Неточные совпадения
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из
всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся
знать о
всех подробностях проезжающего.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий
знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во
всю стену, писанные масляными красками, — словом,
все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их
всех, добрался даже до цены партера и
узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону:
узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать
все, что ни попадалось.
Вот
все, что
узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро
узнает, не привело в совершенное недоумение почти
всего города.
Но обо
всем этом читатель
узнает постепенно и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, очень длинную, имеющую после раздвинуться шире и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело.
— Больше в деревне, — отвечал Манилов. — Иногда, впрочем, приезжаем в город для того только, чтобы увидеться с образованными людьми. Одичаешь,
знаете, если будешь
все время жить взаперти.
— Но
знаете ли, — прибавил Манилов, —
все если нет друга, с которым бы можно поделиться…
— Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан, этак
все будет: туррр… ру… тра-та-та, та-та-та… Прощай, душенька! прощай! — Тут поцеловал он его в голову и обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им
знать о невинности желаний их детей.
Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают
всех приятностию обращения, и что будто бы государь,
узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог
знает что такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать.
Если бы Чичиков прислушался, то
узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя;
все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя.
Между тем псы заливались
всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог
знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и
все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и
все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
— Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький; тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт
знает что: пищит птицей и
все смеется».
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой
всё славный народ,
всё работники. После того, правда, народилось, да что в них:
всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство
знал.
— Я уж
знала это: там
все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.
Оказалось, что помещица не вела никаких записок, ни списков, а
знала почти
всех наизусть; он заставил ее тут же продиктовать их.
Собакевича
знаешь?» — спросил он и тут же услышал, что старуха
знает не только Собакевича, но и Манилова, и что Манилов будет поделикатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печенка, то и бараньей печенки спросит, и
всего только что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато
всё съест, даже и подбавки потребует за ту же цену.
Мадера, точно, даже горела во рту, ибо купцы,
зная уже вкус помещиков, любивших добрую мадеру, заправляли ее беспощадно ромом, а иной раз вливали туда и царской водки, в надежде, что
всё вынесут русские желудки.
— Ну уж, пожалуйста, не говори. Теперь я очень хорошо тебя
знаю. Такая, право, ракалия! Ну, послушай, хочешь метнем банчик? Я поставлю
всех умерших на карту, шарманку тоже.
Уже стул, которым он вздумал было защищаться, был вырван крепостными людьми из рук его, уже, зажмурив глаза, ни жив ни мертв, он готовился отведать черкесского чубука своего хозяина, и бог
знает чего бы ни случилось с ним; но судьбам угодно было спасти бока, плеча и
все благовоспитанные части нашего героя.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать
всю жизнь, и выдет просто черт
знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы
знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
— Да
знаете ли, из чего это
все готовится? вы есть не станете, когда
узнаете.
Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он
знать потом, занявши место повиднее,
всем тем, которые в самом деле
узнали какую-нибудь науку.
—
Все,
знаете, так уж водится, — возразил Собакевич.
—
Все,
знаете, лучше расписку. Не ровен час,
все может случиться.
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич
все еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая
знать, куда гость поедет.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол,
весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог
знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
На старшую дочь Александру Степановну он не мог во
всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви,
зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы
все военные картежники и мотишки.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт
знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица
весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость —
всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не
знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
Почему у Прошки были такие большие сапоги, это можно
узнать сейчас же: у Плюшкина для
всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только сапоги, которые должны были всегда находиться в сенях.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его
знает, может быть, он просто хвастун, как
все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где
узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик
всех этих тунеядцев? Как же, я, как
знал,
всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии
всех их вычеркнуть.
— Да кого же знакомого?
Все мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах, батюшка! как не иметь, имею! — вскричал он. — Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не
знать! однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать?
Знаю,
знаю тебя, голубчик; если хочешь,
всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас
всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом.
Если и случалось ему проходить их даже в блистательном и облагороженном виде, с лакированными полами и столами, он старался пробежать как можно скорее, смиренно опустив и потупив глаза в землю, а потому совершенно не
знает, как там
все благоденствует и процветает.
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень хорошо
знаю, что
все дела по крепостям, в какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы не
знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.
— Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать.
Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка
все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы,
знаете ли, так закусим! да при этой оказии и в вистишку.
А уснащивал он речь множеством разных частиц, как-то: «судырь ты мой, эдакой какой-нибудь,
знаете, понимаете, можете себе представить, относительно так сказать, некоторым образом», и прочими, которые сыпал он мешками; уснащивал он речь тоже довольно удачно подмаргиванием, прищуриванием одного глаза, что
все придавало весьма едкое выражение многим его сатирическим намекам.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж,
знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он
все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
Бог их
знает какого нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или, как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в неге — так вот зацепит за сердце, да и поведет по
всей душе, как будто смычком.
«Позволено ли нам, бедным жителям земли, быть так дерзкими, чтобы спросить вас, о чем мечтаете?» — «Где находятся те счастливые места, в которых порхает мысль ваша?» — «Можно ли
знать имя той, которая погрузила вас в эту сладкую долину задумчивости?» Но он отвечал на
все решительным невниманием, и приятные фразы канули, как в воду.
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не
знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе говорю по дружбе, вот мы
все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
Конечно, почтмейстер и председатель и даже сам полицеймейстер, как водится, подшучивали над нашим героем, что уж не влюблен ли он и что мы
знаем, дескать, что у Павла Ивановича сердечишко прихрамывает,
знаем, кем и подстрелено; но
все это никак его не утешало, как он ни пробовал усмехаться и отшучиваться.
Кричат: „Бал, бал, веселость!“ — просто дрянь бал, не в русском духе, не в русской натуре; черт
знает что такое: взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит
весь в черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и давай месить ногами.
Главная досада была не на бал, а на то, что случилось ему оборваться, что он вдруг показался пред
всеми бог
знает в каком виде, что сыграл какую-то странную, двусмысленную роль.
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт
знает куда, к самым дверям, так что отлетит от него ручка и спинка: пусть, мол, его
знает, что такое гнев.
Едва только во
всех отношениях приятная дама
узнала о приезде просто приятной дамы, как уже вбежала в переднюю.
— Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. «И теперь, — говорит Коробочка, — я не
знаю, говорит, что мне делать. Заставил, говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего не
знаю…» Так вот происшествия! Но только если бы вы могли сколько-нибудь себе представить, как я
вся перетревожилась.
— Но, однако ж, я бы
все хотела
знать, какие ваши насчет этого мысли?