Неточные совпадения
Обед вышел поздний и прошел
так же натянуто, как и начался. Лука Назарыч вздыхал, морщил брови и молчал. На дворе уже спускался быстрый весенний вечер, и в открытую форточку потянуло холодком. Катря внесла зажженные свечи и подставила их под
самый нос Луке Назарычу.
— Куда торопиться-то? Не
такое дело… Торопятся, душа моя, только блох ловить. Да и не от нас это
самое дело зависит…
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и
самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей,
так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
— А ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо
так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял, а теперь
сам доходи… Вот оно куда пошло!.. Теперь вот у меня пять сынов — пять забот.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в
самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
Глаза у пристанского разбойника
так и горели, и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она шла теперь за Васей,
сама не отдавая себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через площадь к конторе уже бежали бегом,
так что у Нюрочки захватывало дух.
— Да
самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем…
Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк. Ну, и я обедал…
— А то як же?.. В мене
така голова, Ганна… тягнем горилку с Титом, а
сами по рукам…
Эта кобыла ходила за хозяином, как собака, и Морок никогда ее не кормил: если захочет жрать,
так и
сама найдет.
Ключевляне доверялись ему на основании принципа, что если уж кто убережет,
так, конечно,
сам вор.
— Перестань, Дуня, — ласково уговаривал ее Груздев и потрепал по плечу. — Наши самосадские старухи говорят
так: «Маленькие детки матери спать не дают, а большие вырастут —
сам не уснешь». Ну, прощай пока, горюшка.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У
самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела,
так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то
так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем,
так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались
сами по себе.
—
Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это
самое на нас: выйдет нам земля али нет?
Этот последний служил предметом общей зависти, как
самый лучший: к горе выдавался
такой ловкий мысок, почти кругом обойденный р.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы
сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
— Все свое будет, некупленное, — повторяли скопидомки-тулянки. — А хлебушко будет,
так какого еще рожна надо! Сказывают, в этой
самой орде аржаного хлеба и в заведенье нет, а все пшеничный едят.
— Спесивая стала, Наташенька… Дозваться я не могла тебя,
так сама пошла: солдатке не до спеси. Ох, гляжу я на тебя, как ты маешься,
так вчуже жаль… Кожу бы с себя ровно сняла да помогла тебе! Вон Горбатые не знают, куда с деньгами деваться, а нет, чтобы послали хоть кобылу копны к зароду свозить.
— Лука Назарыч, вы напрасно
так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие
сами придут-с и еще нам же поклонятся… Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай все…
В Ключевском заводе уже было открыто свое волостное правление, и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа,
так что, когда шли по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли
сами «объявиться».
У Таисьи все хозяйство было небольшое, как и
сама изба, но зато в этом небольшом царил
такой тугой порядок и чистота, какие встречаются только в раскольничьих домах, а здесь все скрашивалось еще монастырскою строгостью.
Так дело и сойдет
само собой, а когда грешная душа вернется из скитов, ее сейчас и пристроят за какого-нибудь вдового, детного мужика.
— Я
сама повезу… Давно не видалась со скитскими-то, пожалуй, и соскучилась, а оно уж за попутьем, — совершенно спокойно,
таким же деловым тоном ответила Таисья. — Убивается больно девка-то,
так оземь головой и бьется.
— А видела лошадь-то у избы Пимки Соболева? Он
самый и есть… Ужо воротятся брательники,
так порешат его… Это он за Аграфеной гонится.
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. — Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И
сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
— К
самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно,
так на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
Да и она
сама, Аграфена, будет
такою же мастерицей, когда состарится, а пока будет проживать в скитах черничкой.
Бегут сани, стучит конское копыто о мерзлую землю, мелькают по сторонам хмурые деревья, и слышит Аграфена ласковый старушечий голос, который
так любовно наговаривает над
самым ее ухом: «Петушок, петушок, золотой гребешок, маслена головушка, шелкова бородушка, выгляни в окошечко…» Это баушка Степанида сказку рассказывает ребятам, а
сама Аграфена совсем еще маленькая девчонка.
— А
так, по бабьей своей глупости… Было бы сказано, а там уж
сама догадывайся, зачем вашу сестру травят свои же бабы.
— А
сама виновата, — подтягивал Антип. — Ежели которая девка себя не соблюдает,
так ее на части живую разрезать… Вот это какое дело!.. Завсегда девка должна себя соблюдать, на то и званье у ней
такое: девка.
— Вот я то же
самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки,
так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а
так… какой-то страх.
Груздев сидел у стола, как-то по-старчески опустив голову. Его бородатое бойкое лицо было теперь грустно, точно он предчувствовал какую-то неминучую беду. Впрочем, под влиянием лишней рюмки на него накатывался иногда
такой «стих», и Петру Елисеичу показалось, что благоприятель именно выпил лишнее. Ему и
самому было не легко.
