Неточные совпадения
И одет был тоже как-то несообразно: длинная из синей пестрядины рубаха спускалась ниже колен, а под ней
как есть ничего.
— Он
и то с бурачком-то ворожил в курье, — вступился молодой парень с рябым лицом. — Мы, значит, косили, а с угору
и видно,
как по осокам он ходит… Этак из-под руки приглянет на реку, а потом присядет
и в бурачок себе опять глядит. Ну, мы его
и взяли, потому… не прост человек. А в бурачке у него вода…
— Я старичок, у меня бурачок, а кто меня слушает — дурачок… Хи-хи!.. Ну-ка, отгадайте загадку: сам гол, а рубашка за пазухой. Всею деревней не угадать… Ах, дурачки, дурачки!.. Поймали птицу, а
как зовут —
и не знаете. Оно
и выходит, что птица не к рукам…
Описываемая сцена происходила на улице, у крыльца суслонского волостного правления. Летний вечер был на исходе,
и возвращавшийся с покосов народ не останавливался около волости: наработавшиеся за день рады были месту. Старика окружили только те мужики, которые привели его с покоса, да несколько других, страдавших неизлечимым любопытством. Село было громадное, дворов в пятьсот,
как все сибирские села, но в страду оно безлюдело.
На дрогах, на подстилке из свежего сена, сидели все важные лица: впереди всех сам волостной писарь Флегонт Васильевич Замараев, плечистый
и рябой мужчина в плисовых шароварах, шелковой канаусовой рубахе
и мягкой серой поярковой шляпе; рядом с ним,
как сморчок, прижался суслонский поп Макар, худенький, загорелый
и длинноносый, а позади всех мельник Ермилыч, рослый
и пухлый мужик с белобрысым ленивым лицом.
— Был такой грех, Флегонт Василич… В том роде,
как утенок попался: ребята с покоса привели. Главная причина — не прост человек. Мало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой; все они на один покрой, а этот какой-то мудреный
и нас всех дурачками зовет…
Темная находилась рядом со сторожкой, в которой жил Вахрушка. Это была низкая
и душная каморка с соломой на полу. Когда Вахрушка толкнул в нее неизвестного бродягу, тот долго не мог оглядеться. Крошечное оконце, обрешеченное железом, почти не давало света. Старик сгрудил солому в уголок, снял свою котомку
и расположился,
как у себя дома.
— Я чердынский… Это верно. Убогие у нас места, земля холодная, неродимая.
И дошлый же ты старичонко,
как я погляжу на тебя!
—
И писарь богатимый… Не разберешь, кто кого богаче. Не житье им здесь, а масленица… Мужики богатые, а земля — шуба шубой. Этого
и званья нет, штобы навоз вывозить на пашню: земля-матушка сама родит. Вот
какие места здесь… Крестьяны государственные, наделы у них большие, — одним елевом, пшеничники. Рожь сеют только на продажу… Да тебе-то
какая печаль? Вот привязался человек!
— Полюбил я тебя,
как середа пятницу…
Как увидал, так
и полюбил. Сроду не видались, а увиделись —
и сказать нечего. Понял?.. Хи-хи!.. А картошку любишь? Опять не понял, служба… Хи-хи!.. Спи, дурачок.
Вахрушка был настроен необыкновенно мрачно. Он присел на порог
и молча наблюдал,
как стряпка возилась у топившейся печи. Время от времени он тяжело вздыхал,
как загнанный коренник.
Темная крестьянская масса всколыхнулась почти на расстоянии всего уезда,
и волнение особенно сильно отразилось в Суслоне, где толпа мужиков поймала молодого еще тогда писаря Замараева
и на веревке повела топить к Ключевой
как главного виновника всей беды, потому что писаря
и попы скрыли настоящий царский указ.
— Робята, пойдем домой! — послышался первый голос,
и вся толпа отхлынула от волости,
как морская волна.
Писарь Замараев занял с приличною важностью свое место за волостным столом, а мельник Ермилыч поместился в качестве публики на обсиженной скамеечке у печки. Ермилыч,
как бывший крестьянин, сохранял ко всякой власти подобострастное уважение
и участенно вздыхал, любуясь властными приемами дружка писаря.
