высыпал золотой песок с блюдечка в мешок и крепко завязал его.
Но тут вдруг ему вспомнились рассказы Снежковых про дочерей Стужина. И мерещится Патапу Максимычу, что Михайло Данилыч оголил Настю чуть не до пояса, посадил боком на лошадь и возит по московским улицам… Народ
бежит, дивуется… Срам-от, срам-от какой… А Настасья плачет, убивается, неохота позор принимать… А делать ей нечего: муж того хочет, а муж голова.
Но едва отошла от паломника, все ей вспомнилось…
Бежать,
бежать скорей!..
Бежать не удалось… Патап Максимыч помешал… Надо жить под одной кровлею с ним… И Фленушка тут же… Бедная, бедная!.. Чует ли твое сердечушко, что возле тебя отец родной!
Бежать от страшного места,
бежать скорей, без оглядки, если не хочешь верной погибели…
Бежать по трясине — тоже беда…
По этому ковру даже легконогий заяц не сигает, тоненький, быстрый на
бегу горностай не пробежит.
Напрасно отмахивается он передними лапами — не отстанет от него строка, пока, огрызаясь и рыча на весь лес, кувыркаясь промеж деревьев, не
побежит Мишенька до воды и не погрузнет в ней головою.
Но тем дело не кончилось: надо было теперь старшого выбирать на место уезжавшего Онуфрия. Тут уж какой шум да гам поднялись, что хоть вон
беги, хоть святых выноси.
И
побежала голытьба врозь, и стала она вольными казаками…
Беги-ка ты, Трофимушка, — молвил игумен проходившему мимо бельцу, —
беги в гостиницу, поставь фонарь на лестнице, да молви, самовар бы на стол ставили, да отец келарь медку бы сотового прислал, да клюковки, да яблочков, что ли, моченых…
Вагранкой называется малая чугунолитейная печь.] домой воротится, долбит перед ним Сережа: «Аз, ангел, ангельский, архангел, архангельский», а утром тихонько от матери
бежит в заводское училище, куда родители его не пускали, потому что кержачили… и думали, что училище то бусурманское.
И на заводе про его стариков ни слуху ни духу. Не нашел Сергей Андреич и дома, где родился он, где познал первые ласки матери, где явилось в душе его первое сознание бытия… На месте старого домика стоял высокий каменный дом. Из раскрытых окон его неслись песни, звуки торбана, дикие клики пьяной гульбы… Вверх дном поворотило душу Сергея Андреича,
бежал он от трактира и тотчас же уехал из завода.
«Соловецких сидельцев» в кандалах перевезли на матерую землю, и здесь Арсению удалось
бежать из-под царского караула в леса.
Уходили и люди знатных родов, из духовенства даже один архиерей сбежал в леса [Александр, первый епископ вятский,
бежал в 1674 году в Вычегодские леса.].
И в Черной рамени являлись знатные люди: из пределов смоленских
бежали туда Салтыковы, Потемкины и другие.
— Ну и пойду, — смеясь, отвечала Марья, накидывая на голову большой ковровый платок. — Ну и пойду… Благодарим покорно за угощенье, матушка Виринея, — низко поклонившись, прибавила она и, припрыгивая,
побежала к двери.
Слышания же чтения и песен духовных враг стерпети не может, далече
бежит от бесед благочестивых.
— Хлопоты, заботы само по себе, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала Манефа. — Конечно, и они не молодят, ину пору от думы-то и сон
бежит, на молитве даже ум двоится, да это бы ничего — с хлопотами да с заботами можно бы при Господней помощи как-нибудь сладить… Да… Смолоду здоровьем я богата была, да молодость-то моя не радостями цвела, горем да печалями меркла. Теперь вот и отзывается. Да и годы уж немалые — на шестой десяток давно поступила.
— Напрасно это, матушка, право, напрасно, — говорила Марья Гавриловна, между тем как Фленушка, накинув шубейку,
побежала по приказанию Манефы. — Скажите-ка лучше, как поживает Патап Максимыч? Аксинья Захаровна что?.. Девочки ихние как теперь?
