Неточные совпадения
— Я старичок, у меня бурачок, а кто меня слушает — дурачок… Хи-хи!.. Ну-ка, отгадайте загадку: сам гол, а рубашка за пазухой.
Всею деревней не угадать… Ах, дурачки, дурачки!.. Поймали птицу, а как зовут — и не
знаете. Оно и выходит, что птица не к рукам…
Ко
всему этому нужно прибавить еще одно благоприятное условие, именно, что ни Зауралье, населенное наполовину башкирами, наполовину государственными крестьянами, ни степь, ни казачьи земли совсем не
знали крепостного права, и экономическая жизнь громадного края шла и развивалась вполне естественным путем, минуя всякую опеку и вмешательство.
Анфуса Гавриловна
все это слышала из пятого в десятое, но только отмахивалась обеими руками: она хорошо
знала цену этим расстройным свадебным речам. Не одно хорошее дело рассыпалось вот из-за таких бабьих шепотов. Лично ей жених очень нравился, хотя она многого и не понимала в его поведении. А главное, очень уж пришелся он по душе невесте. Чего же еще надо? Серафимочка точно помолодела лет на пять и была совершенно счастлива.
Но Полуянов
всех успокоил. Он
знал обоих еще по своей службе в Томске, где пировал на свадьбе Май-Стабровского. Эта свадьба едва не закончилась катастрофой. Когда молодых после венца усадили в коляску, лошади чего-то испугались и понесли. Плохо пришлось бы молодым, если бы не выручил Полуянов: он бросился к взбесившимся лошадям и остановил их на
всем скаку, причем у него пострадал только казенный мундир.
И народ был
все рослый и крепкий — недаром этих «пшеничников»
узнавали везде.
— Как же ты мог любить, когда совсем не
знал меня? Да я тебе и не нравилась. Тебе больше нравилась Харитина. Не отпирайся, пожалуйста, я
все видела, а только мне было тогда почти
все равно. Очень уж надоело в девицах сидеть. Тоска какая-то,
все не мило. Я даже злая сделалась, и мамаша плакала от меня. А теперь я
всех люблю.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то
все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог
узнать зятя-писаря и
все спрашивал...
Веселье продолжалось целых три дня, так что Полуянов тоже перестал
узнавать гостей и
всех спрашивал, по какому делу вызваны. Он очувствовался только тогда, когда его свозили в Суслон и выпарили в бане. Михей Зотыч, по обыкновению, незаметно исчез из дому и скрывался неизвестно где.
Припоминая подробности вчерашней сцены, Галактион отчетливо
знал только одно, именно, что он растерялся, как мальчишка, и
все время держал себя дураком.
Запас сведений об этих других прочих местах оказался самым ограниченным, вернее сказать — запольские купцы ничего не
знали, кроме своего родного Заполья. Молодые купцы были бы и рады устраиваться по-новому, да не умели, а старики артачились и не хотели ничего
знать. Вообще разговоров и пересудов было достаточно, а какая-то невидимая беда надвигалась
все ближе и ближе.
Если запольские купцы не
знали, что им нужно, то отлично это
знали люди посторонние, которые
все набивались в город.
Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, — он был сын запольского соборного протопопа, — и двумя следователями. Говорили уже о земстве, которое не сегодня-завтра должно было открыться.
Все эти новые люди устраивались по-своему и не хотели
знать старых порядков, когда
всем заправлял один исправник Полуянов да два ветхозаветных заседателя.
— Послушай, старичок, поговорим откровенно, — приставал Штофф. — Ты живой человек, и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и я тоже хочу… Так? И
все другие хотят, да не
знают, как его взять.
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот
все умеет понятно рассказать. Он вот и жене
все наряды покупает и даже в шляпах
знает больше толку, чем любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не
знает с мужем, даром, что немец, и щеголяет напропалую.
Галактиону делалось обидно, что ему не с кем даже посоветоваться. Жена ничего не понимает, отец будет против, Емельян согласится со
всем, Симон молод, — делай, как
знаешь.
