Неточные совпадения
— А давайте жь, колы
есть, — мягким хохлацким выговором ответил
старик, исчезая в клубах табачного дыма. — Пожалуй,
выпью.
— Пожалуй,
пил, — соглашался
старик равнодушно. — Пожалуй, не хочу.
Привычка нюхать табак сказывалась в том, что
старик никогда не выпускал из левой руки шелкового носового платка и в минуты волнения постоянно размахивал им, точно флагом, как
было и сейчас.
Катря подала кружку с пенившимся квасом, который издали приятно шибанул
старика по носу своим специфическим кисленьким букетом. Он разгладил усы и совсем поднес
было кружку ко рту, но отвел руку и хрипло проговорил...
Рабочие снимали перед ним свои шляпы и кланялись, но
старику казалось, что уже все
было не так и что над ним смеются.
В этот момент чья-то рука ударила
старика по плечу, и над его ухом раздался сумасшедший хохот: это
был дурачок Терешка, подкравшийся к Луке Назарычу босыми ногами совершенно незаметно.
Старик Антип
был из беглых и числился в разряде непомнящих родства.
При
старике Устюжанине в Ключевском заводе
было не больше сотни домов.
Старик жил крепко и редко куда показывался, а попасть к нему на заимку
было трудно, — ее сторожила целая стая злющих собак.
О воле точно боялись говорить, — кто знает, что еще
будет? — а
старики грустно вздыхали: может, и хуже
будет.
Действительно, в углу кабака, на лавочке, примостились
старик хохол Дорох Ковальчук и
старик туляк Тит Горбатый. Хохол
был широкий в плечах
старик, с целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он
был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися, как деревянные.
К
старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он
был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый на одно плечо, тащился полой по земле. Смуглое лицо с русою бородкой и карими глазами
было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
Пошатываясь,
старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах
пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Но сват уже пятился к дверям, озираясь по сторонам: Окулко
был знаменитый разбойник, державший в страхе все заводы. В дверях
старики натолкнулись на дурака Терешку и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали в спину другие.
Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять
было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый
старик замечал эту детскую ненависть и не знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова...
— Матушка, да ведь
старики и в самом деле, надо
быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь день в кабаке сидели, ну и ударили по рукам…
— Та
будь ласкова, разговори своего-то
старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Эта сцена привлекла общее внимание. Везде из окон показались туляцкие головы. Из ворот выскакивали белоголовые ребятишки и торопливо прятались назад. Общественное мнение безраздельно
было за
старика Тита, который совсем умаялся.
— Буде тоби хлопца увечить, — вступилась
было Ганна и даже сделала попытку схватить черемуховую палку у расходившегося
старика.
Пашка в семье Горбатого
был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него
старика, который никому в доме спуску не давал. Да и трудно
было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он
был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Положение Татьяны в семье
было очень тяжелое. Это
было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае
старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали
старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком
был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
Семья Горбатого в полном составе перекочевала на Сойгу, где у
старика Тита
был расчищен большой покос. Увезли в лес даже Макара, который после праздника в Самосадке вылежал дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим делом.
Ранним утром
было любо-дорого посмотреть на покос Тита Горбатого, на котором
старик управлялся своею одною семьей.
Народ
был все степенный, как
старик Филипп Чеботарев или Канусик.
— Надо засылать ходоков, старички, — повторял Филипп Чеботарев, когда собирались человек пять-шесть. — Страда в половине, которые семьи управились с кошениной, а ежели
есть свои мужики, так поставят сено и без
старика. Надо засылать.
Выйдя от приказчика,
старики долго шли молча и повернули прямо в кабак к Рачителихе.
Выпив по стаканчику, они еще помолчали, и только потом уже Тит проговорил...
— Все кончено… — повторял упрямый
старик, удрученный крепостным горем. — Да… И ничего не
будет! Всем этим подлецам теперь плати… за все плати… а что же Устюжанинову останется?