Попугать отца только вздумала, иночеством ему пригрозила, а он на меня как напустится: «Это, говорит, ты ей такие мысли в уши напела, это, говорит, твое дело…» И уж шумел, так шумел, Марья Гавриловна, что хоть из дому вон
беги…
Бежать бы куда-нибудь далекó, далекó — хоть в пучину морскую, хоть в вертепы земные, не видать бы только глазам моим врага-супротивника, не слыхать бы ушам моим постылых речей его!..
Не раз возобновлялся у них разговор об этом, и сердечными, задушевными словами Пантелея убедился Алексей, что затеянное ветлужское дело чем-то не чисто… Про Стуколова, пропадавшего так долго без вести, так они и решили, что не по дальним местам, не по чужим государствам он странствовал, а, должно быть, за фальшивую монету сослан был на каторгу и оттуда
бежал.
Дочери
побежали, хоть это и не больно привычно было обленившейся дома Параше.
Побежала вон из светлицы и чуть с ног не сшибла в сенях Аксинью Захаровну…
Клонится солнце на запад… Пусть их старухи да молодки по домам идут, а батьки да свекры, похмельными головами прильнув к холодным жальникам, спят богатырским сном… Молодцы-удальцы!.. Ярило на поле зовет — Красну Горку справлять, песни играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать… Девицы-красавицы!.. Ярило зовет —
бегите невеститься…
Пара
бежит, и молодец ловит подругу.
Таня пошла, а Марья Гавриловна, на босу ногу, в одной сорочке,
побежала в горницу, смежную с той, где Алексей дожидался. Тихонько подвинула она дверцу и, припав к щели глазом, смотрела на Алексея, говорившего с Таней.
Сотворив поясной поклон перед игуменьей, Устинья чинно вышла из келарни, но только что спустилась с крыльца, так припустила
бежать, что только пятки у ней засверкали.
Кроме дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь, забыв у́сталь дневной работы, не помышляя о завтрашнем труде, резво
бежит веселой гурьбой на урочное место и дó свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал, свои сизые крылышки складывал»…
Взглянула на Фленушку Манефа, а у ней слезы по щекам
бегут.
Тогда-то свершилось «падение Керженца». Семьдесят семь скитов было разорено рассыльщиками. Голова Александра дьякона скатилась под топором палача в Нижнем Новгороде, несколько старцев сожжено на кострах возле села Пафнутова. И сорок тысяч старообрядцев, не считая женщин,
бежало из Керженских лесов за литовский рубеж в подданство короля польского.
На этих словах кончилась музыка. Алексей ровно ото сна очнулся… Размашисто тряхнул он кудрями и, ни словом, ни взглядом не ответив дяде Елистрату, спешной походкой направился к буфету, бросил хозяину гостиницы бумажку и, не считая сдачи,
побежал вон из гостиницы.
— Еще
бежит, — молвил молодой парень, приглядываясь вдаль и защищая ладонью глаза от солнечного света.
— Так «Соболю» надо быть, — сказал пожилой купец в синем сюртуке. — Так и есть — «Соболь», — прибавил он, вглядываясь в приближавшийся пароход. — Бунты большие — хлопок, значит. Из Самары
бежит.
— Продали… Как же. На прошлой неделе за пятьдесят тысяч продали. И денежки чистоганом получили, без рассрочек, — ответил тот. — Теперь «Соболь» последний раз от Молявиных
бежит… Как разгрузится — к новой хозяйке поступит. Сдавать его здесь будут.
Да справившись, выбрал ночку потемнее и пошел сам один в деревню Поромову, прямо к лохматовской токарне. Стояла она на речке, в поле, от деревни одаль. Осень была сухая. Подобрался захребетник к токарне, запалил охапку сушеной лучины да и сунул ее со склянкой скипидара через окно в груду стружек. Разом занялась токарня… Не переводя духу, во все лопатки пустился
бежать Карп Алексеич домой, через поле, через кочки, через болота… А было то дело накануне постного праздника Воздвиженья Креста Господня.