Неточные совпадения
Он получал свою выгоду и от дешевого и от дорогого хлеба, а
больше всего от
тех темных операций в безграмотной простоватой орде, благодаря которым составилось не одно крупное состояние.
В Заполье из дворян проживало человек десять, не
больше, да и
те все были наперечет, начиная с знаменитого исправника Полуянова и кончая приблудным русским немцем Штоффом, явившимся неизвестно откуда и еще более неизвестно зачем.
Старик шел не торопясь. Он читал вывески, пока не нашел
то, что ему нужно. На
большом каменном доме он нашел громадную синюю вывеску, гласившую
большими золотыми буквами: «Хлебная торговля Т.С.Луковникова». Это и было ему нужно. В лавке дремал благообразный старый приказчик. Подняв голову, когда вошел странник, он машинально взял из деревянной чашки на прилавке копеечку и, подавая, сказал...
Это тоже старинный обычай, и чем
больше гостей,
тем больше почету невестину дому.
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно сделать
большие дела!.. Да, очень
большие! Важно поймать момент… Все дело в этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно сказать… Вы посмотрите на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства не пошел, или скромно орудует на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей. Моя вся беда в
том, что я русский немец… да!
— Это, голубчик, гениальнейший человек, и другого такого нет, не было и не будет. Да… Положим, он сейчас ничего не имеет и бриллианты поддельные, но я отдал бы ему все, что имею. Стабровский тоже хорош, только это уж другое:
тех же щей, да пожиже клей. Они там, в Сибири,
большие дела обделывали.
— Отлично. Нам веселее… Только вот старичонко-то
того… Я его просто боюся.
Того гляди, какую-нибудь штуку отколет. Блаженный не блаженный, а около этого. Такие-то вот странники
больше по папертям стоят с ручкой.
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью, и старик покорился, хотя и не вдруг. Это была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился
больше всего на
то, что Галактион начал относиться к нему свысока, как к младенцу, — выслушает из вежливости, а потом все сделает по-своему.
— Нет, у отца
больших денег нет, — откровенно объяснил
тот.
— А вы
того не соображаете, что крупчатка хлеб даст народам? — спросил писарь. — Теперь на одной постройке сколько народу орудует, а дальше —
больше. У которых мужичков хлеб-то по три года лежит, мышь его ест и прочее, а тут на, получай наличные денежки. Мужичок-то и оборотится с деньгами и опять хлебца подвезет.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась
большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с
того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал...
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч,
тот все умеет понятно рассказать. Он вот и жене все наряды покупает и даже в шляпах знает
больше толку, чем любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не знает с мужем, даром, что немец, и щеголяет напропалую.
— Э, дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды, а потом… Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, — ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом… Кроме
того, у вас уже сейчас в коммерческом мире есть свое имя, как дельного человека, а это
большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах… О, известность — тоже капитал!
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней
большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около
того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
Видимо, Штофф побаивался быстро возраставшей репутации своего купеческого адвоката, который быстро шел в гору и забирал
большую силу. Главное, купечество верило ему. По наружности Мышников остался таким же купцом, как и другие, с
тою разницей, что носил золотые очки. Говорил он с рассчитанною грубоватою простотой и вообще старался держать себя непринужденно и с
большим гонором. К Галактиону он отнесся подозрительно и с первого раза заявил...
Вообще, чем дальше в лес,
тем больше дров.
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда,
то есть если бы были выучены, начали бы глотать
большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Все видел своими глазами, — уверял Ечкин. — Да, все это существует. Скажу
больше: будет и у нас,
то есть здесь. Это только вопрос времени.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между
тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней
большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
Так началась семейная жизнь Галактиона в Заполье. Наружно он помирился с женой, но это плохо скрывало глубокий внутренний разлад. Между ними точно выросла невидимая стена. Самым скверным было
то, что Галактион заметно отшатнулся от Анфусы Гавриловны и даже
больше — перешел на сторону Харитона Артемьича.
В течение целых пятнадцати лет все художества сходили Полуянову с рук вполне благополучно, а робкие проявления протеста заканчивались
тем, что жалобщики и обиженные должны были выкупать свою строптивость новою данью. Одним словом, все привыкли к художествам Полуянова, считая их неизбежным злом, как градобитие, а сам Полуянов привык к этому оригинальному режиму еще
больше. Но с последним казусом вышла
большая заминка. Нужно же было сибирскому исправнику наскочить на упрямого сибирского попа.
Вообще, как ни поверни, — скверно. Придется еще по волости отсчитываться за десять лет, — греха не оберешься. Прежде-то все сходило, как по маслу, а нынче еще неизвестно, на кого попадешь. Вот
то ли дело Ермилычу: сам
большой, сам маленький, и никого знать не хочет.
— Вот что, мамаша, кто старое помянет,
тому глаз вон. Ничего
больше не будет. У Симы я сам выпрошу прощенье, только вы ее не растравляйте. Не ее, а детей жалею. И вы меня простите. Так уж вышло.
Галактион действительно прервал всякие отношения с пьяной запольской компанией, сидел дома и бывал только по делу у Стабровского. Умный поляк долго приглядывался к молодому мельнику и кончил
тем, что поверил в него. Стабровскому
больше всего нравились в Галактионе его раскольничья сдержанность и простой, но здоровый русский ум.
Суслонский писарь отправился к Харитине «на
той же ноге» и застал ее дома, почти в совершенно пустой квартире. Она лежала у себя в спальне, на своей роскошной постели, и курила папиросу. Замараева
больше всего смутила именно эта папироса, так что он не знал, с чего начать.
Больше не оставалось сомнения, что она тайком напивалась каждый вечер
тою самою мадерой, которую нещадно пило все Заполье.
