Неточные совпадения
— А
какой ты веры будешь, старичок? — спросил
о. Макар.
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул. Говорили по душе, а главного-то он все-таки не сказал. Что болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице и думал
о том,
как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
Оказалось,
как всегда бывает в таких случаях, что и того нет, и этого недостает, и третьего не хватает, а
о четвертом и совсем позабыли.
В писарском доме теперь собирались гости почти каждый день. То поп Макар с попадьей, то мельник Ермилыч. Было
о чем поговорить. Поп Макар
как раз был во время свадьбы в Заполье и привез самые свежие вести.
— Што-о?!. Да
как ты смеешь, кислая шерсть?
Он прикинул еще раньше центральное положение,
какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, — со всех сторон близко, и хлеб сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль
о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза — и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
— Ты меня будешь помнить, — повторила несколько раз Харитина, давая отцу нюхать спирт. — Я не шутки с тобой шутила.
О,
как я тебя люблю, несчастный!
—
О, богиня, я могу только повиноваться,
как слабый смертный!
А вам поверят, все поверят, —
о,
как поверят!..
— Э, дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды, а потом… Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, — ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом… Кроме того, у вас уже сейчас в коммерческом мире есть свое имя,
как дельного человека, а это большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах…
О, известность — тоже капитал!
— Будем устраиваться… да… — повторял Штофф, расхаживая по комнате и потирая руки. — Я уже кое-что подготовил на всякий случай. Ведь вы знаете Луковникова?
О, это большая сила!.. Он знает вас. Да… Ничего, помаленьку устроимся. Знаете, нужно жить,
как кошка: откуда ее ни бросьте, она всегда на все четыре ноги встанет.
От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь,
как и на главных улицах, не говоря уже
о предместьях,
как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
Она закрыла лицо руками и тихо заплакала. Он видел только,
как вздрагивала эта высокая лебединая грудь, видел эти удивительные руки, чудные русалочьи волосы и чувствовал, что с ним делается что-то такое большое, грешное, бесповоротное и чудное.
О, только один миг счастья, тень счастья! Он уже протянул к ней руки, чтоб схватить это гибкое и упругое молодое тело,
как она испуганно отскочила от него.
—
О, часто!.. Было совестно, а все-таки думал. Где-то она? что-то она делает? что думает? Поэтому и на свадьбу к тебе не приехал… Зачем растравлять и тебя и себя? А вчера… ах,
как мне было вчера тяжело! Разве такая была Харитина! Ты нарочно травила меня, — я знаю, что ты не такая. И мне так было жаль тебя и себя вместе, — я как-то всегда вместе думаю
о нас обоих.
Галактион слушал эту странную исповедь и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному и,
как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый человек, у самого две дочери на руках, и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку… У Галактиона даже пошла дрожь по спине при одной мысли
о такой возможности. А чем же Харитина хуже других? Дома не у чего было жить, вот и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так бывает.
— А мне что!..
Какая есть… Старая буду, грехи буду замаливать… Ну, да не стоит
о наших бабьих грехах толковать: у всех у нас один грех. У хорошего мужа и жена хорошая, Галактион. Это уж всегда так.
Эта первая неудачная встреча не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону,
как человек совершенно другого, неизвестного ему мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил поговорить на разные темы, забывая на другой день,
о чем говорилось вчера.
Для Луковникова ясно было одно, что новые умные люди подбираются к их старозаветному сырью и к залежавшимся купеческим капиталам, и подбираются настойчиво. Ему делалось даже страшно за то будущее,
о котором Ечкин говорил с такою уверенностью. Да, приходил конец всякой старинке и старинным людям.
Как хочешь, приспособляйся по-новому. Да, страшно будет жить простому человеку.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал
о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить,
как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы
о ней не хотите позаботиться.
