Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы
с казачком Тишкой, — каждое утро так-то
с жиру бесятся… И нашла
с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый
год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун
с кипятком и вообще управлялась за четверых.
Катре было
лет семнадцать. Красивое смуглое лицо так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и
с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными глазами, — «кержак, а пан велел прямо в кабинет провести».
— Родной брат будет Петру-то Елисеичу… — шепнула на ухо Катре слабая на язык Домнушка. —
Лет, поди,
с десять не видались, а теперь вот пришел. Насчет воли допытаться пришел, — прибавила она, оглядываясь. — Эти долгоспинники хитрящие… Ничего спроста у них не делается. Настоящие выворотни!
— Матушка послала… Поди, говорит, к брату и спроси все. Так и наказывала, потому как, говорит, своя кровь, хоть и не видались
лет с десять…
Такие сюртуки носили еще в тридцатых
годах:
с широким воротником и длинными узкими рукавами, наползавшими на кисти рук.
В действительности же этого не было: заводские рабочие хотя и ждали воли
с часу на час, но в них теперь говорила жестокая заводская муштра, те рабьи инстинкты, которые искореняются только
годами.
Скоро весь господский дом заснул, и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену
с Палачом. Сколько
лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Маленькому Пете Мухину было двенадцать
лет, когда он распрощался
с своею Самосадкой, увозя
с собой твердую решимость во что бы то ни стало бежать от антихристовой учебы.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее
лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах.
С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
— У меня в позапрошлом
году медведь мою кобылу хватал, — рассказывал Морок
с самодовольным видом. — Только и хитра скотинка, эта кобыла самая… Он, медведь, как ее облапит, а она в чащу, да к озеру, да в воду, — ей-богу!.. Отстал ведь медведь-то, потому удивила его кобыла своею догадкой.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась
с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много
лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка
с большими серыми глазами и серьезным не по
летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну руку и шел
с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался
с Мосеем несколько
лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
— Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно
с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости
лет.
— Кирилловой книгой назывался изданный в 1644
году в Москве сборник статей, направленных против католической церкви; назван по первой статье сборника, связанной
с именем Кириллы Иерусалимского.] — «И власть первого зверя вся творит…
Деянова жена Фекла показывала всем иголку, которую еще из Расеи вынесла
с собой, — сорок
лет служила иголка-то.
— Я не говорю: не ездите…
С богом… Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом хуже не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить. Тоже и урожаи не каждый
год бывают… Подумать нужно, старички.
В течение
лета Лука Назарыч несколько раз приезжал в Ключевской завод и вел длинные переговоры
с Мухиным.
— И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый
год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы
с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
Это было на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток. Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью
с обычным почетом. Хорошо было в груздевском доме
летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
Нюрочка разговаривала
с Васей и чувствовала, что нисколько не боится его. Да и он в этот
год вырос такой большой и не смотрел уже тем мальчишкой, который лазал
с ней по крышам.
Петр Елисеич долго шагал по кабинету, стараясь приучить себя к мысли, что он гость вот в этих стенах, где прожил
лет пятнадцать. Да, нужно убираться, а куда?.. Впрочем, в резерве оставалась Самосадка
с груздевским домом. Чтобы развлечься, Петр Елисеич сходил на фабрику и там нашел какие-то непорядки. Между прочим, досталось Никитичу, который никогда не слыхал от приказчика «худого слова».
— Я к тебе в гости на Самосадку приеду, писанка, — шутил он
с девочкой. —
Летом будем в лес по грибы ходить… да?
В последние
года он как-то поотстал от занятий и теперь мог
с лихвой наверстать разраставшиеся пробелы.
— Да ведь это мой родной брат, Аннушка… Я из гущинской семьи. Может, помнишь,
года два тому назад вместе ехали на Самосадку к троице? Я
с брательниками на одной телеге ехала… В мире-то меня Аграфеной звали.
Зима была студеная, и в скиты проезжали через курень Бастрык, минуя Талый. Чистое болото промерзло, и ход был везде. Дорога сокращалась верст на десять, и вместо двух переездов делали всего один. Аглаида всю дорогу думала о брате Матвее,
с которым она увидалась ровно через два
года. И его прошибла слеза, когда он увидел ее в черном скитском одеянии.