Матюшка думал крайне тяжело, точно камни ворочал, но зато раз попавшая ему в голову мысль
так и оставалась в Матюшкином мозгу, как железный клин. И теперь он лежал и все думал о мочеганке Катре, которая вышла сейчас на одну стать с сестрой Аграфеной. Дуры эти девки
самые…
Самое тяжелое положение получалось там, где семьи делились: или выданные замуж дочери уезжали в орду, или уезжали семьи, а дочери оставались.
Так было у старого Коваля, где сноха Лукерья подняла настоящий бунт. Семья, из которой она выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала. Сначала она все молчала и только плакала потихоньку, а потом поднялась на дыбы, «як ведмедица».
Терешка-казак только посмотрел на отца, — дескать, попробуй-ка
сам зацепить проклятую бабу. Чтобы напустить «страховыну», Коваль схватился даже за свою черемуховую палку, как это делал сват Тит. Впрочем, Лукерья его предупредила. Она
так завопила, как хохлы и не слыхивали, а потом выхватила палку у старика и принялась ею колотить мужа.
— Ты, Макар, смотри, этово-тово… — повторял Тит, оглядываясь постоянно назад. — Один остаешься…
Сам большой,
сам маленький. Когда Артем выйдет из солдат,
так уж не ссорьтесь… Отрезанный он ломоть, а тоже своя кровь, не выкинешь из роду-племени. Не обижай… Вот и Агап тоже… Водкой он зашибает. Тоже вот Татьяна, этово-тово…
—
Так,
так… — говорил Лука Назарыч, покачивая головой. — Вот и твой брат Мосей то же
самое говорит. Может, вы с ним действуете заодно… А мочеган кто расстраивал на Ключевском?
— Я? А, право, и
сам не знаю… Есть маленькие деньжонки, сколочены про черный день,
так их буду проедать, а потом найду где-нибудь место на других заводах. Земля не клином сошлась…
— Ах, какое дело!.. — повторял время от времени
сам Груздев. — Разве
так можно с людьми поступать?.. Вот у меня сколько на службе приказчиков… Ежели человек смышленый и не вороватый,
так я им дорожу. Берегу его, а не то чтобы, например, в шею.
Петр Елисеич с каким-то отчаянием посмотрел на застывшее лицо своего единственного друга и замолчал. До сих пор он считал его несчастным, а сейчас невольно завидовал этому безумному спокойствию.
Сам он
так устал и измучился.
Татьяне было
так тяжело, что она
сама молила бога о своей смерти: она всем мешала, и, когда ее не будет, Макар женится на другой и заживет, как следует хорошему мужику.
Сидит и наговаривает, а
сам трубочку свою носогрейку посасывает, как следует быть настоящему солдату. Сначала
такое внимание до смерти напугало забитую сноху, не слыхавшую в горбатовской семье ни одного ласкового слова, а солдат навеличивает ее еще по отчеству. И какой же дошлый этот Артем, нарочно при Макаре свое уважение Татьяне показывает.
Домнушка, не замечавшая раньше забитой снохи, точно в первый раз увидела ее и даже удивилась, что вот эта
самая Татьяна Ивановна точно
такой же человек, как и все другие.
— Не потребляю, Никон Авдеич, — ответил Артем. — Можно
так сказать, что даже совсем презираю это
самое вино.
Особенно любил Артем ходить по базару в праздники; как из церкви,
так прямо и на базар до
самого вечера.
— Им нужны кровопийцы, а не управители! — кричал он, когда в Ключевской завод приехал исправник Иван Семеныч. — Они погубят все дело, и тогда
сам Лука Назарыч полетит с своего места… Вот посмотрите, что
так будет!
Так прошла вся ночь. Таисья то и дело уходила справляться в избу Егора, как здоровье бабушки Василисы. Петр Елисеич дремал в кресле у себя в кабинете. Под
самое утро Таисья тихонько разбудила его.
— Нет, они, брат, унюхают все и
так сделают, что
сам себя не узнаешь…
Вышло-то оно, пожалуй,
так, что и
сам, а на деле нужно было сестре Аглаиде повидаться с брательником Матюшкой.
Это известие взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать себя. В
самом деле, неспроста поволоклась Фаина
такую рань… Нужно было и
самим торопиться. Впрочем, сборы были недолгие: собрать котомки, взять палки в руки — и все тут. Раньше мать Енафа выходила на могилку о. Спиридония с своими дочерьми да иноком Кириллом, а теперь захватила с собой и Аглаиду. Нужно было пройти пешком верст пятьдесят.