Его поразило
больше всего
то, что так просто раскрывались самые тайные дела и мысли, о которых, кажется, знали только четыре стены.
Старик настолько увлекся своею новою постройкой, что
больше ничего не желал знать. Дело дошло до
того, что он отнесся как-то совсем равнодушно даже к оправданию родного сына Лиодора.
Чем ближе Галактион знакомился со Стабровским,
тем большим и
большим уважением проникался к нему, как к человеку необыкновенному, начиная с
того, что совершенно было неизвестно, когда Стабровский спал и вообще отдыхал.
Стабровский действительно перерыл всю литературу о нервных болезнях и модной наследственности, и чем
больше читал,
тем больше приходил в отчаяние. Он в своем отцовском эгоизме дошел до
того, что точно был рад, когда Устенька серьезно заболела тифом, будто от этого могло быть легче его Диде. Потом он опомнился, устыдился и старался выкупить свою несправедливость усиленным вниманием к больной.
— Вот, вот… Люблю умственный разговор. Я
то же думал, а только законов-то не знаю и посоветоваться ни с кем нельзя, — продадут. По нынешним временам своих боишься
больше чужих… да.
Корреспонденция действительно была хлесткая, на
тему о водочной войне и дешевках, причем
больше всего доставалось Галактиону. Прослежен был каждый его шаг, все подсчитано и разобрано. Галактион прочел два раза, пожал плечами и равнодушно проговорил...
Под рукой были только
те люди, которые были нужны, и
больше никого.
— Устенька, вы уже
большая девушка и поймете все, что я вам скажу… да. Вы знаете, как я всегда любил вас, — я не отделял вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в
том, что болезнь Диди до известной степени заразительна,
то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я не желаю и не имею права рисковать вашим здоровьем. Скажу откровенно, мне очень тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.
Устенька не могла не согласиться с
большею половиной
того, что говорил доктор, и самым тяжелым для нее было
то, что в ней как-то пошатнулась вера в любимых людей. Получился самый мучительный разлад, заставлявший думать без конца. Зачем доктор говорит одно, а сам делает другое? Зачем Болеслав Брониславич, такой умный, добрый и любящий, кого-то разоряет и помогает другим делать
то же? А там, впереди, поднимается что-то такое
большое, неизвестное, страшное и неумолимое.
Чем дальше подвигался Полуянов,
тем больше находил недостатков и прорух в крестьянском хозяйстве. И земля вспахана кое-как, и посевы плохи, и земля пустует, и скотина затощала. Особенно печальную картину представляли истощенные поля, требовавшие удобрения и не получавшие его, — в этом благодатном краю и знать ничего не хотели о каком-нибудь удобрении. До сих пор спасал аршинный сибирский чернозем. Но ведь всему бывает конец.
Конечно, ничего систематического здесь не могло быть, и все дело сводилось на
то, чтобы с
большею или меньшею ловкостью «воспользоваться моментом», как говорил Харченко.
Больше всего пугало доктора
то, что его ничто не интересовало.
Он
больше не был он, доктор Кочетов, а
тот, другой, Бубнов, который вот так же лежал на диване, опухший от пьянства и боявшийся каждого шороха.
Доктор продолжал сидеть в столовой, пил мадеру рюмку за рюмкой и совсем забыл, что ему здесь
больше нечего делать и что пора уходить домой. Его удивляло, что столовая делалась
то меньше,
то больше, что буфет делал напрасные попытки твердо стоять на месте, что потолок
то уходил кверху,
то спускался к самой его голове. Он очнулся, только когда к нему на плечо легла чья-то тяжелая рука и сердитый женский голос проговорил...
В сущности Харитина была глубоко несчастна, потому что продолжала любить Галактиона, и любила его
тем сильнее, чем
больше он охладевал к ней.
— Кругом виноват… На
то ему дан разум, — не ум, а разум. Богатство — это нож… Им можно много хорошего сделать, а делают
больше зла… да.
Деятельность этого нового земства главным образом выразилась в развитии народного образования. В уезде школы открывались десятками, а в
больших селах, как Суслон, были открыты по две школы. Пропагандировал школьное дело Харченко, и ему даже предлагали быть инспектором этих школ, но он отказался. Газета, типография и библиотека отнимали почти все время, а новых помощников было мало, да и
те были преимущественно женщины, как Устенька.
Прошло после свадьбы не
больше месяца, как по городу разнеслась страшная весть. Нагибин скоропостижно умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи из соленой рыбы и умер. Когда кухарка вошла в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было
то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел за час до смерти уху.
Штофф в свою очередь наблюдал всех остальных, улыбался и думал: «Нечего сказать, хорошенькие две семейки!» Его
больше всего смешило
то, как Мышников ревнует свою Прасковью Ивановну. Тоже нашел занятие… Да, видно, правда, что каждый дурак по-своему с ума сходит.
Все поднялись разом. Где пожар? Что случилось? Всех
больше перепугался Штофф, — перепугался до
того, что готов был броситься в воду. Скоро дело разъяснилось: пожар был впереди, в
той стороне, где чуть брезжило Заполье.
Бубнов струсил еще
больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, — из окна-то он его уже не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он уходил,
то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
— Ловко катается, — заметил Анфим. — В Суслоне оказывали, что он ездит на своих, а с земства получает прогоны. Чиновник тоже. Теперь с попом Макаром дружит…
Тот тоже хорош: хлеба
большие тысячи лежат, а он цену выжидает. Злобятся мужички-то на попа-то… И куда, подумаешь, копит, — один, как перст.
Старика
больше всего поразило
то, что присутствовавшая при этом Дидя упорно молчала, она была согласна с мужем и только из вежливости не противоречила отцу.
Луковникова удивляло
больше всего
то, что все другие знали его дела, пожалуй, лучше, чем он сам.