Неточные совпадения
—
Как есть каторжный: ни днем, ни ночью покоя
не знаю.
— Он и то с бурачком-то ворожил в курье, — вступился молодой парень с рябым лицом. — Мы, значит, косили, а с угору и видно,
как по осокам он ходит… Этак из-под руки приглянет на реку, а потом присядет и в бурачок себе опять глядит. Ну, мы его и взяли, потому…
не прост человек. А в бурачке у него вода…
— Я старичок, у меня бурачок, а кто меня слушает — дурачок… Хи-хи!.. Ну-ка, отгадайте загадку: сам гол, а рубашка за пазухой. Всею деревней
не угадать… Ах, дурачки, дурачки!.. Поймали птицу, а
как зовут — и
не знаете. Оно и выходит, что птица
не к рукам…
Описываемая сцена происходила на улице, у крыльца суслонского волостного правления. Летний вечер был на исходе, и возвращавшийся с покосов народ
не останавливался около волости: наработавшиеся за день рады были месту. Старика окружили только те мужики, которые привели его с покоса, да несколько других, страдавших неизлечимым любопытством. Село было громадное, дворов в пятьсот,
как все сибирские села, но в страду оно безлюдело.
— Был такой грех, Флегонт Василич… В том роде,
как утенок попался: ребята с покоса привели. Главная причина —
не прост человек. Мало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой; все они на один покрой, а этот какой-то мудреный и нас всех дурачками зовет…
Темная находилась рядом со сторожкой, в которой жил Вахрушка. Это была низкая и душная каморка с соломой на полу. Когда Вахрушка толкнул в нее неизвестного бродягу, тот долго
не мог оглядеться. Крошечное оконце, обрешеченное железом, почти
не давало света. Старик сгрудил солому в уголок, снял свою котомку и расположился,
как у себя дома.
— И писарь богатимый…
Не разберешь, кто кого богаче.
Не житье им здесь, а масленица… Мужики богатые, а земля — шуба шубой. Этого и званья нет, штобы навоз вывозить на пашню: земля-матушка сама родит. Вот
какие места здесь… Крестьяны государственные, наделы у них большие, — одним елевом, пшеничники. Рожь сеют только на продажу… Да тебе-то
какая печаль? Вот привязался человек!
— Полюбил я тебя,
как середа пятницу…
Как увидал, так и полюбил. Сроду
не видались, а увиделись — и сказать нечего. Понял?.. Хи-хи!.. А картошку любишь? Опять
не понял, служба… Хи-хи!.. Спи, дурачок.
Стряпка Аграфена ужасно любит лошадей и страшно мучается, когда на дворе начинают тиранить какую-нибудь новокупку,
как сейчас. Главное, воротился Лиодор на грех: забьет он виноходца, когда расстервенится.
Не одну лошадь уходил, безголовый.
— Пойдем в горницы… Ну, удивил!.. Еще
как Лиодорка тебе шею
не накостылял: прост он у меня на этакие дела.
— Ох, и
не говори!.. Один он у меня,
как смертный грех. Один, да дурак, хуже этого
не придумаешь.
— Ну, ну, ладно! — оборвала ее Анфуса Гавриловна. — Девицы, вы приоденьтесь к обеду-то.
Не то штоб уж совсем на отличку, а
как порядок требовает. Ты, Харитинушка, барежево платье одень, а ты, Серафимушка, шелковое, канаусовое, которое тебе отец из Ирбитской ярманки привез… Ох, Аграфена, сняла ты с меня голову!.. Ну, надо ли было дурище наваливаться на такого человека, а?.. Растерзать тебя мало…
Одно имя суслонского писаря заставило хозяина даже подпрыгнуть на месте. Хороший мужик суслонский писарь? Да это прямой разбойник, только ему нож в руки дать… Живодер и христопродавец такой,
каких белый свет
не видывал. Харитон Артемьич раскраснелся, закашлялся и замахал своими запухшими красными руками.
— И
как он обманул меня тогда дочерью-то, когда, значит, женился на Анне, ума
не приложу! — упавшим голосом прибавил он, выпустив весь запас ругательств.