Сидевшие на крыльце мужики видели,
как из окна волости шлепнулся бродяга на землю, быстро поднялся на ноги
и, размахивая своею палкой, быстро побежал по самой средине улицы дробною, мелкою рысцой, точно заяц.
Какой-то белобрысый парень «пал» на телегу
и быстро погнался за бродягой, который уже был далеко. На ходу бродяга оглядывался
и, заметив погоню, прибавил ходу.
Бродяга на мгновение остановился, смерил глазами расстояние
и тихою рысцой,
как травленый волк, побежал в сторону реки.
— Вот так старичонко! В том роде,
как виноходец. [Виноходец — иноходец. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)] Так
и стелет, так
и стелет.
Никита откинулся всем корпусом назад, удерживая натянувшийся,
как струна, волосяной чумбур, а Лиодор
и Ахметка жарят ошалевшую лошадь в два кнута.
Стряпка Аграфена ужасно любит лошадей
и страшно мучается, когда на дворе начинают тиранить какую-нибудь новокупку,
как сейчас. Главное, воротился Лиодор на грех: забьет он виноходца, когда расстервенится. Не одну лошадь уходил, безголовый.
— Ох,
и не говори!.. Один он у меня,
как смертный грех. Один, да дурак, хуже этого не придумаешь.
Подсел к окошечку
и глядит на двор,
как виноходец артачится…
Одно имя суслонского писаря заставило хозяина даже подпрыгнуть на месте. Хороший мужик суслонский писарь? Да это прямой разбойник, только ему нож в руки дать… Живодер
и христопродавец такой,
каких белый свет не видывал. Харитон Артемьич раскраснелся, закашлялся
и замахал своими запухшими красными руками.
—
И как он обманул меня тогда дочерью-то, когда, значит, женился на Анне, ума не приложу! — упавшим голосом прибавил он, выпустив весь запас ругательств.
— Это уж напрасно, Харитон Артемьич. Горденек ты,
как я погляжу.
И птица перо в перо не родится, а где же зятьев набрать под одну шерсть?
Это замечание поставило хозяина в тупик: обидеться или поворотить на шутку? Вспомнив про дочерей, он только замычал. Ответил бы Харитон Артемьич, — ох,
как тепленько бы ответил! — да лиха беда, по рукам
и ногам связан. Провел он дорогого гостя в столовую, где уже был накрыт стол, уставленный винами
и закусками.
— Не принимаю я огорчения-то, Харитон Артемьич.
И скусу не знаю в вине,
какое оно такое есть. Не приводилось отведывать смолоду, а теперь уж года ушли учиться.
«Вот гостя господь послал: знакомому черту подарить, так назад отдаст, — подумал хозяин, ошеломленный таким неожиданным ответом. — Вот тебе
и сват. Ни с которого краю к нему не подойдешь. То ли бы дело выпили, разговорились, — оно все само бы
и наладилось, а теперь разводи бобы всухую. Ну,
и сват,
как кривое полено: не уложишь ни в
какую поленницу».
— Ну-ка,
как он теперь откажется, ежели хозяйка угощать будет? — заметил хозяин, глупо хихикнув. — Фуса, ну
и гость: ни единой капли…
Взглянув на мать, она поняла,
какую глупость сделала,
и раскраснелась еще сильнее —
и стала еще красивее.
Хозяйку огорчало главным образом то, что гость почти ничего не ел, а только пробовал. Все свои ржаные корочки сосет да похваливает. Зато хозяин не терял времени
и за жарким переехал на херес, — значит, все было кончено,
и Анфуса Гавриловна перестала обращать на него внимание. Все равно не послушает после третьей рюмки
и устроит штуку. Он
и устроил,
как только она успела подумать.
Девушки посмотрели на мать
и все разом поднялись. Харитон Артемьич понял свою оплошку
и только засопел носом,
как давешний иноходец. К довершению скандала, он через пять минут заснул.
Это простое приветливое слово сразу ободрило Анфусу Гавриловну,
и она посмотрела на гостя,
как на своего домашнего человека, который сору из избы не вынесет.
