Неточные совпадения
Толстая и румяная стряпка Домнушка, гремевшая
у печи ухватами, время от времени взглядывала в его сторону и думала про
себя: «Настоящий медведь…
— Пан
у кабинети… просив вас до
себе.
Петр Елисеич на руках унес истерически рыдавшую девочку к
себе в кабинет и здесь долго отваживался с ней.
У Нюрочки сделался нервный припадок. Она и плакала, и целовала отца, и, обнимая его шею, все повторяла...
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не
у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с
собой. Антип-то ловко все разведал
у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Глаза
у пристанского разбойника так и горели, и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она шла теперь за Васей, сама не отдавая
себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через площадь к конторе уже бежали бегом, так что
у Нюрочки захватывало дух.
Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал
себе пунша, потому что
у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал всю жизнь в куренях, куда уводил с
собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, — в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе
у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
Когда Коваля-парубка погнали в Сибирь, он решил про
себя «побегти
у речку» и, вероятно, утопился бы, если бы не «карые очи» Ганны.
Старики выпили по две рюмки, но Тит дольше не остался и потащил за
собой упиравшегося Коваля: дело делать пришли, а не прохлаждаться
у Домнушки.
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами
собой снимались шляпы с голов. Почти все рабочие ходили на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие
у молота или
у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках».
У каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Выученики тоже старались по-своему пользоваться этою слабостью Таисьи и валили на Оленку всякую вину: указка сломается, лист
у книги изорвется, хихикнет кто не во-время, — Оленка все принимала на
себя.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так на
себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал:
у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
— Да я-то враг, што ли, самому
себе? — кричал Тит, ударяя
себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо… В первую голову всю свою семью выведу в орду. Все
у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
— А сама виновата, — подтягивал Антип. — Ежели которая девка
себя не соблюдает, так ее на части живую разрезать… Вот это какое дело!.. Завсегда девка должна
себя соблюдать, на то и званье
у ней такое: девка.
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с
собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела
у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей матери, которую помнила как во сне.
Галдевшая
у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала
себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
Раньше он ездил в Мурмос один, а теперь взял с
собой Нюрочку, потому что там жили Груздевы и она могла погостить
у них.
— Хорошо, хорошо… Мы это еще увидим. А что за
себя каждый — это ты верно сказал. Вот
у Никона Авдеича (старик ткнул на Палача) ни одной души не ушло, а ты ползавода распустил.
Возвращаясь на другой день домой, Петр Елисеич сидел в экипаже молча: невесело было
у него на душе. Нюрочка, напротив, чувствовала
себя прекрасно и даже мурлыкала, как котенок, какую-то детскую песенку. Раз она без всякой видимой причины расхохоталась.
Полуэхт Самоварник теперь жил напротив Морока, — он купил
себе избу
у Канусика. Изба была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром. Эта дешевка имела только одно неудобство, именно с первого появления Самоварника в Туляцком конце Морок возненавидел его отчаянным образом и не давал прохода. Только Самоварник покажется на улице, а Морок уж кричит ему из окна...
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал
себя прекрасно и только посмеивался
себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость
у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
Между
собой шла
у них такая же «пря», как и
у Енафы с Фаиной.
Лицо
у Гермогена быстро заплывало багровою опухолью, верхняя губа оказалась рассеченной, но старик пересилил
себя, улыбнулся и проговорил...
Случившийся на могилке о. Спиридония скандал на целое лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам. Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос
у ней лучше, чем
у анбашской Капитолины, а все-таки и
себя и других срамить не доводится. Мать Енафа не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна, что Гермоген с могилки о. Спиридония едва живой уплел ноги.
— Мечтание это, голубушка!.. Враг он тебе злейший, мочеганин-то этот. Зачем он ехал-то, когда добрые люди на молитву пришли?.. И Гермогена знаю. В четвертый раз сам
себя окрестил: вот он каков человек… Хуже никонианина.
У них в Златоусте последнего ума решились от этих поморцев… А мать Фаина к поповщине гнет, потому как сама-то она из часовенных.
Старец Кирилл опять упал на траву и зарыдал «истошным голосом». Аглаида сидела неподвижно, точно прислушиваясь к тому, что
у ней самой делалось на душе. Ведь и она то же самое думала про
себя, что говорил ей сейчас плакавший инок.