— Это уж напрасно, Харитон Артемьич. Горденек ты,
как я погляжу. И птица перо в перо
не родится, а где же зятьев набрать под одну шерсть?
—
Не принимаю я огорчения-то, Харитон Артемьич. И скусу
не знаю в вине,
какое оно такое есть.
Не приводилось отведывать смолоду, а теперь уж года ушли учиться.
«Вот гостя господь послал: знакомому черту подарить, так назад отдаст, — подумал хозяин, ошеломленный таким неожиданным ответом. — Вот тебе и сват. Ни с которого краю к нему
не подойдешь. То ли бы дело выпили, разговорились, — оно все само бы и наладилось, а теперь разводи бобы всухую. Ну, и сват,
как кривое полено:
не уложишь ни в
какую поленницу».
— Вот это я люблю! — поддержал его хозяин. — Я сам, брат,
не люблю все эти трень-брень, а все бабы моду придумывают. Нет лучше закуски,
как ржаная корочка с сольцой да еще с огурчиком.
Она несколько раз давала случай Серафиме вставить словечко, —
не прежнее время, когда девки сидели, набравши воды в рот,
как немые.
Хозяйку огорчало главным образом то, что гость почти ничего
не ел, а только пробовал. Все свои ржаные корочки сосет да похваливает. Зато хозяин
не терял времени и за жарким переехал на херес, — значит, все было кончено, и Анфуса Гавриловна перестала обращать на него внимание. Все равно
не послушает после третьей рюмки и устроит штуку. Он и устроил,
как только она успела подумать.
Мы его полуштофом зовем, потому
как ростом маленько
не дошел…
Это простое приветливое слово сразу ободрило Анфусу Гавриловну, и она посмотрела на гостя,
как на своего домашнего человека, который сору из избы
не вынесет. И так у него все просто, по-хорошему. Старик полюбился ей сразу.
Михей Зотыч был один, и торговому дому Луковникова приходилось иметь с ним немалые дела, поэтому приказчик сразу вытянулся в струнку, точно по нему выстрелили. Молодец тоже был удивлен и во все глаза смотрел то на хозяина, то на приказчика. А хозяин шел,
как ни в чем
не бывало, обходя бунты мешков, а потом маленькою дверцей провел гостя к себе в низенькие горницы, устроенные по-старинному.
—
Не один он такой-то… Другие в орде темным делом капитал приобрели,
как Харитошка Булыгин. Известное дело,
как там капиталы наживают. Недаром говорится: орда слепая.
Какими деньгами рассчитываются в орде? Ордынец возьмет бумажку, посмотрит и просит дать другую, чтобы «тавро поятнее».
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас, говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай, говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром
не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное:
как пришли так и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— Да ты
не бойся, Устюша, — уговаривал он дичившуюся маленькую хозяйку. — Михей Зотыч, вот и моя хозяйка. Прошу любить да жаловать… Вот ты
не дождался нас, а то мы бы
как раз твоему Галактиону в самую пору. Любишь чужого дедушку, Устюша?
Колобов совсем отвык от маленьких детей и
не знал,
как ему разговаривать с Устюшей. Впрочем, девочка недолго оставалась у отца и убежала в кухню к няне.
— Вот ращу дочь, а у самого кошки на душе скребут, — заметил Тарас Семеныч, провожая глазами убегавшую девочку. — Сам-то стар становлюсь, а с кем она жить-то будет?.. Вот нынче
какой народ пошел: козырь на козыре. Конечно, капитал будет, а только деньгами зятя
не купишь, и через золото большие слезы льются.
— А то
как же… И невесту уж высмотрел. Хорошая невеста, а женихов
не было. Ну, вот я и пришел… На вашей Ключевой женюсь.
— А уж это
как бог приведет… Вот еще
как мои-то помощники. Емельян-то, значит, большак, из воли
не выходит, а на Галактиона
как будто и
не надеюсь. Мудреный он у меня.
— Постой, Михей Зотыч, а ведь ты неправильно говоришь: наклался ты сына середняка женить, а
как же большак-то неженатый останется?
