Неточные совпадения
Обыкновенно моя улица целый день
оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я
был удивлен поднявшимся на ней движением. Под моим окном раздавался торопливый топот невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха. Дело разъяснилось, когда в дверях моей комнаты показалась голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей за горничную и кухарку, и проговорила...
Жиденькие, мягкие, седые, слегка вившиеся волосики
оставались только на висках и на затылке; маленькая козлиная бородка и усы тоже
были подернуты сединой.
— Да-с, у каждого
есть своя веревочка… Верно-с!.. А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш… Не с кого взять. И жена, которая
пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом
остались.
Был канатчик, и нет канатчика, а Порфир Порфирыч напишет рассказ «Веревочка» и получит за оный мзду…
Кто знает, что
было бы, если бы я
остался на старой квартире, и делается обидно, из каких ничтожных мелочей складывается то неизвестное, которое называется жизнью.
Мне ничего не
оставалось, как признаться, хотя мне писала не «одна добрая мать», а «один добрый отец». У меня лежало только что вчера полученное письмо, в таком же конверте и с такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и я
были далекими провинциалами.
Федосья как-то смешно фыркнула себе под нос и молча перенесла нанесенное ей оскорбление. Видимо, они
были люди свои и отлично понимали друг друга с полуслова. Я, с своей стороны, отметил в поведении Пепки некоторую дозу нахальства, что мне очень не понравилось. Впрочем, Федосья не
осталась в долгу: она так долго ставила свой самовар, что лопнуло бы самое благочестивое терпение. Пепко принимался ругаться раза три.
Стоило ли ехать сюда, на туманный чухонский север, и не лучше ли
было бы
оставаться там, откуда прилетают эти письма в самодельных конвертах с сургучными печатями, сохраняя еще в себе как бы теплоту любящей руки?..
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны
были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего не
ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не
оставалось даже десяти крейцеров. В комнате
было тихо, и можно
было слышать, как скрипели наши перья.
— «Он
был среднего роста, с тонкой талией, обличавшей серьезную силу и ловкость»…
Есть!.. «Но в усталых глазах (почему в усталых?) преждевременно светился недобрый огонек…» Невредно сказано: огонек! «Меланхолическое выражение этих глаз сменялось неопределенно-жесткой улыбкой, эти удивительные глаза улыбались, когда все лицо
оставалось спокойным». Вот учись, как пишут…
Первые печатные строки… Сколько в этом прозаическом деле скрытой молодой поэзии, какое пробуждение самостоятельной деятельности, какое окрыляющее сознание своей силы! Об этом много
было писано, как о самом поэтическом моменте, и эти первые поцелуи
остаются навсегда в памяти, как полуистлевшие от времени любовные письма.
От волнения я пробегаю мимо своего отчета и только потом его нахожу. «Заседание Энтомологического общества». Да, это моя статья, моя первая статья, мой первородный грех. Читаю и прихожу в ужас, какой, вероятно, испытывает солдат-новобранец, когда его остригут под гребенку. «Лучшие места»
были безжалостно выключены, а
оставалась сухая реляция, вроде тех докладов, какие делали подающие надежды молодые люди. Пепко разделяет мое волнение и, пробежав отчет, говорит...
Все разговоры
были переговорены, интересы исчерпаны, откровения сделаны —
оставалось только скучать.
Остальные деньги следовали «по напечатании» и тоже выдавались аптекарскими дозами, причем Спирька любил платить натурой, то
есть предметами первой необходимости, как шуба, пальто, сапоги и другие принадлежности костюма, причем в его пользу
оставался известный процент, по соглашению с лавочником.
Сколько
есть людей, которые всю жизнь мечтают попасть в Петербург, чтобы посмотреть своими глазами на его чудеса, да так и
остаются в своей глуши.
Дело дошло без малого до драки, так что я должен
был удерживать Пепку. Он впал в бешенство и наговорил Федосье дерзостей. Та, конечно, не
осталась в долгу и «надерзила» в свою очередь.
Первые минуты дачной свободы даже стесняли нас. Определенный городской хомут
остался там, далеко, а сейчас нужно
было делать что-то новое. Собака, сорвавшаяся с цепи, переживает именно такой нерешительный момент и некоторое время не доверяет собственной свободе.
Этот смех меня ободрил, и я уже начинал придумывать смешное, а девушка опять смеялась, смеялась больше потому, что стояла такая дивная белая ночь, что ей, девушке,
было всего восемнадцать лет, что кавалер делал героические усилия
быть остроумным, что вообще при таких обстоятельствах ничего не
остается, как только смеяться.
Вообще это
была замечательно милая девушка, которая в течение целого вечера упорно жертвовала собой, — больше того, она старалась
оставаться незаметной, на что решатся очень немногие женщины.
Когда я
остался один с Александрой Васильевной, первое чувство, которое неожиданно охватило меня,
был страх, страх за собственное ничтожество, осмелившееся служить опорой совершенству.
Мне хотелось
петь, хотелось думать стихами, хотелось разбудить все Третье Парголово и сказать всем, что Шура красавица и что она завтра
останется на весь день.