— Будем устраиваться… да… — повторял Штофф, расхаживая по комнате и потирая руки. — Я уже кое-что подготовил на всякий случай. Ведь вы
знаете Луковникова? О, это большая сила!.. Он
знает вас. Да… Ничего, помаленьку устроимся.
Знаете, нужно жить, как кошка: откуда ее ни бросьте, она всегда на
все четыре ноги встанет.
— Да я, кажется, и без того
всех знаю.
— Право, не
знаю… К чему
все это нагорожено?
— Да так, как бьют жен.
Все это
знают… Ревнует он меня до смерти, — ну, такие и побои не в обиду. Прислуга разболтала по
всему городу.
— Тоже не
знаю… Да и
все равно мне. Ох, как
все равно!
— Да я не про то, что ты с канпанией канпанился, — без этого мужчине нельзя. Вот у Харитины-то что ты столько времени делал? Муж в клубе, а у жены чуть не
всю ночь гость сидит. Я уж раз с пять Аграфену посылала
узнавать про тебя. Ох, уж эта мне Харитина!..
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я
знаю несколько таких полированных купчиков, и
все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Разные-то разные, а жадность одна. Вот вас взять… Молодой, неглупый человек… отлично
знаете, как наживаются
все купеческие капиталы… Ну, и вы хотите свою долю урвать? Ведь хотите, признайтесь? Меня вот это и удивляет, что в вас во
всех никакой совести нет.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и
все думал о вас… да.
Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
— Да у нас,
знаете,
все не прибрано.
Тарасу Семенычу было и совестно, что англичанка
все распотрошила, а с другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть и поляк. Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую, а какое белье у Устеньки — и совсем не
знал. Что нянька сделает, то и хорошо.
Все дело чуть не испортила сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к себе на колени и ласково принялся утешать.
— Вот здесь я деловой человек, — объяснил Стабровский, показывая Луковникову свой кабинет. — Именно таким вы меня
знали до сих пор. Сюда ко мне приходят люди, которые зависят от меня и которые завидуют мне, а вот я вам покажу другую половину дома, где я самый маленький человек и сам нахожусь в зависимости от
всех.
Вечером Стабровский работал в своем кабинете за полночь и
все думал о маленькой славяночке, которая войдет в дом. Кто
знает, что из этого может произойти? Из маленьких причин очень часто вырастают большие и сложные последствия.
— Э, вздор!.. Никто и ничего не
узнает. Да ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь? Вот чудак. Уж хуже, брат, того, что про тебя говорят,
все равно не скажут. Ты думаешь, что никто не
знает, как тебя дома-то золотят?
Весь город
знает… Ну, да
все это пустяки.
Здесь Галактиона нашла Харитина. Она шла, обмахиваясь веером, с развязностью и шиком настоящей клубной дамы. Великолепное шелковое платье тащилось длинным шлейфом, декольтированные плечи, голые руки —
все было в порядке. Но красивое лицо было бледно и встревожено. Она сначала прошла мимо, не
узнав Галактиона, а потом вернулась и строго спросила...
Все это
знали и смотрели снисходительно, потому что прямых взяток Полуянов не брал, а только принимал иногда «благодарности».
— Вам ближе
знать, Илья Фирсыч, — политично заметил Луковников. — Я для вашей же пользы говорю… Неровен час,
все может быть.
— Что тут обсуждать, когда я
все равно ничего не понимаю? Такую дуру вырастили тятенька с маменькой… А
знаешь что? Я проживу не хуже, чем теперь… да. Будут у меня руки целовать, только бы я жила попрежнему. Это уж не Мышников сделает, нет… А
знаешь, кто?
— Да, я
знаю, что вам
все равно, — как-то печально ответила она, опуская глаза. — Что же делать, силою милому не быть. А я-то думала… Ну, да это
все равно — что я думала!