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и по чужим углам на старости лет муторно жить. Вон курицы
у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к
себе в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко все изболелось! Сам не свой ходишь, по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
По вечерам солдат любил посидеть где-нибудь
у огонька и подумать про
себя. Нейдут
у него с ума скиты и — кончено, а Мосей еще подбавляет — и о Заболотье рассказал, и об Анбаше, и о Красном Яре. Много добра по скитам попрятано…
— Стыд-то где
у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с
собой в повозку… В Мурмосе
у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так один срам!.. Да и другие хороши, ежели разобрать: взять этого же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже всего.
Нюрочка бросилась Парасковье Ивановне на шею и целовала ее со слезами на глазах. Один Ефим Андреич был недоволен, когда узнал о готовившейся экспедиции. Ему еще не случалось оставаться одному. А вдруг что-нибудь случится с Парасковьей Ивановной? И все это придумала проклятая Таисья, чтобы ей ни дна ни покрышки…
У ней там свои дела с скитскими старцами и старицами, а зачем Парасковью Ивановну с Нюрочкой волокет за
собой? Ох, неладно удумала святая душа на костылях!
Нюрочка добыла
себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик пришел к нему размыкать свое горе и не мог от слез выговорить ни слова.
Одна лошадь
у Макара устарела для езды по лесу, и он все хотел променять ее, чтобы добыть получше, — вот бы и лошадь осталась, кабы Макар прямо купил
себе новую.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага
у нас есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду
себя. Тоже
у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
— Правильная бумага, как следовает… Так и прозванье ей: ак.
У Устюжанинова свой ак,
у нас свой. Беспременно землю оборотим на
себя, а с землей-то можно жить: и пашенку распахал, и покос расчистил, и репы насеял… Ежели, напримерно, выжечь лес и по горелому месту эту самую репу посеять, так урождай страшенные бывают, — по шляпе репа родится и слатимая такая репа. По скитам завсегда так репу сеют… По старым-то репищам и сейчас знать, где эти скиты стояли.
— Да, да, понимаю…
У нас везде так: нет людей, а деловые люди не
у дел. Важен дух, душа, а остальное само
собой.
— Значит, хоронится от тебя… Тоже совестно. А есть
у них такой духовный брат, трехлеточек-мальчик. Глебом звать… Авгарь-то матерью ему родной приходится, а зовет духовным братом. В скитах его еще прижила, а здесь-то ей как будто совестно с ребенком объявиться, потому как название ей девица, да еще духовная сестра. Ну, Таисья-то к
себе и укрыла мальчонка… Прячет, говорю, от тебя-то!
— Так-с… А я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан я не могу позволить… Один пример поведет за
собой десять других. Это называется совращением в раскол, и я должен поступить по закону… Кроме этого, я знаю, что завелась
у вас новая секта духовных братьев и сестер и что главная зачинщица Аграфена Гущина под именем Авгари распространяет это лжеучение при покровительстве хорошо известных мне лиц. Это будет еще похуже совращения в раскол, и относительно этого тоже есть свой закон… Да-с.
Нюрочка хотела что-то ответить, но Голиковский быстро поцеловал
у нее руку и вышел. Ей вдруг сделалось его жаль, и она со слезами на глазах убежала к
себе в комнату.
Макар сделался задумчивым до суровости. Татьяна больше не боялась за него, хотя он и частенько похаживал в Кержацкий конец к мастерице Таисье. Аглаида тоже бывала
у Таисьи, но она содержала
себя строго: комар носу не подточит.
У Таисьи шли какие-то таинственные беседы, в которых принимали участие старик Основа, Макар и еще кое-кто из мужиков. Пробовали они залучить к
себе и Тита, но старик не пошел.
В Ключевском заводе путешественники распростились
у кабака Рачителихи. Палач проводил глазами уходившего в гору Груздева, постоял и вошел в захватанную низкую дверь. Первое, что ему бросилось в глаза, — это Окулко, который сидел
у стойки, опустив кудрявую голову. Палач даже попятился, но пересилил
себя и храбро подошел прямо к стойке.
То же самое и про Илюшку Рачителя сказывают, — он
у вас в Мурмосе торгует, а взял за
себя сестру Аглаиды нашей.