Не порядок это.
— Особенное тут дело выходит, Тарас Семеныч. Да…
Не спросился Емельян-то, видно, родителя. Грех тут большой вышел… Там еще, на заводе, познакомился он с одною девицей… Ну, а она
не нашей веры, и жениться ему нельзя, потому
как или ему в православные идти, или ей в девках сидеть. Так это самое дело и затянулось: ни взад ни вперед.
Луковников был православный, хотя и дружил по торговым делам со староверами. Этот случай его возмутил, и он откровенно высказал свое мнение, именно, что ничего Емельяну
не остается,
как только принять православие.
— Ведь вот вы все такие, — карал он гостя. — Послушать, так все у вас
как по-писаному,
как следует быть… Ведь вот сидим вместе, пьем чай, разговариваем, а
не съели друг друга. И дела раньше делали… Чего же Емельяну поперек дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет… Ежели уж такое дело случилось, так надо по человечеству рассудить.
— И то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам
не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и говорю: «Емельян, когда я помру, делай,
как хочешь. Я с тебя воли
не снимаю». Так и сказал. А при себе
не могу дозволить.
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул. Говорили по душе, а главного-то он все-таки
не сказал. Что болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице и думал о том,
как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
Эта сцена более всего отозвалась на молчавшем Емельяне. Большак понимал, что это он виноват, что отец самовольно хочет женить Галактиона на немилой,
как делывалось в старину. Боится старик, чтобы Галактион
не выкинул такую же штуку,
как он, Емельян. Вот и торопится… Совестно стало большаку, что из-за него заедают чужой век. И что это накатилось на старика? А Галактион выдержал до конца и ничем
не выдал своего настроения.
Братья нисколько
не сомневались, что отец
не будет шутить и сдержит свое слово.
Не такой человек, чтобы болтать напрасно. Впрочем, Галактион ничем
не обнаруживал своего волнения и относился к своей судьбе,
как к делу самому обыкновенному.
Но выкупиться богатому подрядчику из заводской неволи было немыслимо: заводы
не нуждались в деньгах,
как помещики, а отпускать от себя богатого человека невыгодно, то есть богатого по своей крепостной заводской арифметике.
Оказалось,
как всегда бывает в таких случаях, что и того нет, и этого недостает, и третьего
не хватает, а о четвертом и совсем позабыли.
— Высидела жениха, — шептали бедные родственницы,
не могшие простить этого счастия и подыскивавшие что-нибудь неприятное. — Ну, да ему, голенькому,
как раз по зубам невеста-перестарок.
Жених держал себя с большим достоинством и знал все порядки по свадебному делу. Он приезжал каждый день и проводил с невестой
как раз столько времени, сколько нужно — ни больше, ни меньше. И остальных девушек
не забывал: для каждой у него было свое словечко. Все невестины подруги полюбили Галактиона Михеича, а старухи шептали по углам...
Емельян только показал глазами на окошко, а потом вытолкал Лиодора в дверь. Девушки
не знали,
как и благодарить великодушного силача, который опять молча улыбался.
— То-то он что-то уж очень скрывает свою цену, — ядовито заметила Анфуса Гавриловна. —
Как будто и другие тоже ничего
не замечают.
Не красно жилось Татьяне, похудела она,
как щепка, под глазами синие круги.
— Ох, Татьянушка, болит у меня сердце за всех вас! Вот
как болит! Хотела выписать Анну из Суслона, да отец сразу поднялся на дыбы: слышать
не хочет.
— Что вы, Галактион Михеич, — смущенно ответила невеста. — Никого у меня
не было и никого мне
не нужно. Я вся тут. Сами видите, кого берете.
Как вы, а я всей душой…
Ничего
не оставалось,
как идти до конца.
Нынешний Евграф Огибенин являлся последним словом купеческого прогресса, потому что держал себя совсем на господскую ногу: одевался по последней моде, волосы стриг под гребенку, бороду брил, усы завивал и в довершение всего остался старым холостяком, чего
не случалось в купечестве,
как стояло Заполье.
Харитон Артемьич впился в него,
как клещ, и
не отходил.