Она
будет гордиться тем, что первая открыла во мне будущую знаменитость, когда остальной мир
оставался еще в возмутительном неведении.
— Не хочу… Я
останусь здесь и дождусь его. Ведь когда-нибудь он вернется из города… Вот назло вам всем и
буду сидеть.
Это, очевидно,
был бред сумасшедшего. Я молча взял Любочку за руку и молча повел гулять. Она сначала отчаянно сопротивлялась, бранила меня, а потом вдруг стихла и покорилась. В сущности она от усталости едва держалась на ногах, и я боялся, что она повалится, как сноп. Положение не из красивых, и в душе я проклинал Пепку в тысячу первый раз. Да, прекрасная логика: он во всем обвинял Федосью, она во всем обвиняла меня, — мне
оставалось только пожать руку Федосье, как товарищу по человеческой несправедливости.
Итак, с романом
было все кончено. Впереди
оставалось прежнее репортерство, мыканье по ученым обществам, вообще мелкий и малопроизводительный труд. А главное,
оставалась связь с «академией», тем более что срок запрещения «Нашей газеты» истек, и машина пошла прежним ходом.
— Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен
был потерять деньги, а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже писать не могу… ей-богу! Как начну, так мне и полезет в башку эта красная бумага: ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни написал, а красная бумага все-таки
останется.
На меня напала непонятная жестокость… Я молча повернулся, хлопнул дверью и ушел к себе в комнату. Делать я ничего не мог. Голова точно
была набита какой-то кашей. Походив по комнате, как зверь в клетке, я улегся на кушетке и пролежал так битый час. Кругом стояла мертвая тишина, точно «Федосьины покровы» вымерли поголовно и живым человеком
остался я один.
Пепко, узнавший об исходе дела,
остался совершенно равнодушен и даже по своему коварству, кажется, тайно торжествовал. У нас вообще установились крайне неловкие отношения, выход из которых
был один — разойтись. Мы не говорили между собой по целым неделям. Очевидно, Пепко находился под влиянием Анны Петровны, продолжавшей меня ненавидеть с женской последовательностью. Нет ничего хуже таких отношений, особенно когда связан необходимостью прозябать в одной конуре.
На последнем пункте политическая экономия Федосьи делала остановку. Бутылка вина на худой конец стоила рубль, а где его взять… Мои ресурсы
были плохи.
Оставалась надежда на родных, — как
было ни тяжело, но мне пришлось просить у них денег. За последние полтора года я не получал «из дома» ни гроша и решился просить помощи, только вынужденный крайностью. Отец и мать, конечно, догадаются, что случилась какая-то беда, но обойти этот роковой вопрос не
было никакой возможности.
— Не мое вино-то… И бутылка почата… Это муж у Аграфены Петровны
был именинник, так вино-то и
осталось. Все равно так же бы слопали… Я как-то забежала к ней, ну, разговорились, ну, она мне сама и сует бутылку. А я не просила… Ей-богу, не просила. Она добрая…
Накануне отъезда Аграфена Петровна пришла собрать мои вещи и уложила все в чемодан. Вещей
было так немного, а место еще
оставалось. Она так посмотрела кругом, что мне показалось, что она и меня с удовольствием тоже уложила бы в чемодан. Я невольно засмеялся.
Я чувствовал, что он меня ненавидит, и понимал, что единственным основанием этой ненависти
было только то, что я все-таки
оставался живым свидетелем его истории с Любочкой.
Она решительно ничем не выдавала себя и
оставалась такой же, какой
была раньше.
Хлопотавшие с отправкой добровольцев члены Славянского общества усаживали свою беспокойную публику в вагоны. Из залы публика хлынула на платформу. Безучастными
оставались одни буфетные человеки и фрачные лакеи, — их трудно
было прошибить. Пепко разыскал меня, отвел в сторону и торопливо заговорил...
Я и раньше частенько задумывался над этим, говорил на эту тему, но впереди все-таки
оставалось что-то вроде слабой надежды, а сейчас я чувствую всей своей грешной плотью, что ничего не
будет и что
остается только скромно тянуть до благополучного отбытия в небытие…
Пока Анна Петровна поселилась у сестры, а Пепко
остался у меня. Очевидно, это
было последствие какой-нибудь дорожной размолвки, которую оба тщательно скрывали. Пепко повесил свою амуницию на стенку, облекся в один из моих костюмов и предался сладкому ничегонеделанию. Он по целым дням валялся на кровати и говорил в пространство.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного
осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Артемий Филиппович. Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Осталась я с золовками, // Со свекром, со свекровушкой, // Любить-голубить некому, // А
есть кому журить!
Чуть дело не разладилось. // Да Климка Лавин выручил: // «А вы бурмистром сделайте // Меня! Я удовольствую // И старика, и вас. // Бог приберет Последыша // Скоренько, а у вотчины //
Останутся луга. // Так
будем мы начальствовать, // Такие мы строжайшие // Порядки заведем, // Что надорвет животики // Вся вотчина… Увидите!»
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда
останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!