— Молчать! — завизжал неистовый
старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике
будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Домик, в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый день и вся ночь, а утром крепкий
старик ни свет ни заря отправился в шахту. Караул
был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча, и в восемь часов утра уже
был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Первым старшиной
был выбран
старик Основа.
Это
было давно, лет тридцать назад, и на Ключевском про Таисьин грех могли рассказать только
старики.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы
выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на
стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Разбитная Домнушка действительно посыкнулась
было поговорить с Титом, но
старик зарычал на нее, как зверь, и даже кинулся с кулаками, так что Домнушка едва спаслась позорным бегством.
— Вот у тебя дом,
старик, все хозяйство, и вдруг надо
будет все разорить. Подумал ты об этом? Сам разоришься и других до сумы доведешь… От добра добра не ищут.
Иван Семеныч бился со
стариками целых два дня и ничего не мог добиться. Даже
был приглашен к содействию о. Сергей, увещания и советы которого тоже не повели ни к чему. Истощив весь запас своей административной энергии, Иван Семеныч махнул рукой на все.
Это послужило точно сигналом, и туляцкое добро полетело: продавали покосы, избы, скотину. Из кержаков купили избы в Туляцком конце
старик Основа и брательник-третьяк Гущин, а потом накинулись хохлы. Туляцкая стройка
была крепкая, а свои избы у хохлов
были поставлены кое-как.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему
было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу
было не до вероломного свата, —
старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Из залы нужно
было пройти небольшую приемную, где обыкновенно дожидались просители, и потом уже следовал кабинет. Отворив тяжелую дубовую дверь, Петр Елисеич
был неприятно удивлен: Лука Назарыч сидел в кресле у своего письменного стола, а напротив него Палач. Поздоровавшись кивком головы и не подавая руки,
старик взглядом указал на стул. Такой прием расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
Палач сделал такое движение, точно намерен
был для удовольствия Луки Назарыча вспорхнуть, но сразу успокоился, когда рукопись отыскалась. Взвесив на руке объемистую тетрадь,
старик заговорил, обращаясь уже к Палачу...
Это
был великолепный памятник, воздвигнутый благодарными наследниками «фундатору» заводов,
старику Устюжанинову. Центр занимала высокая бронзовая фигура в костюме восемнадцатого века. Ее окружали аллегорические бронзовые женщины, изображавшие промышленность, искусство, торговлю и науки. По углам сидели бронзовые музы. Памятник
был сделан в Италии еще в прошлом столетии.
Сборы на Самосадку вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не
был суеверным человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там, на Самосадке, а затем, что ждет бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что все это делается только «пока», а там
будет видно. Из заводских служащих всех лучше отнесся к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич.
Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил...
Крепкий
был старик Ефим Андреич и не любил жаловаться на свою судьбу, а тут не утерпел. Он даже прослезился, прощаясь с Петром Елисеичем.
Обоз с имуществом
был послан вперед, а за ним отправлена в особом экипаже Катря вместе с Сидором Карпычем. Петр Елисеич уехал с Нюрочкой. Перед отъездом он даже не зашел на фабрику проститься с рабочими: это
было выше его сил. Из дворни господского дома остался на своем месте только один
старик сторож Антип. У Палача
был свой штат дворни, и «приказчица» Анисья еще раньше похвалялась, что «из мухинских» никого в господском доме не оставит.
У ключика, который
был в десяти шагах,
старика облили холодною водой, и он сейчас же открыл глаза.
Парасковья Ивановна
была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей у них не
было, и
старики жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по годам и держалась в сторонке от жен других заводских служащих. Она
была из богатой купеческой семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
Когда таким образом вопрос
был решен, у Ефима Андреича точно что повихнулось на душе, —
старик вдруг затосковал…
Работал
старик, как машина, с аккуратностью хорошей работы старинных часов: в известный час он уже
будет там, где ему следует
быть, хоть камни с неба вались.
Дальше Мурмоса
старик не ездил и даже не бывал на Самосадке, до которой всего
было два часа езды.
Старики уверяли, что у них
есть «верная бумага», где все показано, но Петр Елисеич так и не мог добиться увидеть этот таинственный документ.