Неточные совпадения
Темная находилась рядом со сторожкой, в которой жил Вахрушка. Это
была низкая и душная каморка с соломой на полу. Когда Вахрушка толкнул в нее неизвестного бродягу, тот долго
не мог оглядеться. Крошечное оконце, обрешеченное железом, почти
не давало света. Старик сгрудил солому в уголок, снял свою котомку и расположился, как у себя дома.
— Да видно по обличью-то… Здесь все пшеничники живут, богатей, а у тебя скула
не по-богатому:
может, и хлеб с хрустом
ел да с мякиной.
— Что же,
не всем
пить, — заметила политично хозяйка, подбирая губы оборочкой. — Честь честью, а неволить
не можем.
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал себя с будущим тестем, который закрутил с самого первого дня и
мог говорить только всего одно слово: «
Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем
не замечает его беспросыпного пьянства.
— Вы доброю волею за меня идете, Серафима Харитоновна? Пожалуйста,
не обижайтесь на меня:
может быть, у вас
был кто-нибудь другой на примете?
Около этого богатыря собиралась целая толпа поклонников, следивших за каждым его движением, как следят все поклонники за своими любимцами. Разве это
не артист, который
мог выпивать каждый день по четверти ведра водки? И хоть бы пошатнулся. Таким образом, Сашка являлся главным развлечением мужской компании.
Этот Шахма
был известная степная продувная бестия; он любил водить компанию с купцами и разным начальством. О его богатстве ходили невероятные слухи, потому что в один вечер Шахма иногда проигрывал по нескольку тысяч, которые платил с чисто восточным спокойствием. По наружности это
был типичный жирный татарин, совсем без шеи, с заплывшими узкими глазами. В своей степи он делал большие дела, и купцы-степняки
не могли обойти его власти. Он приехал на свадьбу за триста верст.
—
Может, привыкну и
буду понимать, Глаша. Все девицы сначала ничего
не понимают, а потом замужем и выучатся.
Это
было поважнее постройки мельницы, и он
не мог доверить такого ответственного труда даже Галактиону.
— Как же ты
мог любить, когда совсем
не знал меня? Да я тебе и
не нравилась. Тебе больше нравилась Харитина.
Не отпирайся, пожалуйста, я все видела, а только мне
было тогда почти все равно. Очень уж надоело в девицах сидеть. Тоска какая-то, все
не мило. Я даже злая сделалась, и мамаша плакала от меня. А теперь я всех люблю.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп Макар. Последний долго
не соглашался ехать к староверам, пока писарь
не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак
не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал...
Штофф только улыбнулся. Он никогда
не оскорблялся и славился своим хладнокровием. Его еще никто
не мог вывести из себя, хотя случаев для этого
было достаточно. Михей Зотыч от всей души возненавидел этого увертливого немца и считал его главною причиной всех грядущих зол.
Отправляясь в первый раз с визитом к своему другу Штоффу, Галактион испытывал тяжелое чувство. Ему еще
не случалось фигурировать в роли просителя, и он испытывал большое смущение. А вдруг Штофф сделает вид, что
не помнит своих разговоров на мельнице? Все
может быть.
Было часов одиннадцать, и Евлампия Харитоновна еще спала, чему Галактион
был рад. Он
не любил эту модницу больше всех сестер. Такая противная бабенка, и ее
мог выносить только один Штофф.
Он закрыл глаза и слышал, как она села опять к нему. Он чувствовал близость этого молодого, цветущего тела, точно окруженного благоухающим облаком, слышал, как она порывисто дышала, и
не мог только разобрать, чье это сердце так сильно бьется — его или ее. Это
был его ангел-хранитель.
По конкурсным делам Галактиону теперь пришлось бывать в бубновском доме довольно часто. Сам Бубнов по болезни
не мог являться в конкурс для дачи необходимых объяснений, да и дома от него трудно
было чего-нибудь добиться. На выручку мужа являлась обыкновенно сама Прасковья Ивановна, всякое объяснение начинавшая с фразы...
