Неточные совпадения
Давно небритое лицо обросло седою щетиной, потухшие темные глаза смотрели неподвижно в одну точку,
и вся фигура имела
такой убитый, подавленный вид, точно старик что-то забыл
и не мог припомнить.
— Матушка послала… Поди, говорит, к брату
и спроси все.
Так и наказывала, потому как, говорит, своя кровь, хоть
и не видались лет с десять…
— Пустяки:
и курица пьет, ангел мой. А если
не умеешь,
так нужно учиться у людей опытных.
Рабочие снимали перед ним свои шляпы
и кланялись, но старику казалось, что уже все было
не так и что над ним смеются.
Петр Елисеич только пожал плечами
и побрел на огонек в сарайную, — ему еще
не хотелось спать, а на людях все-таки веселее.
— Это вам
так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще
и ничего
не сделал… Царь жалует всех волей
и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как же
не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже будет насильникам
и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому
не приносило пользы… Крепостные —
такие же люди, как
и все другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
— Ничего,
не мытьем,
так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы
и прогонит… Кому воля, а кому
и хуже неволи придется.
Скоро весь господский дом заснул,
и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол
и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало…
Не следовало горячиться, конечно, а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день
и не поспать:
не много
таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой
и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Куда торопиться-то?
Не такое дело… Торопятся, душа моя, только блох ловить. Да
и не от нас это самое дело зависит…
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. —
Таким бы людям
и на свет лучше
не родиться. Наверное, лежал
и подслушивал, что мы тут калякали с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу
и надует.
— Право,
не знаю… Вообще он
такой недовольный
и озлобленный.
Да
и как было сидеть по хатам, когда
так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно было получить, как
не в Дунькином кабаке?
Разбойники
не обратили на него никакого внимания, как на незнакомого человека, а Беспалый
так его толкнул, что старик отлетел от стойки сажени на две
и начал ругаться.
Глаза у пристанского разбойника
так и горели,
и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она шла теперь за Васей, сама
не отдавая себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через площадь к конторе уже бежали бегом,
так что у Нюрочки захватывало дух.
Набат поднял весь завод на ноги,
и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении
и сумятице
не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его
так и подмывало бросить все
и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца
и Пеньковки бросился по плотине толпами.
Рабочие
так привыкли к безмолвному присутствию «немого», как называли его, что
не замечали даже, когда он приходил
и когда уходил: явится, как тень,
и, как тень, скроется.
Чтобы отец
не ушел, Нюрочка держала его руку за палец
и так дремала.
Даже «красная шапка»
не производила
такого панического ужаса: бабы выли
и ревели над Петькой хуже, чем если бы его живого закапывали в землю, — совсем несмысленый еще мальчонко, а бритоусы
и табашники обасурманят его.
Все это происходило за пять лет до этого дня,
и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он
не слыхал шума в соседних комнатах,
не слыхал, как расходились гости,
и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо,
так было
и теперь.
Тулянки
такие работящие
и не зорят семьи, как хохлушки.
— Ну,
так что тебе? — сурово спросила Палагея, неприятно пораженная этою новостью. Тит
не любил разбалтывать в своей семье
и ничего
не сказал жене про вчерашнее.
— Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в
таком большом дому…
И делать ничего
не вмеет, — совсем ледаща.
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив
и теперь высунул голову в окошко. — От рук ребята отбиваются, глядя на хохлов. Ты его за волосья да по спине… вот
так… Поболтай его хорошенько, дольше
не рассохнется.
Макар, конечно, знал отлично эти домашние расчеты
и все-таки женился,
не смея перечить родительской воле.
Эта кобыла ходила за хозяином, как собака,
и Морок никогда ее
не кормил: если захочет жрать,
так и сама найдет.
Илюшка упорно отмалчивался, что еще больше злило Рачителиху. С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то
так зверем на нее
и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она
не вытерпела.
— Перестань, Дуня, — ласково уговаривал ее Груздев
и потрепал по плечу. — Наши самосадские старухи говорят
так: «Маленькие детки матери спать
не дают, а большие вырастут — сам
не уснешь». Ну, прощай пока, горюшка.
— Басурманку-то свою похоронил? — пытала старуха. — Сказала тогда, што
не будет счастья без родительского благословения… Оно все
так и вышло!
— Пойдем теперь за стол,
так гость будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья
не сумеет ничего сделать. Простая баба,
не с кого
и взыскивать…
—
Не хлопочите, пожалуйста… — просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. — Я рад
так посидеть
и поговорить с вами.
— Пока ничего неизвестно, Мосей: я знаю
не больше твоего… А потом, положение крестьян другое, чем приписанных к заводам людей. […приписанных к заводам людей —
так называли крестьян, прикрепленных царским правительством к заводам
и фабрикам во время крепостного права.]
—
Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные,
не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля
и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
Петру Елисеичу
не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но
так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах
и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола
и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, —
так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским,
так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот
и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах
и слыхом было
не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
— Точно из бани вырвался, — рассказывал Петр Елисеич,
не слушая хозяина. —
Так и напирает… Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно:
не верят ни одному моему слову, точно я их продал кому.
Не верят
и в то же время выпытывают. Одна мука.
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола
и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела
и качала головой, но у мальчика было
такое взволнованное лицо, что у ней
не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке
и шепнул...
Она
не смела пикнуть в чужом доме
и так простояла все время обеда.
Всю ночь Груздев страшно мучился. Ему все представлялось, что он бьется в кругу
не на живот, а на смерть: поборет одного — выходит другой, поборет другого — третий,
и так без конца. На улице долго пьяные мужики горланили песни, а Груздев стонал, как раздавленный.
Муж попрежнему
не давал ей прохода,
и так как
не мог ходить по-здоровому, то подзывал жену к себе
и тыкал ее кулаком в зубы или просто швырял в нее палкой или камнем.
— Куды ни пошевелись, все купляй… Вот какая наша земля, да
и та
не наша, а господская. Теперь опять
так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто
не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге
и Култыму
и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Работящие девки, худого слова
не окажешь, а всё девки —
такая им
и цена.
— А все-таки бабам
не надо ничего говорить, сват. Пусть болтают себе, а мы ничего
не знаем… Поболтают
и бросят.
— Это хохлы баб распустили
и парней также, а наши тулянки
не посмеют. Дурни вы, хохлы, вот что, коли
такую волю бабам даете!..
Тулянки
не очень-то жаловали ленивых хохлушек, да уж дело
такое, что разбирать
не приходилось, кто
и чего стоит.
Богатых семей в Хохлацком конце
не было, но
не было
и такого утеснения снох
и вообще баб, как у туляков.
Так лужок
и оставался нескошенным, а Наташка лежала в балагане третий день, ни рукой, ни ногой пошевелить
не может.
Старуха Мавра с удивлением посмотрела на дочь, что та ничего
не знает,
и только головой указала на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик,
так что слышно было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.