И так у него все просто, по-хорошему. Старик полюбился ей сразу.
Про Заполье далеко шла слава,
как про город бойкий, богатый
и оборотистый.
Наш рассказ относится именно к этому периоду, к первой половине шестидесятых годов, когда Заполье находилось в зените своей славы,
как главный хлебный рынок
и посредник между степью
и собственно Россией.
Михей Зотыч был один,
и торговому дому Луковникова приходилось иметь с ним немалые дела, поэтому приказчик сразу вытянулся в струнку, точно по нему выстрелили. Молодец тоже был удивлен
и во все глаза смотрел то на хозяина, то на приказчика. А хозяин шел,
как ни в чем не бывало, обходя бунты мешков, а потом маленькою дверцей провел гостя к себе в низенькие горницы, устроенные по-старинному.
— Ладно
и здесь, Михей Зотыч. Как-то обжился, а там пусто, наверху-то. Вот, когда гости наберутся, так наверх зову.
— Не один он такой-то… Другие в орде темным делом капитал приобрели,
как Харитошка Булыгин. Известное дело,
как там капиталы наживают. Недаром говорится: орда слепая.
Какими деньгами рассчитываются в орде? Ордынец возьмет бумажку, посмотрит
и просит дать другую, чтобы «тавро поятнее».
—
И своей фальшивой
и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас, говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай, говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно,
и из мучников всякие. А только деньги дело наживное:
как пришли так
и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— Ох, пью, миленький…
И грешно, а пью. Великий соблазн, а пью… По нашей-то вере это даже вот
как нехорошо.
— Да ты не бойся, Устюша, — уговаривал он дичившуюся маленькую хозяйку. — Михей Зотыч, вот
и моя хозяйка. Прошу любить да жаловать… Вот ты не дождался нас, а то мы бы
как раз твоему Галактиону в самую пору. Любишь чужого дедушку, Устюша?
— Пока мала,
и пусть побалуется, а когда в разум войдет, мы
и строгость покажем. Одна ведь она у меня,
как перст… Только
и свету в окне.
Колобов совсем отвык от маленьких детей
и не знал,
как ему разговаривать с Устюшей. Впрочем, девочка недолго оставалась у отца
и убежала в кухню к няне.
— Вот ращу дочь, а у самого кошки на душе скребут, — заметил Тарас Семеныч, провожая глазами убегавшую девочку. — Сам-то стар становлюсь, а с кем она жить-то будет?.. Вот нынче
какой народ пошел: козырь на козыре. Конечно, капитал будет, а только деньгами зятя не купишь,
и через золото большие слезы льются.
— А то
как же…
И невесту уж высмотрел. Хорошая невеста, а женихов не было. Ну, вот я
и пришел… На вашей Ключевой женюсь.
— А уж это
как бог приведет… Вот еще
как мои-то помощники. Емельян-то, значит, большак, из воли не выходит, а на Галактиона
как будто
и не надеюсь. Мудреный он у меня.
— Особенное тут дело выходит, Тарас Семеныч. Да… Не спросился Емельян-то, видно, родителя. Грех тут большой вышел… Там еще, на заводе, познакомился он с одною девицей… Ну, а она не нашей веры,
и жениться ему нельзя, потому
как или ему в православные идти, или ей в девках сидеть. Так это самое дело
и затянулось: ни взад ни вперед.
Луковников был православный, хотя
и дружил по торговым делам со староверами. Этот случай его возмутил,
и он откровенно высказал свое мнение, именно, что ничего Емельяну не остается,
как только принять православие.
— Ведь вот вы все такие, — карал он гостя. — Послушать, так все у вас
как по-писаному,
как следует быть… Ведь вот сидим вместе, пьем чай, разговариваем, а не съели друг друга.
И дела раньше делали… Чего же Емельяну поперек дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет… Ежели уж такое дело случилось, так надо по человечеству рассудить.
—
И то я их жалею, про себя жалею.
И Емельян-то уж в годах. Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз
и говорю: «Емельян, когда я помру, делай,
как хочешь. Я с тебя воли не снимаю». Так
и сказал. А при себе не могу дозволить.