Бубнов
пил только мадеру и без нее
не мог ни двигаться, ни говорить. Шелест женина платья попрежнему его пугал, и больной делал над собой страшное усилие, чтобы куда-нибудь
не спрятаться. Для дела он
был совершенно бесполезен, и Галактион являлся к нему только для проформы. Раз Бубнов отвел его в сторону и со слезами на глазах проговорил...
Не может этого и
быть, чтобы «из жидов».
Для Ечкина это
было совсем
не убедительно. Он развил широкий план нового хлебного дела, как оно ведется в Америке. Тут
были и элеватор, и подъездные пути, и скорый кредит, и заграничный экспорт, и интенсивная культура, — одним словом, все, что уже существовало там, на Западе. Луковников слушал и
мог только удивляться. Ему начинало казаться, что это какой-то сон и что Ечкин просто его морочит.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он начал уважать в нем его удивительный ум и еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и с этим Тарас Семеныч никак
не мог совладеть.
Будь Ечкин кровный русак, совсем бы другое дело.
Судьба Устеньки быстро устроилась, — так быстро, что все казалось ей каким-то сном. И долго впоследствии она
не могла отделаться от этого чувства. А что, если б Стабровский
не захотел приехать к ним первым? если бы отец вдруг заупрямился? если бы соборный протопоп начал отговаривать папу? если бы она сама, Устенька,
не понравилась с первого раза чопорной английской гувернантке мисс Дудль? Да мало ли что
могло быть, а предвидеть все мелочи и случайности невозможно.
Может быть, присутствие и совместная жизнь с настоящею здоровою девочкой произведут такое действие, какого
не в состоянии сейчас предвидеть никакая наука.
Серафима приехала в Заполье с детьми ночью. Она
была в каком-то особенном настроении. По крайней мере Галактион даже
не подозревал, что жена
может принимать такой воинственный вид. Она
не выдержала и четверти часа и обрушилась на мужа целым градом упреков.
Галактион
был другого мнения и стоял за бабушку. Он
не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и на свете никогда
не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она
будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
— Ученого учить — только портить, — с гордостью ответил Полуянов, окончательно озлившийся на дерзкого суслонского попа. — Весь уезд
могу одним узлом завязать и отвечать
не буду.
— Да, жаль, — повторил Полуянов. —
Может быть, ты и
не виноват, а затаскают по судам, посадят в тюрьму.
Полуянов в какой-нибудь месяц страшно изменился, начиная с того, что уже по необходимости
не мог ничего
пить. С лица спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять лет. Но всего удивительнее
было его душевное настроение, складывавшееся из двух неравных частей: с одной стороны — какое-то детское отчаяние, сопровождавшееся слезами, а с другой — моменты сумасшедшей ярости.
Эта новость
была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и
мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная.
Ели,
пили, говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался
не пить, но это
было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только
пить.
— Меня удивляет ваша радость. Вы ведь рады именно потому, что, наконец, избавляетесь от меня, да? А только нужно спросить и меня: а
может быть, я
не согласна?
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал
не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело
может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча
было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего
не знает, что дальше
будет.
Ермилыч добыл из-за пазухи бутылку с водкой, серебряный стаканчик, а потом отправился искать на возу закуски. И закуска нашлась — кочан соленой капусты и пшеничный пирог с зеленым луком. Лучшей закуски
не могло и
быть.
Для Ермилыча
было много непонятного в этих странных речах, хотя он и привык подчиняться авторитету суслонского писаря и верил ему просто из вежливости. Разве можно
не поверить этакому-то человеку, который всякий закон
может рассудить?
Галактион провел целый день у отца. Все время шел деловой разговор. Михей Зотыч
не выдал себя ни одним словом, что знает что-нибудь про сына.
Может быть, тут
был свой расчет,
может быть, нежелание вмешиваться в чужие семейные дела, но Галактиону отец показался немного тронутым человеком. Он помешался на своих мельницах и больше ничего знать
не хотел.
