Тут случилось что-то необыкновенное, что Таисья сообразила только потом, когда опомнилась и
пришла в себя. Одно слово о «змее» точно ужалило Аглаиду. Она накинулась на Енафу с целым градом упреков, высчитывая по пальцам все скитские порядки. Мать Енафа слушала ее с раскрытым ртом, точно чем подавилась.
Неточные совпадения
— Лука Назарыч, вы напрасно так
себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и еще нам же поклонятся… Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон
в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай все…
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел
в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену
в заднюю половину, где была как у
себя дома. Немного погодя
пришел сам Основа с фонарем
в руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что узнал ее.
— Мечтание это, голубушка!.. Враг он тебе злейший, мочеганин-то этот. Зачем он ехал-то, когда добрые люди на молитву
пришли?.. И Гермогена знаю.
В четвертый раз сам
себя окрестил: вот он каков человек… Хуже никонианина. У них
в Златоусте последнего ума решились от этих поморцев… А мать Фаина к поповщине гнет, потому как сама-то она из часовенных.
Мир перед ее глазами расстилался
в грехе и несовершенствах, как библейская юдоль плача, а на
себя она смотрела как на гостью, которая
пришла, повернулась и должна уже думать о возвращении
в неизвестное и таинственное «домой».
Нюрочка добыла
себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич
в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик
пришел к нему размыкать свое горе и не мог от слез выговорить ни слова.
Нюрочке это не понравилось. Что он хотел сказать этим? Наконец, она совсем не подавала ни малейшего повода для этого фамильярного тона. Она молча ушла к
себе в комнату и не показывалась к ужину. Катря довершила остальное. Она
пришла в комнату Нюрочки, присела на кровать и, мотнув головой
в сторону столовой, проговорила...
Раньше, когда
приходили брать его за какое-нибудь воровство, он покорялся беспрекословно и сам шел
в волость, чтобы получить соответствующую порцию горячих, а теперь защищался из принципа, — он чувствовал за
собой право на существование, — да и защищал он, главным образом, не
себя, а Феклисту.
Он не кричал на мужиков, не топал ногами, не
приходил в неистовство, как, бывало, Лука Назарыч, а держал
себя совершенно бесстрастно, как доктор с пациентами.
Морок
пришел в какое-то неистовство: рвал на
себе волосы, ругался, грозил неизвестно кому кулаком, а слезы так и катились по его лицу.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она
пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Через неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она
пришла в себя, были мы, и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.
Неточные совпадения
Стародум(целуя сам ее руки). Она
в твоей душе. Благодарю Бога, что
в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это
прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать
себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Но торжество «вольной немки»
приходило к концу само
собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено.
В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке,
в клетку, но было уже поздно.
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова. На другой же день бригадир
прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел
в ряды и, дабы постепенно приучить
себя к строгости, с азартом кричал на торговцев:
Однако Аленка и на этот раз не унялась, или, как выражается летописец, «от бригадировых шелепов [Ше́леп — плеть, палка.] пользы для
себя не вкусила». Напротив того, она как будто пуще остервенилась, что и доказала через неделю, когда бригадир опять
пришел в кабак и опять поманил Аленку.
Анна говорила, что
приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала
себя одетою
в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.