— Архипа-то я помню, Енафа… Езжала в Тагил, когда он службу там правил. Почитай,
лет с сорок тому времю будет, как он преставился. Угодный был человек…
День шел за днем
с томительным однообразием, особенно зимой, а
летом было тяжелее, потому что скитницы изнывали в своем одиночестве, когда все кругом зеленело, цвело и ликовало.
Случившийся на могилке о. Спиридония скандал на целое
лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам. Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос у ней лучше, чем у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и других срамить не доводится. Мать Енафа не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна, что Гермоген
с могилки о. Спиридония едва живой уплел ноги.
Парасковья Ивановна была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей у них не было, и старики жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает
с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по
годам и держалась в сторонке от жен других заводских служащих. Она была из богатой купеческой семьи
с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
Но потом все стихло, и стали ждать повестки: легкое место сказать, два
года с лишним как уехали и точно в воду канули, — должна быть повестка.
— Да
лет с двадцать уголь жег, это точно… Теперь вот ни к чему приехал. Макар, этово-тово, в большаках остался и выход заплатил, ну, теперь уж от ево вся причина… Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не знаю сам, этово-тово.
Федорка за эти
годы совсем выровнялась и почти «заневестилась». «Ласые» темные глаза уже подманивали парубков. Гладкая вообще девка выросла, и нашлось бы женихов, кроме Пашки Горбатого. Старый Коваль упорно молчал, и Ганна теперь преследовала его
с особенным ожесточением, предчувствуя беду. Конечно, сейчас Титу совестно глаза показать на мир, а вот будет страда, и сваты непременно снюхаются. Ковалиха боялась этой страды до смерти.
Положение Филиппа ухудшалось
с каждым
годом: он оставался единственным работником-мужиком в семье и совсем «изробился».
По учению беспоповцев, «льстец» уже народился и царствует духовно
с 1666
года, чему подтверждением служат многие знамения: прежде всего «новшества», введенные Никоном патриархом, а затем разные знаки, выраженные «властными литтеры» и фигурами — двуглавый орел, паспорты, клейма, карты, ликописание (портреты), присяга, печать и т. д.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный,
с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть на старое. Который
год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
С ними в избушке живет маленький сын Глеб, которому пошел уже второй
год.
Не один раз спрашивала Авгарь про убийство отца Гурия, и каждый раз духовный брат Конон отпирался. Всю жизнь свою рассказывал, а этого не признавал, потому что очень уж приставала к нему духовная сестра
с этим Гурием. Да и дело было давно,
лет десять тому назад.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три
года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне
с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
Аристашка только замычал,
с удивлением разглядывая новое начальство. Это был небольшого роста господин, неопределенных
лет,
с солдатскою физиономией; тусклый глаз неопределенного цвета суетливо ерзал по сторонам. Дорожный костюм был сменен горно-инженерским мундиром. Все движения отличались порывистостью. В общем ничего запугивающего, как у крепостных управляющих, вроде Луки Назарыча, умевших наводить панику одним своим видом.
— А нам-то какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном не торгуем. Подряды на дрова, уголь и транспорт сданы
с торгов еще весной по средним ценам. Мы исполним то, что обещали, и потребуем того же и от других. Я понимаю, что
год будет тяжелый, но важен принцип. Да…
Споры на эту тему продолжались все
лето, а осенью в Мурмос к главному управляющему явились первыми углепоставщики
с Самосадки и заявили, что по взятым ценам они не могут выполнить своих подрядов.
Лето прошло невеселое: страдовали старики да бабы
с подростками.
— Через
год вы можете быть народным учителем, —
с наивною серьезностью говорила она, как старшая сестра. — Не унывайте.
Рачителиха еще смотрела крепкою женщиной
лет пятидесяти. Она даже не взглянула на нового гостя и машинально черпнула мерку прямо из открытой бочки. Только когда Палач
с жадностью опрокинул стакан водки в свою пасть, она вгляделась в него и узнала. Не выдавая себя, она торопливо налила сейчас же второй стакан, что заставило Палача покраснеть.
Мурмосские заводы за долги ушли
с молотка и достались какой-то безыменной кампании, которая приобрела их в рассрочку на тридцать девять
лет и сейчас же заложила в земельный банк.