— Тут
была какая-то темная история. А впрочем,
не наше дело. Разве
может быть иначе, когда все удовольствие у этих дикарей только в том, чтоб напиться до свинства? Культурный человек никогда
не дойдет до такого положения и
не может дойти.
— Что же,
может быть… Все
может быть. А я
не помню… Да и где все одному человеку упомнить?
— Ну, ничего, выучимся… Это карта Урала и прилегающих к нему губерний, с которыми нам и придется иметь дело. У нас своя география. Какие все чудные места!.. Истинно страна, текущая млеком и медом. Здесь
могло бы благоденствовать население в пять раз большее… Так, вероятно, и
будет когда-нибудь, когда нас
не будет на свете.
Как это все легко делается: недавно еще у него ничего
не было, а сейчас уже он зарабатывал столько, что
не мог даже мечтать раньше о подобном благополучии.
Подходя к дому, Галактион удивился, что все комнаты освещены. Гости у них почти
не бывали. Кто бы такой
мог быть? Оказалось, что приехал суслонский писарь Замараев.
— А вы тут засудили Илью Фирсыча? — болтал писарь, счастливый, что
может поговорить. — Слышали мы еще в Суслоне… да. Жаль, хороший
был человек. Тоже вот и про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час… По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то,
не те времена.
Замараев поселился у Галактиона, и последний
был рад живому человеку. По вечерам они часто и подолгу беседовали между собой, и Галактион
мог только удивляться той особенной деревенской жадности, какою
был преисполнен суслонский писарь, — это
не была даже жажда наживы в собственном смысле, а именно слепая и какая-то неистовая жадность.
— Я знаю ее характер:
не пойдет… А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость.
Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так вот я и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она
не примет. Ни-ни! А ты
можешь так сказать, что много
был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.
Он бесцельно шагал по кабинету, что-то высчитывая и прикладывая в уме,
напевал что-нибудь из духовного и терпеливо ждал хозяина, без которого
не мог ложиться спать.
Что
было делать Замараеву? Предупредить мужа, поговорить откровенно с самой, объяснить все Анфусе Гавриловне, — ни то, ни другое, ни третье
не входило в его планы. С какой он стати
будет вмешиваться в чужие дела? Да и доказать это трудно, а он
может остаться в дураках.
— Вот все вы так: помаленьку да помаленьку, а я этого терпеть
не могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. Дела
будем делать. Едва уломал дурака Шахму. Стеариновый завод
будем строить. Шахма, Малыгин и я. Потом вальцовую мельницу… да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу
будем делать. По пути я откупил два соляных озера.
— Так-с, так-с. Весьма даже напрасно. Ваша фамилия Колобов? Сынок, должно
быть, Михею Зотычу? Знавал старичка… Лет с тридцать
не видались. Кланяйтесь родителю. Очень жаль, что ничего
не смогу сделать вам приятного.
Харитина
не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще
мог жалеть и себя и других и говорить о совести. Положим, что он
не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она
была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться...
В сущности ни Харитина, ни мать
не могли уследить за Серафимой, когда она
пила, а только к вечеру она напивалась. Где она брала вино и куда его прятала, никто
не знал. В своем пороке она ни за что
не хотела признаться и клялась всеми святыми, что про нее налгал проклятый писарь.
Доктор вдруг замолчал, нахмурился и быстро начал прощаться. Мисс Дудль, знавшая его семейную обстановку, пожалела доктора, которого,
может быть, ждет дома неприятная семейная сцена за лишние полчаса, проведенные у постели больной. Но доктор
не пошел домой, а бесцельно бродил по городу часа три, пока
не очутился у новой вальцовой мельницы Луковникова.
Дело
было в начале декабря, в самый развал хлебной торговли, когда в Суслон являлись тысячи продавцов и скупщиков. Лучшего момента Прохоров
не мог и выбрать, и Галактион
не мог не похвалить находчивости умного противника.
С левого бока его давило что-то холодное, чего он
не мог даже оттолкнуть, потому что сам лишен
был способности двигаться.