— Ах,
какой вы, Тарас Семеныч! Стабровский делец — одно, а Стабровский семейный человек, отец — совсем другое. Да вот сами увидите, когда поближе познакомитесь. Вы лучше спросите меня: я-то
о чем хлопочу и беспокоюсь? А уж такая натура: вижу, девочка растет без присмотру, и меня это мучит. Впрочем,
как знаете.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала,
как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей,
о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
Он чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, потому что в первый раз лицом к лицу встретился с настоящими большими дельцами, рассуждавшими
о миллионах с таким же равнодушием,
как другие говорят
о двугривенном.
Увлеченный своими планами, Полуянов совершенно забыл
о своих родственных отношениях к Малыгиным и Булыгиным, почесал в затылке и только плюнул.
Как это раньше он не сообразил?.. Да, бывают удивительные случаи, а все проклятое похмелье. Просто какой-то анекдот. Для восстановления сил тесть и зять напились вместе.
Она дошла до того, что принялась тосковать
о муже и даже плакала. И добрый-то он, и любил ее, и напрасно за других страдает. Галактиону приходилось теперь частенько ездить с ней в острог на свидания с Полуяновым, и он поневоле делался свидетелем самых нежных супружеских сцен, причем Полуянов плакал,
как ребенок.
Когда мельник Ермилыч заслышал
о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот
как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
Галактион вскочил со стула и посмотрел на отца совсем дикими глазами.
О,
как он сейчас его ненавидел, органически ненавидел вот за эту безжалостность, за смех, за самоуверенность, — ведь это была его собственная несчастная судьба, которая смеялась над ним в глаза. Потом у него все помутилось в голове. Ему так много было нужно сказать отцу, а выходило совсем другое, и язык говорил не то. Галактион вдруг обессилел и беспомощно посмотрел кругом, точно искал поддержки.
Этот визит все-таки обеспокоил Галактиона. Дыму без огня не бывает. По городу благодаря полуяновскому делу ходили всевозможные слухи
о разных других назревавших делах, а в том числе и
о бубновской опеке.
Как на беду, и всеведущий Штофф куда-то провалился. Впрочем, он скоро вернулся из какой-то таинственной поездки и приехал к Галактиону ночью, на огонек.
Мысль
о Галактионе опять начала посещать Харитину,
как она ни старалась ее отогнать.
Харитине доставляла какое-то жгучее наслаждение именно эта двойственность: она льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала
о Галактионе. Она не могла бы сказать, любит его или нет; а ей просто хотелось думать
о нем. Если б он пришел к ней, она его приняла бы очень сухо и ни одним движением не выдала бы своего настроения.
О, он никогда не узнает и не должен знать того позора,
какой она переживала сейчас! И хорошо и худо — все ее, и никому до этого дела нет.
Даже накануне суда Харитина думала не
о муже, которого завтра будут судить, а
о Галактионе. Придет он на суд или не придет? Даже когда ехала она на суд, ее мучила все та же мысль
о Галактионе, и Харитина презирала себя,
как соучастницу какого-то непростительного преступления. И все-таки, войдя в залу суда, она искала глазами не мужа.
Отдохнув, Полуянов повел атаку против свидетелей с новым ожесточением. Он требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей, — одним словом, всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного человека пользовался всякою оплошностью. Больше всего ему хотелось притянуть к делу других, особенно таких важных свидетелей,
как о. Макар и запольские купцы.
Он попрежнему бывал у Прасковьи Ивановны) по вечерам,
как и раньше, пил бубновскую мадеру и слушал разговоры
о женитьбе.
— Он и без этого получил больше всех нас, — спокойно объяснял Стабровский в правлении банка. — Вы только представьте себе,
какая благодарная роль у него сейчас…
О, он не будет напрасно терять дорогого времени! Вот посмотрите, что он устроит.
Как это все легко делается: недавно еще у него ничего не было, а сейчас уже он зарабатывал столько, что не мог даже мечтать раньше
о подобном благополучии.