— Ты бы то подумал, поп, — пенял писарь, — ну, пришлют нового исправника, а он будет еще хуже. К этому-то уж мы
все привесились, вызнали всякую его повадку, а к новому-то не будешь
знать, с которой стороны и подойти. Этот нащечился, а новый-то приедет голенький да голодный, пока насосется.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж
все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу.
Всю округу поп замутил, и никто ничего не
знает, что дальше будет.
Вообще, как ни поверни, — скверно. Придется еще по волости отсчитываться за десять лет, — греха не оберешься. Прежде-то
все сходило, как по маслу, а нынче еще неизвестно, на кого попадешь. Вот то ли дело Ермилычу: сам большой, сам маленький, и никого
знать не хочет.
Оказалось, что суслонские дамы отлично
знали решительно
все, что делалось в Заполье,
всю подноготную: и про Бубниху, с которой запутался Галактион, и про адвоката Мышникова, усадившего Полуянова в острог из-за Харитины, и про бубновский конкурс, и про банк и т. д.
Дальше писарь
узнал, как богато живет Стабровский и какие порядки заведены у него в доме.
Все женщины от души жалели Устеньку Луковникову, отец которой сошел с ума и отдал дочь полякам.
— Ничего я не
знаю, а только сердце горит. Вот к отцу пойду, а сам волк волком. Уж до него тоже пали разные слухи, начнет выговаривать. Эх, пропадай
все проподом!
Галактион провел целый день у отца.
Все время шел деловой разговор. Михей Зотыч не выдал себя ни одним словом, что
знает что-нибудь про сына. Может быть, тут был свой расчет, может быть, нежелание вмешиваться в чужие семейные дела, но Галактиону отец показался немного тронутым человеком. Он помешался на своих мельницах и больше ничего
знать не хотел.
— Чего забыл? — точно рванул Галактион. — А вот это самое… да. Ведь я домой поехал, а дома-то и нет… жена постылая в дому… родительское благословение, навеки нерушимое… Вот я и вернулся, чтобы сказать… да… сказать… Ведь
все знают, — не скроешь. А только никто не
знает, что у меня
вся душенька выболела.
— Ишь как ты разлакомился там, в Заполье! — засмеялся опять Михей Зотыч. — У вас ведь там
все правые, и один лучше другого, потому как ни бога, ни черта не
знают. Жиды, да табашники, да потворщики, да жалостливые бабешки.
— Сам же запустошил дом и сам же похваляешься. Нехорошо, Галактион, а за чужие-то слезы бог найдет. Пришел ты, а того не понимаешь, что я и разговаривать-то с тобой по-настоящему не могу. Я-то скажу правду, а ты со зла
все на жену переведешь. Мудрено с зятьями-то разговаривать. Вот выдай свою дочь, тогда и
узнаешь.
— Ах, мне
все равно! — соглашался Галактион. — Делайте, как
знаете!
— Вы-то как
знаете, Галактион Михеич, а я не согласен, что касаемо подсудимой скамьи. Уж вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам
все равно… да-с. Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна говорит…
—
Знаю. Я ему это сам сказал. Все-таки
знаешь…
— Вы уж как там
знаете, а я не могу, — упрямо повторял Полуянов на
все увещания следователя. — Судите меня одного, а другие сами про себя
знают… да. Моя песенка спета, зачем же лишний грех на душу брать? Относительно себя ничего не утаю.
Харитине доставляла какое-то жгучее наслаждение именно эта двойственность: она льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала о Галактионе. Она не могла бы сказать, любит его или нет; а ей просто хотелось думать о нем. Если б он пришел к ней, она его приняла бы очень сухо и ни одним движением не выдала бы своего настроения. О, он никогда не
узнает и не должен
знать того позора, какой она переживала сейчас! И хорошо и худо —
все ее, и никому до этого дела нет.
— Все-таки нужно съездить к нему в острог, — уговаривала Прасковья Ивановна. — После, как
знаешь, а сейчас нехорошо.
Все будут пальцами на тебя показывать. А что касается… Ну, да за утешителями дело не станет!