Галактиону стоило только подумать
о Стабровском или Ечкине, которые ворочали миллионными делами,
как он сейчас же видел самого себя таким маленьким и ничтожным.
— Само собою разумеется,
как же без денег жить? Ведь я хоша и говорю вам
о документе, а даю деньги все одно,
как кладу к себе в карман. По-родственному, Харитина Харитоновна. Чужим-то все равно, а свое болит… да. Заходил я к Илье Фирсычу. В большое малодушие впадает.
Расспрашивала его
о Суслоне,
как живет Емельян с тайною женой, что поделывает Михей Зотыч и т. д.
— Некому больше,
как вашему адвокату Мышникову. У тебя с ним контры, вот он и написал. Небойсь
о себе-то ничего не пишет. Некому другому, кроме него.
Он молча мучился под давлением мысли, что женился с пьяных глаз,
как замотавшийся купчик, и притом женился на богатой, что давало повод сделать предположение
о его самом корыстном благоразумии.
—
О, она плохо кончит! — уверял Стабровский в отчаянии и сам начинал смотреть на врачей,
как на чудотворцев, от которых зависело здоровье его Диди. — Теперь припадки на время прекратились, но есть двадцать первый год. Что будет тогда?
Для Галактиона этот ход противника был крупною неприятностью,
как непредусмотренное действие. Что тут ни говори, а Прохоров жив,
о чем кричала каждая кабацкая вывеска.
— Н-но-о?!. И что такое только будет…
Как бы только Михей Зотыч не выворотился… До него успевать буду уж как-нибудь, а то всю музыку испортит. Ах, Галактион Михеич, отец ты наш!.. Да мы для тебя ничего не пожалеем!
И это была совсем не та Харитина, которую он видел у себя дома, и сам он был не тот,
каким его знали все, —
о! он еще не начинал жить, а только готовился к чему-то и ради этого неизвестного работал за четверых и отказывал себе во всем.
В первый момент доктор не придал письму никакого значения,
как безыменной клевете, но потом оно его начало беспокоить с новой точки зрения: лично сам он мог наплевать на все эти сплетни, но ведь
о них, вероятно, говорит целый город.
Конечно, все это было глупо, но уж таковы свойства всякой глупости, что от нее никуда не уйдешь. Доктор старался не думать
о проклятом письме — и не мог. Оно его мучило,
как смертельный грех. Притом иметь дело с открытым врагом совсем не то, что с тайным, да, кроме того, здесь выступали против него целою шайкой. Оставалось выдерживать характер и ломать самую дурацкую комедию.
Полуянов как-то совсем исчез из поля зрения всей родни.
О нем не говорили и не вспоминали,
как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина время от времени получала от него письма, сначала отвечала на них, а потом перестала даже распечатывать. В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное чувство. И находясь в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.
Какая она славная девушка, хотя и говорит
о вещах, которых не понимает.
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все
о других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог… Посмотрел я в Заполье на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги на постройку дают — чего лучше? А тут еще: на, испей дешевой водочки… Только вот
как с закуской будет? И ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
— С одной стороны хозяйничает шайка купцов, наживших капиталы всякими неправдами, а с другой стороны будет зорить этих толстосумов шайка хищных дельцов. Все это в порядке вещей и по-ученому называется борьбой за существование… Конечно, есть такие купцы,
как молодой Колобов, — эти создадут свое благосостояние на развалинах чужого разорения.
О, он далеко пойдет!
Он понял все и рассмеялся. Она ревновала его к пароходу. Да, она хотела владеть им безраздельно, деспотически, без мысли
о прошедшем и будущем. Она растворялась в одном дне и не хотела думать больше ни
о чем. Иногда на нее находило дикое веселье, и Харитина дурачилась,
как сумасшедшая. Иногда она молчала по нескольку дней, придиралась ко всем, капризничала и устраивала Галактиону самые невозможные сцены.